Той весной мне исполнилось двадцать семь лет, и я уже четыре года работала вместе с сёстрами милосердия в неврологическом отделении одной из городских больниц.
Эта работа не была тяжёлой, до сестричества я работала и на более тяжёлых работах. По крайней мере, она была не тяжёлой физически.
Мы не были монашками и работали не бесплатно, как часто думали те, кто с нами сталкивался – сестричество платило нам зарплату. Это не было волонтёрством, а было именно работой. Но всё-таки, в каком-то смысле, это было больше, чем просто работа. В храме это называли «служением». Мы посещали одиноких и брошенных, ухаживали за лежачими, к которым никто не приходил, меняли им бельё, мыли их, приносили им гостинцы.
Кроме того, некоторые сёстры разговаривали с больными о Боге.
Некоторые, но не все. Лично я никогда не занималась этим. Я терялась, когда нужно было говорить о религии. Сама я никогда не нуждалась в том, чтобы говорить с другими о своей вере, и потому мне казалось почти невозможным лезть к кому-то с разговорами о столь сокровенном. Впрочем, я не была уверена в своей правоте.
Часто в проповедях, которые я слышала по воскресеньям, говорилось, что мы, христиане, призваны быть свидетелями существования Бога перед лицом неверующих. Я слушала эти слова в смущении, и всё равно где-то в глубине души чувствовала, что не мне свидетельствовать о Боге.
Как я уже сказала, я работала с сёстрами около четырех лет, и к этому времени меня уже в полной мере начала подтачивать усталость, то, что, как я знаю, называют «профессиональным выгоранием». Это состояние тревожило меня. Я работала не больше других, и, по правде говоря, мне не с чего было особо «уставать». Но смутная тревога во мне росла, и всё чаще в конце рабочего дня я не чувствовала удовлетворения, и всё труднее мне было входить в больничные двери по утрам.
Я была одинока. Вряд ли я смогла бы рассказать кому-то о том, что чувствую. Не знаю, как подобную усталость переносили другие, мне казалось, никто больше не чувствует того же, что чувствовала я. Между сёстрами было не принято говорить о таких вещах. В лучшем случае, мне посоветовали бы сходить к духовнику. Но и с духовником я не знала, как об этом говорить. Я видела, что он сам, как настоятель больничного храма, и многие из его «духовных детей» делают куда больше меня, и не жалуются. Кроме того, меня должно было поддерживать сознание того, что я делаю нужное и высокое дело.
Временами мне и самой казалось, что я всё только выдумываю, и я старалась взять себя в руки.
Я помню, как входила в больничные ворота по утрам. Я проходила через проходную, поднималась на нужный мне этаж, считая ступеньки и пытаясь растянуть эти последние ускользающие минуты свободы - когда я ещё принадлежала себе, и когда ещё можно было повернуть назад, и не входить в отделение, не начинать этот новый день. Ещё не открыв двери, я уже чувствовала больничный запах, среди которого мне предстояло провести много, много часов. Этот запах порой снится мне по ночам и теперь, и я просыпаюсь в ужасе, уверенная в том, что всё ещё нахожусь в больнице, на сутках.
К началу пятого года моего «служения», после рабочей недели у меня уже не оставалось сил идти в выходные на службу, и часто я оставалась дома, пропуская и субботнюю всенощную, и воскресную литургию. К счастью, я жила довольно далеко от нашего больничного храма, в квартире, оставшейся от родителей, и всегда могла сказать, что хожу на службы в ближайшую к дому церковь. В эти дни я старалась даже и вовсе не выходить из дома, чтобы хоть немного побыть в одиночестве, и в тишине набраться сил и терпения на всю предстоящую неделю.
Я знала, что это плохо. У нас многие считали, что даже причащаться нужно каждую неделю – иначе, откуда же взять силы – ведь силы даёт Бог? Если бы они знали, что я не была на исповеди и не причащалась больше года, я думаю, они бы ужаснулись и решили, что я в лапах дьявола. Между тем, боюсь, я никогда – ни до, ни после, - не молилась так горячо и искренне, как тогда. Я молила Бога о том, чтобы он дал мне силы. Часто я думала о том месте из Библии, где рассказывается, как Господь дал Саулу новое сердце, когда призвал его стать царём Израиля. Я молилась о том, чтобы Он дал новое, сильное сердце и мне, потому что чувствовала – силы мои на исходе.
