Витя открыл окно.
— Чтобы стекла не вылетели, — объяснил он маме.
По небу сновали лучи прожекторов. И когда один высвечивал самолет своим белым длинным лучом, тут же подключались другие прожекторы. Самолетик, светлый маленький крестик в небе, был мишенью, куда неслись снаряды. Самолет падал вниз. У меня обрывалось сердце, я думала: все, погиб. Но белые ленты прожекторов начинали снова метаться по небу в поисках самолета. Снова земля вздрагивала от взрывов. Витя смеялся:
— Не поймаете. Все равно уйдет! Сделает, что нужно, и уйдет.
Мне казалось, сотрясается весь город. А Витя радостно шептал:
— Вокзал бомбят. Там столько эшелонов скопилось! А вот уже бомбят электростанцию. Правильно, молодцы! Теперь поворачивайте на завод, туда паровозы пригнали на ремонт. Ну, Славка, блесни фонариком. Ну, еще, еще…
Я вспомнила, как бомбили поселок в самом начале войны. Тогда мне было страшно. Теперь я слышала, как воют бомбы, падая вниз, и радовалась. Вдруг в черном небе полыхнул столб огня.
— Попали! — даже подскочил Витька. — Прямо в завод! Так вам и надо! Это вам за Женю.
— Почему за Женю? — спросила я.
Витя не ответил. Гул нарастал, приближался. Хотелось бежать куда глаза глядят. Лечь на землю, втиснуться в нее.
Низко-низко над крышами домов пролетел самолет. Взрыва не было. Только издалека доносился его рокот. Значит, проскочил. Значит, уцелел. Зенитки стреляли реже. Не гудели самолеты в небе. Внезапно наступила мертвая тишина. Стало как-то не по себе, жутко. Витя долго смотрел в ту сторону, куда полетел наш самолет.
— А что с Женей Шабловским? — спросила я шепотом.
Витя ответил не сразу. Наверное, думал, сказать мне или не говорить. Потом сказал:
— Арестовали. И тут же увезли в Германию. Мы не успели ничего для него сделать. Только… отомстили сегодня.
— Как вы отомстили? — не поняла я.
Витя ничего не ответил. Потом вздохнул и, укладываясь в кровать, тихо сказал:
— Нужно мстить еще, еще сильней.
Я сажусь на краешек его кровати.
— Витя, — говорю я, соображая, что бы такое придумать, — давай взорвем полицию и Антона Соловьева вместе со всеми.
Витя положил руку на мое плечо:
— Не беспокойся, что-нибудь придумаем.
— Знаю я вас. Все без меня придумаете и сделаете.
— Спи.
Но мне не спалось. Я представляла себе, как бросаю гранаты в полицию, как Антон падает передо мной на колени и просит пощады. А я беспощадно строчу из автомата.
Всю ночь из окна мы видели пламя. Горел завод вместе с паровозами, стоявшими на ремонте.
Утром на заборы наклеили приказ полиции более тщательно затемнять окна.
К нам зашел Антон Соловьев. Мне показалось вначале: хотел похвастаться своей новой полицейской формой. Он ходил по квартире, как черно-серое привидение: серые брюки, на черной куртке большие серые обшлага, ворот и карманы тоже серые. Спереди пряжка, на поясе граната. Он высматривал что-то, даже заглянул за шкаф, где стояла бабушкина кровать.
— К утру освободить одну комнату. — С минуту он подумал и показал пальцем на мою с Витей комнатку: — Освободить! Оккупационная власть конфискует.
— Как же мы все в одной поместимся? — заплакала мама. — В могиле и то места больше.
— Если еще хоть слово скажете, так совсем выгоню. Знаю я вас, бандитов.
Антон хлопнул дверью, по ступенькам застучали его новые, с железными подковами сапоги.
— Костылем бы его огреть как следует! — рассердился отец.
Мама только рукой махнула:
— Поможет твой костыль! Надо что-то придумать, где детям спать?
— Может, мне с бабулей лечь?
— А что? — отозвалась бабушка. — Если обе на бок ляжем, то поместимся. А если две табуретки приставить, так совсем хорошо будет. Правда, внучка?
— Конечно. Еще как здорово будет!
Мама вздохнула:
— Табуретки сюда не приставишь. На полу пусть ляжет Витя.
Утром Антон привел к нам женщину. Но женщина была не одна. Ее сопровождал фашист.
— Глаша, — назвала себя женщина и сделала губы трубочкой.
Так в нашей квартире появилась Глаша. До войны она была домработницей. Солдата Ганса она назвала своим мужем. Мне противно было на нее смотреть.
Жила Глаша, как барыня. Ганс из деревни привозил ей продукты. Мы знали: и сало, и куры, и мука — награбленные. Глаша жарила, парила, дом наполнялся давно забытыми запахами. Глаша с аппетитом ела, кормила своего Ганса и хвалилась, что, когда закончится война, он подарит ей поместье.
— Помещицей буду, — говорила она и складывала губы трубочкой.