Это — маленький лирический шедевр, один из лучших образцов подобного жанра в классической литературе восточного Средневековья. Глубина и сила чувства в сочетании с искренностью и простотой выражения трогают и современного читателя.
Искренне, без риторики звучат и другие личные отступления поэмы:
Другую группу личных отступлений поэмы представляют отрывки, где Фирдоуси говорит о значении и величии своего труда. Только могущество слова преодолевает общий удел — исчезновение. Слово сильнее смерти, в нем вечность. Память не только о сказанном, но и о сказавшем — авторе книги, завершившем большое и нужное, доброе дело, — не умрет, а будет жить в веках.
Наиболее яркое воплощение эта мысль нашла во фрагменте, который называют часто «Памятником» Фирдоуси, имея в виду сходство мотивов и их образного выражения с «Памятником» прежде всего Горация (конец I в. до н. э.), а, следовательно, и с целой серией и предшествующих (Пиндар V—VI вв. до н. э.) и последующих вариантов и отражений «Памятника» в творчестве ряда поэтов мира вплоть др гениального пушкинского: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...»
У Фирдоуси вставной панегирик султану Махмуду заканчивается стихом, где говорится, что автор служил Махмуду, посвятив ему «Книгу царей», чтобы оставить по себе в мире память:
Мотивы «Памятника», не менее ярко и четко выраженные, встречаются неоднократно на протяжении всей поэмы.
И в конце сказания о Зохаке —
(см. стихи 2297—2298)
Мы не знаем точно последовательности обработки отдельных частей «Шахнаме», но, естественно предположить, что «Памятник» в сравнительно раннем разделе книги оформлен и внесен относительно позднее, вероятно, при окончательном оформлении махмудовской редакции 400 г. Хиджры (1010 г.).
«Шахнаме» заканчивается повествованием о смерти последнего владыки Ирана и прекращении династии, после чего следует небольшое заключение — концовка поэмы, где мы находим, в частности, указания на возраст поэта (близкий к 80 годам), продолжительность работы над поэмой (35 лет), дату завершения «Шахнаме» (400 г. Хиджры) и количество бейтов.
Завершающие поэму горделивые строки звучат:
(Перевод Ц. Бану)
В некоторых рукописях, а также печатных и литографированных изданиях «Шахнаме» к основному тексту приложен текст так называемой «Сатиры на султана Махмуда».
В настоящее время можно считать твердо установленным, что эта «Сатира», приписываемая автору «Шахнаме», в основном грубая подделка, замаскированная стихами, действительно принадлежащими Фирдоуси, имеющимися в тексте поэмы.
Если Низами Арузи (XII в.) приводит в «Чехар-Мекале» только шесть бейтов сатиры, «единственно сохранившихся», то в рукописях XIV в. появляется уже 42 бейта и более, а позднее объем сатиры превысил и сотню бейтов...
«Сатира» буквально росла на глазах. Каждая новая переписка давала лишние бейты. Иногда контекст предисловий наглядно говорит о последующих интерполяциях. Так, в предисловии одной из старых рукописей «Шахнаме» при рассказе о сатире после слов: ин чанд бейт бегофт, т. е. «сказал следующие несколько бейтов» — даны 42 бейта. Объем, явно не соответствующий слову «несколько» (чанд).
Впечатление, что сатира была смонтирована из разных произведений, подкрепляется следующими фактами.
В традиционном тексте сатиры мы находим бейты, связанные с панегирическими в честь Махмуда фрагментами поэмы (например знаменитый «Памятник»). В ряде бейтов перечисляются герои «Шахнаме», но сами стихи оказываются нейтральными по отношению к собственно сатире. Их количество могло бы быть безгранично увеличено.
Еще существенней то, что остальные стихи в большинстве художественно слабые и никоим образом не могли принадлежать Фирдоуси.
Но, отвергая сатиру и как биографический факт и, главное, как произведение Фирдоуси, мы тем самым не снимаем вопроса о глубокой принципиальной сущности конфликта поэта и султана, а вместе с тем, о потенциальной возможности литературного отражения его в словах самого поэта, но, вероятно, в форме, да и по существу содержания не совпадающей с «сатирой». И, по-видимому, не о «сатире», а о каком-то противоречии между поэтом и султаном говорят в высшей степени интересные фрагменты газневидских поэтов ‘Онсори, Феррохи, Мохтари.