Но тогда, той весной, я ещё не сломалась окончательно. И взяв благословение у духовника, я поехала в один из самых знаменитых монастырей России. Наверное, я надеялась, что там Богу будет проще услышать меня.
Впрочем, я выбрала место паломничества скорее инстинктивно, быть может, потому, что этот монастырь находился далеко от больших городов: я всегда любила природу, хотя давно уже не имела возможности побывать где-то за городом.
В тот вечер, когда я уезжала, в Москве шёл снег.
Сначала я ехала на ночном поезде, потом на одном из пригородных автобусов, и чем дальше к западу я забиралась, тем ощутимее становилось наступление весны, так что в окрестностях самого монастыря не было уже и следа снега. Выходя из автобуса, я поняла, что одета слишком тепло.
Монастырь был тут же, в двух шагах от площадки, на которой затормозил автобус, и как-то очень внезапно я поняла, что мой путь, с которым я уже свыклась, кончился. Я была на месте.
Настоящих гор вокруг монастыря не было, но было некое весьма ощутимое, непривычное поднятия рельефа. Голова немного кружилась, как, должно быть, бывает на высоте с альпинистами. Солнце палило в зените.
Я знала, что где-то совсем рядом проходит граница с другим государством. В какой стороне была пограничная линия, я бы не смогла ответить, но невидимая граница ощущалась, как раскалённая проволока, от которой шёл жар, накаляя воздух. Было словно бы тесно и тревожно – такое ощущение никогда не возникает в центре России, где, стоит только выйти за дверь, и пространству не будет конца и края.
Всё было непривычно, словно бы и так, да не так. Я вдруг подумала, что ещё никогда не уезжала от дома так далеко.
Я подняла свою дорожную сумку и пошла к воротам монастыря.
Внутри стен я не увидела большой площади, где гулял бы ветер, как я себе представляла. Сразу за воротами начиналась широкая аллея с рядом книжных и церковных лавок, которая вела к храму, должно быть, главному собору монастыря. Другая аллея широкими ступенями белой лентой уходила вниз, под гору. Сам монастырский двор с постройками и часовней находился там, в низине, словно бы на дне чаши.
Становилось, всё жарче. Я вытерла пот со лба и оттянула ворот свитера, высокий и колючий, но постеснялась снять свитер посреди монастырского двора.
Шла служба, но в соборе почти никого не было, лишь только далеко впереди, у алтаря, чернело несколько монашеских фигур, да вдоль прохода несколько человек, явно туристы, зажигали свечи перед иконами. Здесь было немного прохладнее, но я не сразу почувствовала это, а лишь когда облако жаркого воздуха вокруг меня понемногу рассеялось.
На каменных плитах пола громко скрипел песок. Меня это смутило, и я не пошла дальше, а остановилась рядом с дверями, в тени одной из колонн.
Алтарь, казалось, был где-то невообразимо далеко впереди, и временами я совсем переставала различать слова канонов, и тогда начинала молиться о своём, о том, ради чего приехала сюда – «о новом сердце». Ноги мои гудели от усталости, но на душе было лучше, чем всё последнее время, и какое-то время это поддерживало во мне силы.
Слова молитв, невнятные и словно сонные, звучали издалека, и временами, еще глуше, словно из далёкой дали, им отзывался одинокий голос из-за прикрытых алтарских врат. У меня появилось странное ощущение, будто молитвы здесь звучат словно бы и не для людей вовсе. Словно, и не будь здесь людей, таинство предстояния перед Богом свершилось бы всё равно. Я помнила рассказы о священниках, которые в годы гонений служили в полуразрушенных пустых церквях литургии в полном одиночестве, как если бы за их спинами стоял целый храм прихожан. Эти истории нравились мне, и этот безлюдный пустой храм нравился мне тоже.
Но постепенно через успокоение вновь начала просачиваться тревога.
