Несколько стульев. Напольная ваза с засохшими ветками. Из–з–зящ-щ-щно, — прохрипел ободранный попугай. Можно пустить стрелку обратно, хотя известно, что от перемены мест слагаемых. — Да, правильно: сумма не изменяется!)
Она вносит поднос с чайником, чайничком, чашками–блюдцами–тарелочками–блюдечками да плюс чайными ложечками. Такую кучу всего приволокла, нет, чтобы попросить помочь. — Будь как дома. — Звон ложки о чашку. — Ты не куришь? — Молчаливый моток головой. — Я покурю, ладно? — Длинный мундштук, а в нем маленькая сигаретка без фильтра.
— Хороший чай получился? — Залазит на кровать, сворачивается в клубочек, мурлыкает, пускает дымок, так и хочется за ушком почесать. — Что молчишь–то все? А что тут скажешь? Вот и молчит.
(Всю обратную дорогу, намаялись, накупались, наплавались. Тело расслаблено, вот только голова какая–то чугунная, перенырял, что ли? Тьма глухая, лишь луч фар шарит по дороге. Марина с Машкой на заднем сиденье похрапывают, счастливые, Саша же ведет легко, при этом чуть насвистывая, ас, настоящий ас Александр Борисович, как руль–то у него в руках покоится — легко, будто нимб небесный.) — Слушай, молчун, пошли в выходные на лыжах кататься? Сердце замирает и падает, еще одна игла, спица, заноза, под ту же лопатку, дыхание перехватывает от боли, а выходные — это когда? — Сегодня четверг, дурачок.
— Что же, давай в воскресенье, — и он начинает собираться, окутывает себя шарфом, нахлобучивает шапку, запаковывает тело в пальто (так себе пальтецо–то, на рыбьем меху) и идет к дверям.
— Подожди, — говорит она ему, поправляет шарф, а потом вдруг быстро, как бы клюнув, целует в щеку: — Спокойной ночи!
— Приехали, — говорит Саша, — просыпайтесь, девки, надо машину в гараж ставить.
— Спасибо, ребята, — и он идет к себе в малуху, падает на кровать и сует под нее руку в поисках револьвера.
В воскресенье хозяйка разбудила его рано, около семи. Он вышел на улицу, поежился, помахал руками (как бы стараясь согреться) и, шурша старым номером «Крымской правды», отправился в туалет (этакий каменный особнячок в самом конце двора). Саша уже выгнал машину, сонная Машка лениво пила чай, Марина что–то делала в хозяйской квартире. Перечисление, начало сюжета дня, день–тень, тень–сень, все тот же пересвист в кустах за домом, надо еще успеть в душ да чашку чая, голова легкая, небо безоблачное, вчера — что вчера, мало ли «вчера» уже было в твоей жизни, было и прошло, забылось, как забудется и это, день–тень, тень–сень, незамысловатый теневой орнамент на клеенке, внезапно покрывшей когда–то черный, а ныне буро–коричневый круглый столик. Александр Борисович, а, Александр Борисович, скоро? Скоро, милые, скоро, хотя совсем не так и безо всяких «милых», но машина уже готова, мотор поуркивает, Марина в одном купальнике — только ленточки на этот раз красные (две узенькие красные ленточки), Машка в шортах и майке, легкий набросок цветными карандашами, а еще лучше — мелками на асфальте, детский примитив, наивное искусство, Пиро–смани и бабушка Мозес, две косички, бантик, еще бантик, желтые шортики, белая с красным маечка, полные, округлые, предлолитные коленки в цыпках и ссадинах. Марина же вальяжна, женщина в теле, аппетитная женщина в аппетитном теле, странная аура, с ней хорошо сидеть рядом, ощущаешь тепло и радость, исходящие от этой пышной плоти. Саша, наверное, зарывается в нее с восторгом, но сегодня Марина рядом с Машкой, он с Сашкой, хозяйка машет рукой, что, поехали? — Поехали, милые, поехали!
