Итак, поэма закончена в 384 (994) г. К концу работы резко изменилось материальное, прежде всего, положение автора. Если вначале преобладающим, очевидно, было стремление к славе, доброму имени, бессмертию, то теперь вопросы материального обеспечения, вознаграждения за труд всей жизни, труд, величие и ценность которого все более и более осознавались автором, должны были стать на первый план. Надо было реализовать плоды своего труда. А это означало: посвятить свою поэму высокому лицу, меценату, имеющему возможность оплатить подобный труд. Ведь меценатская поддержка, дар поэту, возвышающему своими стихами покровителя, по существу, была единственной формой литературного гонорара в то далекое время.
Но именно с момента окончания поэмы мы почти ничего уже не можем с уверенностью сказать о биографии Фирдоуси.
Вероятно, переработанная поэма была преподнесена султану Махмуду. Однако посвященная Махмуду Газневидскому поэма пришлась не ко двору при его блестящем дворе. Вскоре после этой неудачи, будучи глубоким старцем, поэт скончался, по-видимому, в своем родном городе Тусе. Через сто, примерно, лет его могилу и посетил Низами Самаркандский.
В описании событий этих лет на первый план выступает легенда «о великом поэте и недостойном его дара султане», легенда, имеющая все права на наше внимание, но все же легенда, сквозь призму которой мы вынуждены воспринимать предполагаемые факты биографии Фирдоуси в их порой неустранимом противоречии.
Неизбежно встают и, как увидим, остаются в большинстве не разрешенными существенные вопросы о появлении Фирдоуси (или его поэмы) в Газне, о характере конфликта с султаном Махмудом и неудачи поэта, о так называемой сатире на Махмуда, о странствованиях поэта (пребывании у бавендидов в Табаристане и у бовейхидов Ирака), об авторстве поэмы «Юсуф и Золейха» и о последних годах его жизни.
Был ли сам Фирдоуси в Газне при дворе Махмуда? Старейшее упоминание о Фирдоуси в источниках — рассказ автора «Тарих-е Систан» касается личной беседы поэта с султаном при чтении «Шахнаме». Но, отрешившись от традиции, придется ответить прямо: мы не знаем этого. Доказать этот факт трудно, равно как и окончательно его отвергнуть. Действительно, Фирдоуси ведь мог послать свою поэму с посвящением Махмуду Газневидскому. М. Бехар прямо говорит о том, что Фирдоуси не был лично в Газне, а только послал свою вторую редакцию через какого-то военачальника. Сомнения в личном приезде Фирдоуси в столицу газневидов представляются обоснованными. Будь Фирдоуси даже самое короткое время в числе придворного окружения султана Махмуда, это не могло бы не найти большего и более конкретного отражения в литературе, в творчестве газневидских поэтов, историков, мемуаристов. Наконец, даже сама легенда, фрагменты ее (часто противоречивые), более понятны, более реальны, если предположить, что Фирдоуси в Газне не был.
В чем же сущность конфликта между султаном и поэтом, если считать фактом, что «Шахнаме» Фирдоуси не была принята, оценена, наконец, оплачена султаном «как должно» (т. е. в соответствии с обоснованными надеждами самого поэта)? Разумеется, мы не будем останавливаться на таких моментах, как скупость, скаредность «низкородного» Махмуда или неспособность его, «грубого варвара-тюрка», оценить мастерство Фирдоуси. Если Махмуд не был скуп по отношению к другим своим и заезжим (Гезайери и др.) поэтам, если еще в XII в. азербайджанский персоязычный поэт Хакани с тоской и завистью вспоминал: «Слыхал я, что из серебра посуду, из золота имел столовые приборы ‘Онсори», — то почему же Махмуд вдруг оказался скупым по отношению к Фирдоуси в ущерб своему доброму имени?
Может быть, всему виной его невежество, неспособность оценить талант поэта? Кстати, о невежестве, безграмотности «грубого тюрка Махмуда» говорил даже А. Е. Крымский, между прочим, противореча своему же описанию карьеры тюркского раба-голяма на страницах той же «Истории Персии», а также прямому указанию Бейхаки о собственноручных записках Махмуда его сыну Мас‘уду, которые он, Бейхаки, передавал последнему.
Махмуд был потомком тюрка-голяма во втором-третьем поколении. Правда, мы теперь можем с основанием говорить, что лично Махмуд, по-видимому, не был таким тонким ценителем поэзии, каким его представляли иногда. Он был центром, но не душой своего литературного окружения. Младший брат Махмуда — Наср, упоминаемый во «Введении» к поэме, имеет как будто больше оснований считаться ценителем поэтов. Так или иначе, но такие высокоталантливые поэты, как ‘Онсори, Феррохи, и даже поэты средней одаренности (Асджади и др.) процветали и были оценены султаном. Тогда почему же невежество султана проявилось только по отношению к Фирдоуси? Совершенно очевидно, что были особые причины непризнания поэмы «Шахнаме» и газневидским двором и прежде всего султаном Махмудом.