Голос, звучащий под куполом, ненадолго умолк, и я воспользовалась этим, чтобы выйти из храма. Быть может, молитвы не прекращаются в монастыре ни днём, ни ночью, - подумала я себе в оправдание, но всё равно почувствовала, что настроение моё снова испортилось: я даже службу не могла выстоять полностью.
Я вышла из собора на залитое солнцем крыльцо.
Я довольно давно ела в последний раз, но прошла мимо ларька с монастырской выпечкой равнодушно, почти что с отвращением. Я давно заметила, что иногда проще совсем не есть, чем думать о еде и отвлекаться на неё. Быть может, равнодушие к еде рано или поздно вырабатывается у всех, кто постоянно соблюдает посты. А может быть, я слишком часто была несчастна в тот период жизни, и это делало для меня любую еду безвкусной. Не знаю.
Я вернулась к воротам и спустилась вниз, на монастырский двор. На дне чаши, укрытой от холодных ветров, словно в собственном микроклимате, на клумбах распускались первые цветы. Под моими ногами в тишине похрустывал красноватый разровненный граблями песок.
Запрокинув голову, я увидела крутую, петляющую по склону лестницу, выводящую, должно быть, прямо к паперти главного собора. Отсюда были видны только его купола, и казалось, что он находится очень высоко. А под ним, в толще скалы, в стороне от лестницы, был вход в те самые знаменитые «пещерки», что веками служили местом упокоения здешней братии. Это была главная святыня монастыря, то, из-за чего люди съезжались сюда со всей России.
Две аллеи и эта крутая лестница – это был круг, по которому, должно быть, циркулировала жизнь монастыря, если не считать этих таинственных, узких и тесных ходов, вырубленных монахами в толще горы. Эти ходы, черные и безвоздушные, как бы выпадали из естественного круга кровообращения монастырской жизни. Словно бы это был путь в один конец, и с полным правом туда могли входить лишь те, кто не возвращался обратно, а уходил сквозь толщу скалы куда-то в совсем другие земли.
Территория монастыря была небольшая, и вскоре я обошла её всю. Идти больше было некуда. Только в эти пещерки, но поход туда я инстинктивно откладывала. Я стояла посреди двора и смотрела на небо.
Была ещё середина дня, но вскоре должен был наступить вечер, и мне следовало подумать о том, где остановиться на ночь. Я не хотела прерывать своё одиночество. Хуже того, необходимость просить ночлега пугала и тяготила меня гораздо больше ночёвки на безлюдной автобусной остановке или даже в голом поле. Я знала за собой эту нелюдимость. Краем сознания я понимала, что в этом проявляется моя исконная нелюбовь к людям, желание избежать общения с ними, и что в этом-то и коренится моя беда. Я чувствовала, и даже понимала умом, что новое, сильное сердце должно быть полно любви к людям, что в этом и будет заключаться его сила.
Я совершила над собой усилие и поднялась на крыльцо паломнического центра.
Мне не повезло, и внутри я застала лишь кого-то из подсобных рабочих, которые были, наверное, здешними послушниками.
Я вышла обратно на улицу, на солнце, и принялась ждать.
Я ждала долго, и за это время тот высокий подъём, что вызвало во мне усилие над собой, постепенно перегорал. Скоро я уже стала замечать, что монахи, спешащие по делам, обходят меня с явным неудовольствием. Дорожки здесь, на монастырском дворе, были узки, как русла ручьев, и мне совсем некуда было уйти с их дороги.
Я, как могла, боролась с этими чувствами, но постепенно они овладевали мной, и я уже не могла выкинуть из головы навязчивые мысли о ненужности моего появления здесь, почти что о неуместности его.
Я знала, что в мужские монастыри приезжает множество паломниц-женщин, и никто не видит в этом ничего предосудительного, но всё равно, в тот момент мне казалось, что у них, у этих женщин, должно быть, есть какие-то серьёзные для этого причины, которых у меня не было.
Незаметно, шаг за шагом, я отбредала всё дальше и дальше от паломнического центра, и наконец, оказалась на аллее, ведущей к воротами.
За воротами мне стало немного лучше, и чем дальше я отходила от монастыря, тем вольнее мне дышалось. Однако чувство праздности и ненужности не проходило.