Солнце еще чуть взошло над горизонтом, ехать около часа, туда, к Севастополю, затем свернуть, вообще–то там запретная зона, но у Марины родственники, пропуск заказан, машину есть где оставить, а сами — пешочком и вниз, в уютную безымянную бухту, мало кто знает, что еще есть такие. Александр Борисович ведет машину в полном упоении, дорога так и стелется под колеса, женский пол на заднем сиденье посапывает — рано, не выспались, а он смотрит в окно: слева море, справа — горы, склоны поросли невзрачными кустиками испанского дрока, такие высокие зелененькие кустики с маленькими желтенькими цветочками, колкие, если взять их в руки, колкие и ядовитые, а выше начинаются сосны, те самые, крымские, реликтовые, едешь и вертишь головой, слева море, справа горы, снизу земля, вверху небо, дорога плавно стелется под колеса, милейший Александр Борисович, чудеснейший Ал. Бор. что–то насвистывает, то ли «Хава нагила», то ли «На реках Вавилона», но что он–то сам понимает в чужом фольклоре? Вчера вечером, когда Машку уложили спать, а они втроем пошли прогуляться вниз, до самой набережной, Саша сказал ему, что совсем скоро они должны получить визы, и тогда все, адье, мадам и мусью, пусть эта страна катится к чертям, в ней слишком душно, не будем о политике, попросил он, у меня начинает болеть голова, когда говорят о политике. Не будем, согласился
Александр Борисович, Марина же молчала и только шла рядышком, зябко (странно, если бы не возникло это слово) кутаясь в его (ни разрядки, ни курсива) куртку — вечер, с моря тянет прохладой, хотя и июль.
— Ну и куда, — спросил он, когда они подошли к причалам. — В Бостон, там родственники, хотя хочется в Австралию, ой как хочется в Австралию.
— Всем хочется в Австралию, — буркнул он. — А в чем дело? — Кому я там нужен.
Марина засмеялась, они с Александром Борисовичем переглянулись и почувствовали, как что–то крепкое, мощное, мужское тесно соединяет их в этой мистической близости от пустых ночных причалов — ни корабля, ни кораблика, ни самого захудалого пароходика, а ведь мог бы стоять сейчас большой и многопалубный, под редким, экзотическим, к примеру, австралийским флагом, поднялся по трапу, предъявил стюарду билет, и все — адье, мадам и мусью. Нет, вы правы, Александр Борисович, вы правы, что делаете это, если, конечно, уверены, что там кому–то нужны. Вы уедете в Бостон, получите со временем «Грин–карт», а потом махнете в Австралию, поселитесь где–нибудь в районе Брисбена и много лет спустя, когда все мы (если даст Господь) будем старыми и слезливыми, вспомните этот вечер, спуститесь со своей, к тому времени совсем уж располневшей и ставшей необъятно–бесформенной (а может, наоборот, по–западному мосластой и сухопарой) женой к самому Тихому океану и спросите друг друга: где он, что стало с ним? А потом вернетесь в коттедж (дом, виллу, шале), нальете по стаканчику чего–нибудь крепкого, но со льдом и выпьете за здоровье давнего случайного знакомого, а потом взгрустнете без слез, в тени эвкалиптов, вспоминая березки, хотя все это не более чем просто досужее конструирование вымышленной ситуации.
— Скоро приедем, — сказал Саша и еще поддал газу. — Не жалеешь, что Томку с собой не взяли?
(А может, и вправду надо было взять Томчика с собой? И чего это он еще тогда, в самые первые дни, решил отказаться от того, что само шло в руки? Вкусно похрустывающий на зубах огурчик, персик, в который приятно вонзать свои плохие, желтые, прокуренные зубы. А ведь вчера, на набережной, они снова встретились, как раз когда пошли от причалов обратно, тему, само собой, пришлось сменить, так, шли, хохмили, заигрывали друг с другом, от Томки шло тепло, да и желание он чувствовал — идет рядом и хочет, но вот это–то сразу и обломало ему все, нет, заноза, игла, спица в сердце, револьвер, так все еще и не найденный под кроватью, да и потом — давши слово, держись! Ведь уговаривались, что будет их трое, не считая Машки, странная аура, не возникший — хотя кто его знает? — треугольник, по крайней мере, все неясно, неотчетливо и непонятно, а будь рядом Томчик — что же, гуд бай и в койку. Так и расстались они неподалеку от ее дома, вкусный пупырчатый огурчик, истекающий спелостью персик, слива, упавшая прямо в гамак, в котором ты проводишь послеобеденный отдых. Так что нечего жалеть, что Томчика с собой не взяли, ведь верно, Марина?)