Фирдоуси в своей поэме остался верен народной основе сказаний и, по-видимому, принципиально не пожелал их приспособить к потребностям и вкусам господ положения, царственных и вельможных меценатов нового феодального типа.
В этом смысле знаменательно самое раннее, хоть и краткое, не сравнимое с рассказом автора «Чехар-Мекале», упоминание о Фирдоуси в литературе — в «Истории Систана» анонимного автора XI в. Здесь говорится, что султан Махмуд, слушавший «несколько дней» чтение «Шахнаме», заметил, что вся, мол, поэма — это сказ о Ростеме, а у него, султана, есть в войске «тысячи таких, как Ростем». Фирдоуси почтительно, но твердо возразил, что он не знает, сколько в войске султана героев, но знает твердо: с тех пор как стоит вселенная, всевышний Бог не создал никого, подобного Ростему, поцеловал «землю служения» и вышел. «Что же, этот «человечишка» (мардаке) обозвал меня лжецом?» — воскликнул султан, когда осознал происшедшее. — «Надо убить», — услужливо подхватили везир и окружающие, но Фирдоуси уже покинул город. Автор так заканчивает свое сообщение:
Здесь все значительно, и все возможно и легендарно в одно в то же время.
Нам представляется этот рассказ полным глубокого смысла и как бы наглядно резюмирующим сущность конфликта поэта и султана.
Он — мировой богатырь, оплот и неоднократный спаситель страны и престола.
Он — своевольный и сознающий свое достоинство и силу вассал, верный, в конце концов, законной власти обладателя фарра, но слишком вольно порой, с сознанием своей силы и права обращающийся со своим сюзереном Кей-Кавусом.
Такого Ростема, конечно, не мог принять султан Махмуд, утверждавший власть одного самодержца над прочими — рабами. За Ростемом в глазах султана стояли образы не всегда покорных, а порой и прямо не покорных власти героев-повстанцев, вплоть до вождя восставшего народа — Каве.
«Шахнаме» полностью определяет творчество Фирдоуси, но не исчерпывает его. Можно говорить о Фирдоуси, как об авторе поэмы «Юсуф и Золейха», а также отдельных лирических фрагментов.
Касаясь вопроса о времени возможного сочинения второй поэмы Фирдоуси, мы уже оговаривали сомнения в принадлежности ее автору «Шахнаме».
Действительно, об авторстве Фирдоуси, правда, весьма определенно, как о факте общеизвестном, говорит впервые поздний источник — Байсонкоровское предисловие XV в. (1425—1426 гг.). В самой поэме, как, впрочем, и в «Шахнаме», нет упоминания имени Фирдоуси, но автор во «Введении» говорит, что он «пресытился» Феридуном, Кей-Хосровом и другими героями эпоса, что ему жаль «половины жизни своей», посвященной возвеличению Ростема. Трудно было не признать в авторе Фирдоуси.
В дальнейшем, можно сказать «молчаливым согласием», авторство Фирдоуси было закреплено в специальной литературе, в частности, авторитетом Т. Нёльдеке, а из ученых Ирана — Таги-заде, рядом литографированных изданий XIX—XX вв. (Лакнау, Бомбей, Тегеран) и, наконец, европейским сводным критическим изданием Г. Эте (Оксфорд, 1908 г.). К сожалению, опубликован только первый том — примерно половина текста (3697 бейтов) — до кульминационной «сцены обольщения» включительно.
Оспорить принадлежность поэмы «Юсуф и Золейха» Фирдоуси, пожалуй, было труднее, чем доказать это. Основной аргумент в пользу авторства Фирдоуси — трудность допустить, что автор такой значительной для раннего Средневековья поэмы остался анонимным. Но отсутствие прямых указаний в тексте поэмы, молчание старых источников, разница в языке, стиле, идеологии новой поэмы порождали сомнения.
Объективно ценны указания на значительные расхождения в оформлении рукописей поэмы. В частности, некоторые даты читаются по-иному, упоминавшийся Моваффак отождествляется не с бовейхидским везиром конца X в., а с деятелем сельджукидского периода (XI в.). Одним словом, утверждается, что «Юсуф и Золейха» ни в коем случае не принадлежит Фирдоуси как произведение конца XI в., к тому же слабое, а потому и забытое позднее. Наконец, Саид Нафиси указывает на одно место в лично ему принадлежащей рукописи поэмы, которое, по его убеждению, дает указание на имя автора: где [], как имя автора — Амани.
На наш взгляд, все эти интересные соображения не имеют безусловной доказательной силы, и вопрос об авторстве Фирдоуси оставляют открытым.
