— Давай, Женя, — говорит Мстислав Афанасьевич.
— Мне очень повезло в жизни: у меня есть товарищ. Товарищ, верный нашему общему делу, товарищ, который не подведет ни при каких обстоятельствах. Он чудесный сын, брат. Одним словом, настоящий человек. Я поднимаю тост за этого человека, за то, чтобы у него всегда было все хорошо. За тебя, Толя!
Неля, едва пригубив вино, отставляет рюмку и принимается за картошку. Все дружно едят.
Славка просит:
— Можно, я вместо тоста спою частушку? — И запевает:
На него зашикали:
— Тише!
Витя наклоняется к Жене:
— Дай руку.
— Погадать хочешь?
— Нет, пожму.
И он крепко, торжественно пожимает Женину руку.
— Мальчики! Элик, Петя, ешьте, я же знаю, вы голодны. — Евдокия Емельяновна подкладывает им в тарелки.
Поднимается Мстислав Афанасьевич:
— Ребята, дорогие мои! Я хочу пожелать, чтобы мы все собрались после войны, все, кто тут сидит, и еще — чтобы вернулись те, кого нет сейчас с нами. — Он сел, опустив голову.
Я догадалась: он думает о Лене, своем старшем сыне, который был летчиком. С самого начала войны о нем ничего не известно.
Оля взобралась ко мне на колени, макает картошку в соль и ест. Вся перепачкалась, щеки и нос в картошке. Я иду с Олей на кухню, хочу полотенцем вытереть ей лицо. В это время сильно стучат в дверь.
Толя бросается на кухню, щелкает зажигалкой, поджигает щепки под чугуном. Евдокия Емельяновна стоит возле двери, ждет, когда загорятся щепки. Как только пламя охватывает чугун, она берет на руки Олю и отодвигает задвижку.
Врывается Антон Соловьев.
— Праздник советский отмечаете, жить надоело! — кричит он.
— Какой праздник? И придет же такое в голову! — Евдокия Емельяновна идет вслед за полицаем. — Никакого праздника, просто собрались…
— Восьмое марта, Международный женский день.
— Но сегодня ведь седьмое, день рождения моего сына. Толя, покажи свою метрику.
Толя достает из кармана метрику и аусвайс железнодорожника.
Входят двое немцев и переводчик. Евдокия Емельяновна показывает документы переводчику:
— Шурка, ты же знаешь нас.
Шурка-переводчик оглядывает всех, потом что-то говорит немцам. Немцы проходят в комнату и пристально смотрят в лицо каждому из нас.
Потом так же быстро выходят.
— Пойдем, — говорит Шурка полицаю.
— Здесь полный дом бандитов, — ворчит Соловьев, следуя за переводчиком. — Нутром чувствую. — Потом грозит нам кулаком: — Я с вами еще повстречаюсь.
Некоторое время все молчат. Славка выскакивает во двор. Немного погодя он возвращается.
— Они уже далеко, — говорит он.
Толя тушит пламя на шестке. Мстислав Афанасьевич вздыхает:
— Считайте, повезло! Шурка до войны был нашим соседом. А теперь расходитесь. Только не все сразу.
Мы с Нелей выходим первыми. Месим ногами мокрый снег.
— Рада была увидеть тебя, — говорит Неля. — Только ты никому не рассказывай, кто тут был. И приходи ко мне.
Дома, когда укладывались спать, я спросила у Вити, зачем Толик разводил огонь под чугуном, когда пришли немцы, а как только ушли, сразу потушил.
— Заметила?
— Заметила.
— Это чтобы они в печь не полезли. Там был спрятан приемник. А собирались мы не на гулянку… И тебе не нужно было приходить.
— А Женя — это Шабловский? — спросила я, уже лежа в постели.
Витя не ответил. Конечно, Шабловский, решила я, Витя говорил с ним про какие-то буксы и про стрелки. Если в буксы засыпать песок, тогда паровоз надолго выходил из строя. Женя Шабловский работает стрелочником на товарной станции.
Но почему Неля жила в деревне? Почему она не хочет говорить об этом? «Лучше не спрашивай», — вспомнила я. И белобрысый Петя Новиков тоже с ними. Не думала, что и он с ребятами дружит. Ни разу к нам не заходил. Да и на улице проходит мимо Вити, будто не знает его. Может, это конспирация? «Конечно, все они конспираторы», — засыпая, решила я,
В ночь на второе мая наши бомбили Минск. Проснулась я от взрывов. Дом сотрясался, звенели стекла. Рвались бомбы, хлопали зенитки. Я поняла: бомбят наши. Зачем фрицам бомбить город, если они в нем хозяйничают?