— Нет, милейший Александр Борисович, — и тут они сворачивают с шоссе и останавливаются у закрытого шлагбаума. Откуда–то из ближайших кустов к ним спешит явно заспанный молодец, в южного типа хаки и матерчатой шляпе с опущенными полями. — Вы куда?
Марина, лениво потягиваясь на заднем сиденье, протягивает солдату пропуск. Тот зыркает глазами в бумажку, переводит их на Марину, зырканье сменяется затравленностью и тоской. — Проезжайте, — и машет рукой в сторону кустов. Шлагбаум медленно поднимается, Саша берется за руль, они трогаются и начинают плавно ехать под гору по прекрасной асфальтовой дороге.
— Так что все же здесь? — не удержавшись, спрашивает он. — Правительственные дачи, — все так же лениво потягиваясь, объясняет Марина, — мы сейчас доедем до дома обслуги, а там пойдем пешком, но сами дачи ты увидишь.
— Да, ковровая дорожка прямо в море, — не отрываясь от руля, бросает Саша. — И никого, — добавляет Марина.
— Ну и черт с ними, — говорит он и видит, что по правую сторону от машины начинается высокий забор из колючей проволоки.
— Приехали, — останавливает Александр Борисович машину прямо у единственного подъезда трехэтажного дома. — Ты к тетке зайдешь?
Марина молча берет канистру для воды и скрывается в доме, а они начинают выгружать свой скарб. Сумка с едой, еще одна сумка с вещами, его ласты и маска, Сашины ласты и маска, Маринины ласты и маска, его подводное ружье, Сашино подводное ружье, Машкин надувной матрац. Сашин надувной матрац, Маринин надувной матрац, у него надувного матраца нет. А вот и Марина возвращается с полной канистрой, да еще пластиковым пакетом, полным фруктов, теперь вниз, пешочком, не торопясь, смотри только под ноги, встречаются змеи, ползают мрачные герпеты, хватают зевак за пятки, так что будь внимательней, жарко, очень жарко, идти с полчаса, но они идут, смеются, переговариваются, Машка пыхтит и тащит сумку с вещами, они — все остальное, уже не похоже на пикник, экспедиция, обживание неведомых земель, фронтир, прорыв на Запад, какие здесь бабочки, парусники, махаоны, черные аполлоны и всякая прочая чешуекрылая тварь Божья, и цикады, цикады! А вот здесь кто–то жил, кто–то и когда–то, остатки фундамента, два зачуханных кипариса, одичавший, ссохшийся виноградник, пеньки на месте вырубленного яблоневого сада, осыпавшиеся ирригационные канавки, что это? — Татары жили, — объясняет Марина, меняя сумку и матрац местами, — до выселения, богатое место, говорят, было, — и снова начинает шагать по узкой тропинке под гору, внимательно поглядывая под ноги: кто знает, вдруг герпеты так и шастают? Он идет вторым, за ним Саша, Машка тянется последней, устала, высунула язычок, щен, умаявшаяся собачонка, Марина же идет плавно и спокойно, покачивая красивыми, округлыми бедрами, привыкла с детства по таким тропинкам шагать, сейчас выбралась из Москвы и довольна, да и потом, кто знает — вдруг в последний раз? Вдруг все это не снится и действительно вскоре будут и Бостон, США и Брисбен, Австралия, и много лет спустя, поздней австралийской весной, то есть в самом конце заунывной российской осени, они с Сашей спустятся к океану и вспомнят его, смотря на то, как луна отражается в беспокойных и бесконечных волнах? Тропинка еще раз резко ныряет под гору, и вот уже бухточка, маленькая, крохотная, естественно, что безлюдная, крупная галька, скатившиеся со скал валуны, если пьян, то можно и ноги поломать, тут надо влево, помнится, там было хорошее местечко, да вот оно! Они начинают копошиться, отдых — дело серьезное, надо натянуть тент, солнце печет жутко, без тента никак, надо поставить канистру в море, да так, чтобы не унесло, надо убрать продукты в тень (тент–тень, тень–сень, только пересвист птиц уже где–то там, в зарослях у подножия ближайшей скалы), все сделали? Все. Можно и в воду. Ух!