«Шахнаме» Фирдоуси, как и всякое другое великое произведение искусства, имело огромное общественно-политическое значение. Следовательно, признание или непризнание поэмы должно было определяться отношением к ее общественно-политическому смыслу и значению, независимо от ее эстетической оценки. Нам представляется, что художественные достоинства поэмы, мастерство ее автора были неоспоримыми, непревзойденными и не могли не быть оценены по достоинству где бы то ни было.
Можно отметить, что и легенда не дает никаких оснований для обратного заключения.
Следовательно, все зависит от отношения к политике газневидского двора в момент появления поэмы Фирдоуси при дворе Махмуда, т. е. в 1009—1010 г.
Именно советские ученые правильно поставили вопрос о политическом значении «Шахнаме». С наибольшей четкостью, правда, в плане внешнеполитических сопоставлений, без учета положения внутри страны, подошел к вопросу К. И. Чайкин в своей статье «Фердоуси» (сборник «Восток» № 2).
Итак, те, кто идейно и материально стимулировал труд поэта, были уже не у дел. И это относится не столько к самим саманидам, сколько к деятелям типа Абу-Мансура, т. е. людям X саманидского века. Те люди, которые в известном смысле «заказывали» поэму, в период распада государства саманидов оказались неплатежеспособными. А новый «покупатель», султан Махмуд, только несколько первых лет своего владычества (начало XI в.) выступал как наследник и продолжатель традиций саманидов. Политика Махмуда Газневидского не была и не могла быть повторением политики X в.
Если бы Фирдоуси смог представить свою поэму победителю, наследнику саманидов Махмуду в первые два-три года после его торжества, острота противоречий еще не была бы так очевидна. Махмуд еще не определил свою политику, а продолжал по инерции прежнюю, саманидскую: борьбу на северо-востоке с наступающим на Мавераннахр «Тураном» и стремление подчинить своей власти западный Иран в борьбе с халифатом.
Несколько позднее и именно к моменту, когда «Шахнаме» была представлена в Газну, определились новые, свои линии внешней политики Махмуда: экспансия в Индию, а на севере — необходимое обеспечение тыла (мир с «Тураном», т. е. с караханидами) с отказом от Мавераннахра. Как известно, этот поворот во внешней политике ознаменовался восстановлением арабского языка в качестве языка государственного и оформился «сменой кабинета» — отставкой везира Фазла ибн-Ахмеда Исфераини (в 1010 г.), место которого занял Ахмед ибн-Хасан Мейменди, традиционно неверно именуемый Хасаном Мейменди. И вот легенда называет первого — Исфераини — другом, а второго — Мейменди — врагом Фирдоуси.
Можно утверждать, что «Шахнаме» в конечном счете не могла быть принята Махмудом Газневидским, независимо от оценки ее художественных достоинств и даже независимо от момента появления Фирдоуси при дворе. Дело не столько в сюжете поэмы, сколько в том, что она — отражение народного сознания в творчестве гениального поэта.
Такая идейная направленность была в непримиримом противоречии с основами газневидского государства, со всеми главными линиями и внутренней и внешней политики Махмуда.
И если бы Фирдоуси представил свою поэму раньше, до поворота внешней политики Махмуда, может быть, и не так остро, не сразу выявилось бы это противоречие, но оно неизбежно выявилось бы в конце концов, и поэма Фирдоуси все равно была бы отвергнута. Ведь новая, удобная для поднесения Махмуду редакция была, по существу, только внешним, неизбежным оформлением, не менявшим и не бывшим в состоянии изменить сущности.
В поэме прежде всего бросается в глаза явная антитуранская тенденция. Она, конечно, была неуместна с момента соглашения с караханидами, т. е. именно тогда, когда была представлена поэма. Нам представляется, что тюркское происхождение самого Махмуда не имело особого значения. К услугам султана, как и любого другого властителя, всегда была готова пышная генеалогия, которая возвела бы его род к любому мифическому или историческому знатному предку-иранцу. Да и вообще государство газневидов было не тюркским, а лишь неофеодальным ирано-афганским государством с династией тюркского происхождения.
Антиарабская тенденция выражена не менее ярко, а в конце поэмы исключительно сильно. Она неизбежно переходит в антимусульманскую, что, конечно, не к месту при Махмуде, получающем инвеституру для «священной войны» с «неверными» в Индии от повелителя «правоверных» — аббасидского халифа. Но, пожалуй, и эта тенденция — не решающий фактор неприятия поэмы. Махмуд — политик, а не верующий мусульманин и, думается, вопросы правоверия (суннитства и шиитства) сами по себе не имели для него значения.