Совершенно очевидно, что в рукописях и литографированных текстах поэмы имеются существенные расхождения. До окончательного текстологического обследования варианты той или иной рукописи с равным основанием могут считаться интерполяциями, и сейчас трудно разобраться в том, что принадлежит автору, а что переписчику текста.
Указание на то, что язык «Юсуфа и Золейхи» отличается от языка «Шахнаме», ничего не доказывает. И в «Шахнаме» язык «Искендер-наме» отличается от языка мифологической части, и естественно, что религиозно-романтическую поэму, связанную с Кораном, Фирдоуси и не мог писать таким же языком, как эпическое сказание о Ростеме и Феридуне. Так что ссылки на разницу в языке до полного обследования и решения вопроса о языке «Шахнаме» вообще неубедительны (а тем более в сопоставлении с необследованным языком «Юсуфа и Золейхи»),
Наконец, об остроумном чтении имени «Амани» Саидом Нафиси. По-видимому, это — имя, но оно может принадлежать и переписчику, и интерпретатору и т. п. Возможно, это интерполяция. Нам представляется, что если это имя автора, то оно не могло бы быть забыто. Здесь мы подошли к наиболее важному моменту: оценке достоинств поэмы.
По обобщающему суждению Саида Нафиси, в основном совпадающему и с отзывами западноевропейских ученых, поэтические достоинства поэмы невелики, а потому и она, и автор ее «справедливо забыты». В данном случае мы скорее склонны присоединиться к мнению советских исследователей Е. Э. Бертельса и К. И. Чайкина. Е. Э. Бертельс отмечает поэтические достоинства поэмы «даже рядом с таким блестящим созданием, как «Шахнаме» («А. Фирдоуси», стр. 63), и говорит, что «внимательное изучение «Иосифа и Зулейхи» заставляет решительно отклонить утверждения о неудачности этой поэмы» (сборник «Фердовси», стр. 117). К. И. Чайкин (сборник «Восток», стр. 87) считает, что «пренебрежительная оценка, часто даваемая ей европейскими ориенталистами, несправедлива. Поэма написана с большой простотой... и большой силой в драматических эпизодах». Кульминационпый момент поэмы («сцена обольщения») свидетельствует о большом мастерстве в сочетании с известной простотой изложения. Одним словом, поэма «Юсуф и Золейха» могла быть написана Фирдоуси и, будучи написанной им (вспомним возможные обстоятельства написания поэмы до обращения в Газну), никоим образом не снизила бы нашего представления о силе и мастерстве автора «Шахнаме».
Так что, если бы некий Амани, оставшийся безвестным, и написал поэму об «Иосифе и Золейхе», то вряд ли бы он мог не упоминаться в преданиях и в классической литературе, в то время как тазкире порой сообщают нам имена авторов нескольких удачных бейтов.
В XV в. Джами, «последний классик Ирана», создал блестящую и весьма популярную поэму «Юсуф и Золейха», не упоминая о своем предшественнике, будь то Фирдоусй или Амани. Это была книга, использовавшая тот же библейско-коранический сюжет, но написанная на иную тему. У Джами — философски-суфийская тема всепобеждающей любви, рожденной отблеском извечной красоты. У Фирдоуси (?) основная тема — внутренний рост чистого юноши Иосифа. И раскрыта она, на наш взгляд, с поэтической силой в мастерством.
Можно еще отметить, что успех и популярность обработки Джами не исключили более позднего обращения к поэме Фирдоуси как к источнику подражания. Так, интересная и в наши дни, популярная одноименная поэма Назима Хератского (XV в.) отталкивается в своем «подражании-соперничестве» от поэмы, по-видимому, написанной Фирдоуси.
Один из старейших наших источников — тазкире XIII в. «Лобаб-аль-Альбаб» М. 'Ауфи — приводит известный отрывок (тоже метром мутакариб, но полным) как принадлежащий Фирдоуси:
Указывалось, между прочим, что язык лирики Фирдоуси — иной, с большим количеством арабизмов, что в «Шахнаме». Но подлинные лирические фрагменты Фирдоуси и должны были бы отличаться от языка поэмы.
Основное же состоит в том, что мы не можем судить о лирике Фирдоуси на основании упоминавшихся фрагментов. Их слишком мало, и тем более ничтожен процент возможно принадлежащих Фирдоуси. Да это и лишнее в решении вопроса о лиризме поэта.