Пока еще без ружья, только в ластах, наперегонки с Мариной, этой женщиной–дельфинихой, нет буйков, вода прозрачна до невозможного, такой воды не должно быть просто потому, что так не бывает. Александр Борисович с дочерью плещутся у берега, а они туда, в открытое море, он уже устал, ему тяжело и немного жутковато, а ей хоть бы хны, спокойно, мощно, размеренно, наяда, Венера, Афродита пенорожденная, крымчанка–гречанка, Маринка–малинка, тело в воде еще более загорелое, только из–под сбившейся верхней ленточки заметна белая полоска кожи, тяжелая округлая грудь с большим коричневым соском. Он не выдерживает, переворачивается на спину, качается на волнах, прикрыв глаза от нестерпимо яркого солнца. — Поплыли обратно? — спрашивает Марина. — Только потихоньку.
Она плавно, без брызг, разворачивается и так же мощно гребет к берегу. Ускользает стремительной рыбой. Кефаль, пеламида, никогда не виданная здесь морская щука–барракуда. Скользкая мурена, жесткая и великолепная большая белая акула, «Корхиродон корхиродонус», она же «Белая смерть», таинственная акула–людоед. Маринка–малинка, наяда, Венера, Афродита пенорожденная, белая полоска кожи, тяжелая округлая грудь с большим коричневым соском, одиноко и случайно выпавшая из купального бюстгальтера, из этой узенькой красной ленточки, перехлестнувшей тело.
— Ну и долго же вы, — с объятиями встречает их улыбающийся Александр Борисович.
— За ней разве угонишься, — он в отчаянии машет рукой. — А мы с Машкой пока тут, у берега…
— Не пора ли перекусить? — спрашивает Марина, насухо вытершись большим махровым полотенцем.
— Отчего же, — разводит руками Ал. Бор., — после первого купания это самое милое дело — перекусить!
— Маша! Вылезай из воды! — кричит Марина, а потом: — Отдохните немного, мальчики, сейчас что–нибудь приготовлю…
Большой парусник–подалирий планирует на разложенные аккурат–ненькой кучкой только что вымытые помидоры, а потом перелетает к такой же аккуратненькой кучке абрикосов.
— Интересно, — вдруг спрашивает он, — в Бостоне есть абрикосы? — В Бостоне все есть, — со смехом отвечает Саша, а Марина добавляет, не обращаясь ни к кому конкретно: — Что же будет?
— Все будет о'кей, — прожевавшись, мрачно изрекает Александр Борисович.
— Знаете, ребята, — говорит он, чтобы переменить тему, — у меня послезавтра день рождения, не придумать ли что–нибудь? — Вот это да! — удивляется Марина. — Вот это совпадение. — В чем? — Просто Крым, море, день рождения… — Ну, упаси, Господь, от таких совпадений, уже было. — Пойдем в ресторан, — говорит Саша, — да не куда–нибудь, а в «Кара–голь», вступим в долю и пойдем? — и он подмигивает им с Мариной, а Машка, доев последний абрикос, опять быстро ушмыгивает к воде.