Но что бесспорно не зависело от момента — это не сразу ощутимая, скрытая за аристократическим иранским легитимизмом и национализмом, народная тенденция, противопоставленная абсолютизму владык Ирана.
В ней заключена основная причина непримиримого противоречия между султаном и поэтом. Подобная тенденция не могла быть по душе и саманидам, но для них в поэме было много таких положительных моментов, которые могли временно затенить, как-то уравновесить противоречивые социальные элементы произведения. Ведь за внешним, с чем можно было бы примириться, в поэме Фирдоуси стоит внутреннее, народное начало, органически чуждое любому владыке-феодалу, грозящее основам и династийного господства Махмуда и вообще феодального владыки, совершенно независимо от его внешней или внутренней политики.
Попутно возникает небезинтересный вопрос: почему так долго редактировалась поэма для поднесения султану Махмуду? Ведь, время, несомненно, было бесконечно дорого автору.
Может быть, утверждение, что автор готовил новую редакцию около 10 лет, само себя опровергает?
Мы не знаем, что и как было дополнено, хотя и допускаем вероятность включения новых эпизодов. Наряду с добавлением нового, возможно было и изъятие кое-чего из старого. Но вот, что бесспорно: поэма должна была быть заново оформлена для поднесения Махмуду, а это не достигалось только заменой или припиской посвящения, что могло иметь место при посвящении лирического «дивана», где текст оставался неизменным. В посвящении большой эпической поэмы, которая и читалась бы по частям, недостаточно было общего посвящения, Надо было не только рассыпать по всей поэме оформляющие панегирики (в связи с которыми мы находим такой лирический шедевр, как «Памятник»), но и многое изъять из того, что могло показаться Махмуду одиозным (упоминания, а тем более возможные панегирики саманидам, вельможам их окружения). Наконец, все это необходимо было заново переписать, переплести, т. е. оформить как книгу, но не книгу-том, а несколько томов (семь, как указывают источники). Все это требовало не только времени, но и средств, а их могло и даже должно было быть мало. Нужно было искать кредит, заручиться поддержкой новых лиц, которые могли и захотели бы рискнуть, полагаясь на бесспорные художественные достоинства, монументальность и занимательность произведения. Рискнуть, потому что быть посредником в таком деле и заманчиво, и опасно: не известно еще какой прием получит поэма.
Пребывание Фирдоуси в Газне и конфликт с султаном Махмудом освещены и, в то же время, затемнены легендой об обиженном поэте и оскорбленном султане; легендой, заменившей даже в старейших источниках реальную биографию Фирдоуси.
Несколько слов о сатире поэта, так оскорбившей султана Газны.
Не отрицая вообще возможности того или иного сатирического отклика, можно твердо сказать, что сатиры на султана Махмуда как факта реальной биографии Фирдоуси не было и не могло быть.
Есть все основания быть уверенными, что поэма Фирдоуси не была принята в Газне, а, следовательно, не оплачена в соответствии с надеждами.
Далее, после «бегства» из Газны в биографии Фирдоуси следуют «годы странствований». Надо сказать прямо: ничего достоверного мы не знаем и об этом периоде. Ведь даже автор «Чехар-Мекале» сам беспомощен осветить этот период и вынужден, за неимением ничего другого, приводить легенду со всеми ее противоречиями и нелепостями. Воспроизведем здесь, чтобы как-то заполнить отсутствующую последнюю страницу биографии Фирдоуси, версию, содержащуюся в «Чехар-Мекале».
Нет каких-либо оснований не доверять автору «Чехар-Мекале», но он сам, через сто лет после смерти Фирдоуси, находясь в его родном городе и посетив могилу поэта, по-видимому, не имел твердой почвы для связного и убедительного рассказа, а повторил, что только «запомнили» старожилы Туса.
Нам представляется, что в рассказе о странствиях Фирдоуси обрывки легенд перемешаны с крупинками реальной действительности, но через тысячу лет слишком трудно в этом разобраться. Так, вполне возможным могло быть пребывание Фирдоуси у бавен-дидов Табаристана, в Исфагане, возможно и у бовейхидов Фарса; мало вероятно, но не исключено посещение Ирака, и, пожалуй, авторство «Юсуфа и Золейхи». Однако все эти факты, думается, могли иметь место лишь до начала работы над второй «махмудовской» редакцией «Шахнаме». Более чем престарелый поэт (ведь есть же упоминание о возрасте, «близком к восьмидесяти») после бесспорной неудачи своей поэмы в Газне оставался в Тусе, а не путешествовал по всему Ирану, как гласит легенда.
