Как только лес миновали, фрицы согнали нас с телег.
Мы едва успели схватить свои узлы. Идти не было сил, ноги подкашивались. Мы присели у дороги на влажную землю. Лёдзя и мама плакали. Так мы сидели недолго. Молча поднялись и побрели дальше. Я уже не думала про рынок, было все равно, пахнет сало или не пахнет. Хотелось поскорее очутиться дома, лечь на свою постель и ни о чем не думать.
Темнело. Серый сумрак подкрался внезапно. Ветер пробежал по верхушкам придорожных деревьев. И когда впереди показались хаты, мы прибавили шаг.
— Это Столбцы. Здесь и заночуем. — Голос у мамы усталый.
Мы не заметили, откуда появились немцы.
— Хальт!
Их было трое. На этот раз документы не проверяли, ни о чем не спрашивали. Только приказали следовать за ними коротким, как выстрел, словом:
— Ком!
Один пошел впереди, двое следом за нами. Черные глазки автоматов глядели нам в спины.
В деревне полно немцев, вся длинная улица забита машинами, пушками. Во дворах — мотоциклы. Солдаты мылись у колодцев, фыркая, как лошади. Сквозь открытую дверь доносились звуки губной гармошки. Немцы готовились к ночлегу.
Один солдат, из тех, что привели нас сюда, доложил о чем-то офицеру. Тот мельком взглянул в нашу сторону и что-то сказал солдату. Я поняла только два слова: «бандит» и «шиссен» — значит, расстрелять.
— Пан! — бросилась к офицеру Лёдзя. — Мы из Минска. Ходили в деревню за хлебом. За что же расстреливать? У нас и документы есть.
Она достала из кармана документы. Офицер даже не взглянул на них. Он опять что-то резко приказал солдату, и нас затолкали в низенькое строение рядом с домом, заперли дверь и поставили часового. Все кончено.
У меня зазвенело в ушах, потом звон стал тонким, слабым, далеким, точно летела туча комаров.
Лёдзя знала немецкий. Она поняла все.
— Нас расстреляют утром, офицер не хочет портить себе ужин, — говорила Лёдзя.
А мне показалось, говорит это не она, а кто-то чужой, и речь идет о ком-то чужом.
Хлопали двери в хатах. Скрипел колодезный журавль. Лаяли собаки. Я давно не слышала собачьего лая, в нашем поселке давно перестреляли всех собак. Потом я услышала, как кто-то молился по-польски. Я понимала только слова: «Дева Мария, матерь божья…»
Это Лёдзя стояла у стены, закрыв глаза, скрестив руки на груди. Она прощалась со своими дочурками, убивалась, что покидает их одних на этом свете.
Внезапно кто-то постучал в дверь. Потом мы услышали немецкую речь и лязг железа — открывали замок. Вошел немец.
— Кто из вас полька? — спросил он по-польски.
Мама ответила тоже по-польски:
— Мы тут все поляки — я, и моя подруга, и моя дочка.
«Почему она так говорит? — мелькнула у меня мысль, — Мы ж белорусы. Только мама и Лёдзя умеют разговаривать по-польски».
Луч фонарика скользнул по моему лицу, на мгновение осветил мамино лицо и остановился, наконец, на Лёдзе.
— Я могу узнать, откуда пани? Я хочу вам помочь.
— Из Минска. Мы голодаем. Ходили в деревню за продуктами, — торопливо начала рассказывать мама. — И документы у нас есть. Их даже и смотреть не стали. Заперли здесь, а за что — неизвестно.
Поляк слушал маму, в то же время о чем-то размышляя. Потом обратился к Лёдзе:
— Я скажу, что вы мои знакомые. Я могу так сказать?
— Можете, — быстро согласилась мама.
Поляк вышел. Я смотрела то на маму, то на Лёдзю. Нас хотели расстрелять. А теперь… Может, и не расстреляют?
Дверь осталась открытой, но часовой все еще стоял возле нас. Через некоторое время поляк вернулся и что-то сказал часовому, потом обратился к нам.
— Прошу пани. — Он склонил голову в полупоклоне, приглашая нас выйти. — Прошу в покои, пани замерзли.
Он открыл дверь дома, и мы со страхом, точно во сне, переступили порог. В комнате было много немцев. Посередине стояла железная печка, в ней ярко горели дрова.
Наверху, на противне, лежал большой зажаренный гусь. Жир стекал на противень, солдат брал его ложкой и снова поливал.
У стола суетилась хозяйка дома, расставляла тарелки, резала хлеб. Делала она все это с лихорадочной поспешностью.
Хозяйка поставила на стол вареную картошку. Немцы во главе с офицером сели за стол. Они не обращали на нас внимания, будто и не собирались никого расстреливать.
Мы спрятались за печь, присели на лавку. Наш избавитель куда-то отлучился.
Вернувшись, он подошел к Лёдзе:
— Поезд отправится утром. Поедем вместе, я договорился…
На рассвете он посадил нас в товарный вагон, доверху забитый тюками сена.
— Эрик Потоцкий, — отрекомендовался он, когда поезд тронулся.
— Потоцкий? — переспросила Лёдзя. — Так вы граф?
— Нет, только однофамилец.