На наш взгляд, материальное положение Фирдоуси в последние годы было сравнительно (во всяком случае с периодом разрухи и междуцарствия девяностых годов) благоприятным и устойчивым. Ведь даже легенда не отрицает оплаты труда Фирдоуси, правда, серебром (вместо золота). Недооценка, а на деле непринятие поэмы газневидским двором — факт бесспорный, но «недостаточная оплата» все же была принята и не могла быть отвергнута, как бы ни хотелось этого для сохранения основ легенды. Следовательно, у поэта появляются известные средства. Ведь он сохранил, по-видимому, свое дехканское поместье под Тусом (Низами Арузи говорит о том, что поэт был похоронен на своей земле, вне мусульманского кладбища, как шиит, еретик в глазах местных клерикалов-суннитов). Не исключается возможность дополнительного дара султана, но только при условии, что не было ни сатиры, ни разрыва с последующим бегством из Газны.
Имеются основания предположить наличие двойственного отношения к «Шахнаме» и ее автору. С одной стороны, невозможность не признать высокого мастерства автора и исключительных эстетических достоинств поэмы, а с другой стороны, неприятие ее по политическим причинам. Художественные достоинства лишь усугубляли внутреннее несоответствие поэмы с направлением политики Махмуда, с основами газневидской государственности. К тому же могли быть и моменты случайности (придворные интриги и т. п.), так или иначе определявшие все происходившее.
Фирдоуси умер в Тусе, но когда? Кто знает точно, если даже автор «Чехар-Мекале» не знал! А вот Довлет-шах в своем тазкире приводит 411 г. Хиджры (1020—1021 г. н. э.). Называют и другие, даже более поздние даты (416 г. Хиджры, т. е. 1025—1026 г.).
И вот здесь надо быть логичным до конца. Если Фирдоуси написал новую поэму, то «Юсуф и Золейха» такой же первоисточник, как и «Шахнаме». А в таком случае пребывание Фирдоуси в Ираке и его «отречение» имели место в пределах 994—996 гг., т. е. до пребывания в Газне, до начала работы над второй, махмудовской, редакцией, во всяком случае до завершения ее в 1010 г. Следовательно, по существу, отпадает вся версия «бегства» и «скитаний гонимого страхом поэта». Ведь не дважды же он выезжал в Ирак!
Совершенно очевидна важность этого вопроса для построения биографии Фирдоуси. К сожалению, в русской советской литературе, за исключением статьи проф. К. И. Чайкина в сборнике «Восток», эти соображения не нашли отклика. Путешествие поэта в Ирак по старинке относилось, как и в легенде, к последним годам жизни Фирдоуси (после «бегства» из Газны).
Нам представляется, что, независимо от признания или непризнания Фирдоуси автором поэмы «Юсуф и Золейха», вопрос о возможности путешествий Фирдоуси после разрыва с Газной должен решаться отрицательно. Иначе говоря, если Фирдоуси и выезжал на запад, то скорее всего до начала работы над второй (на наш взгляд последней) — махмудовской редакцией.
Анализ вопроса, когда был Фирдоуси в Ираке, до или после Газны, дает очень много для нашей цели. Попытаемся осмыслить версию Таги-заде и К. И. Чайкина о пребывании Фирдоуси в Ираке в середине 90-х годов X в., а не после Газны, т. е. не в 10-х годах XI в.
Вспомним: Фирдоуси закончил свою поэму в 984—994 гг. (первая редакция), в момент, когда положение на востоке и особенно в Хорасане складывалось исключительно неблагоприятно для осуществления планов «реализации» поэмы, что было жизненно необходимо стареющему и одинокому, лишившемуся сына и друзей-покровителей. поэту. Ведь именно в эти годы решалась, но еще не решилась политическая судьба восточного Ирана и Средней Азии (Мавераннахра).
Перед Фирдоуси должен был встать мучительный вопрос: что делать с поэмой (а ведь это означало: как жить дальше)? Вполне возможно, что поэт был вынужден покинуть родину, что еще более обостряло положение.
Бовейхиды — владыки западного Ирана, которому не угрожали бедствия востока и Хорасана, уже прославили себя в то время покровительством литературе как арабской, так и персидской. Можно допустить, что мысль о возможности найти достойных ценителей своей поэмы на западе должна была возникнуть в сознании поэта, а раз возникнув, привела к практическому действию. Попытка действия, если она имела место (будь то личная поездка, будь то посылка поэмы), не увенчалась успехом. В «Шахнаме» и вообще в источниках нет никаких следов связи поэта с бовейхидами. И если поглубже вдуматься в вопрос, понятно почему.
Бовейхиды — шииты, иранцы-шо‘убиты, на первый взгляд, они, казалось бы, должны были оценить «Шахнаме» и в эстетическом и, что решало вопрос, в политическом аспекте. Но именно потому, что бовейхиды были политиками, они не могли принять дар Фирдоуси.