Действительно, упаси, Господь, от таких совпадений, а потому перебросим на заржавленной проволочке несколько небольших деревянных кругляшков. Не все ведь идти вперед, можно и назад, только тогда уже не одна развилка, а две, да и то — пока, а там: кто знает? Несколько кругляшков — это несколько лет, значит, женился он столько–то деревяшек тому назад. Да, да, все та же, единственная и неповторимая, предложение на седьмой день знакомства, под утро, в общежитской комнате ее подруги, подруга на соседней койке, тоже не одна, так, студенческая гулянка, можно и скопом, скопом, но без групповухи, до этого тогда еще не дошло, тогда, не потом, но это вне, за рамкой, за кадром, просто две пары, одна на одной койке, другая, соответственно, на другой. Зайчик, прядущий своими длинными серыми ушками, ладненькая такая, замуж, говорит, отчего бы и нет? А через год, через один скромный деревянный кругляшочек — вместе на море, сюда же, в Крым, он–то вообще впервые, если не считать, конечно, детства, только кто его, детство, считает?
Дурная была поездка, игла постоянно под лопаткой, игла, спица, заноза, особенно под вечер, пора отдыха, пора любви, полная апатия, плоть не шелохнется, лишь представишь себе это липкое, чужое тело. А зайчик ничего, улыбался зайчик, ушками прядал, глазки строил, ножки показывал. И тогда–то, в ту самую поездку, это совпадение, Крым и его день рождения. Они уже знакомыми обзавелись, из Белоруссии парочка, из Минска, да с ними еще одна девица — двоюродная сестра половины парочки (вот только какой?). С утра умахали на пляж, на дальний, на катере, взяли с собой сухого вина, бутылочку коньячка, жена бутербродов наделала, день рождения ведь, надо, чтобы все, как у людей, чин чинарем, так, как должно (Марина с Сашей опять пошли в воду, Саша, в маске и с ружьем, поплыл к камням), день начался тихо, спокойно, а к обеду шторм, плюнули на все, решили еще на пляже покантоваться, а вот к вечеру — столик в ресторане заказан, да и странно, как это так, на юге, в день рождения, да в ресторан не сходить? Сухое допили, принялись за коньяк, потом пошли плавать, долгое и нудное нанизывание слов (Марина что–то кричит Машке, видимо, чтобы не уплывала от берега), карты достали, никогда не любил играть в карты, а тут ничего, все равно делать нечего (ничего–нечего), пьют коньяк, поздравляют, двоюродная сестра половины парочки ему глазки строит, лет двадцать, тоже этакое общее женское место, опять игла под лопаткой, опять ноет, кровь с металлического кончика капает, кап–кап, кап–кап, вот пришел палач, вот достал топор, вот топором взмахнул, а шторм все сильнее, уже белые буруны на волнах, пляж заливает, не пойти ли в сторону?
Это куда? Да вон же полянка… Собрали все в охапку, сгребли себя в охапку и туда, на полянку. Жена пьяная, спать захотела, пара все играет, двоюродная сестра ее половины зовет гулять, глазки строит, взяли недопитую бутылку коньяка, пошли по ближайшей тропинке, все цветет, все зеленое, все, как это водится, благоухает, олеандры там разные, магнолии и прочий курортный набор, включая рододендроны и мушмулу. Ящерки юркие на камушках греются, двоюродная сестра половины парочки вдруг подскользнулась, подхватил ее, теплая, потная, соленая, только и успели в заросли рухнуть, как она уже с него плавки стянула, а апатия — да какая тут апатия, ведь и незнакомы почти, ничего, кроме имени, даже фамилии нет, так что ни надежды, ни спасения, просто соединение плоти, коитус в походных условиях, и быстро так, чтобы никто не увидел, кончили, и ладно. А потом самое смешное началось, вернулись, разбудили жену, подняли жену, подняли парочку, поперлись вверх на трассу, пьяные, в гору, коньяк давно допит, сухое тоже, через три часа надо в ресторане быть, море штормит не на шутку, на катере–то минут двадцать, а вот так, пехом, да потом еще по трассе — автобусы переполнены, надо мотор ловить или частника, а их пять человек, кто такую ораву посадит, но ничего, ползут, смеются, базарят, двоюродная с ним все время заигрывает, да и он повторить не прочь, ведь даже фамилии не знает, а это такая роскошь, когда одно имя, и больше ничего. Выползли на трассу, сели перекурить, одна машина за другой, одна за другой, и ни один хмырь не остановится, минчанин аж измахался руками у обочины. Жена совсем измаялась, какой ей ресторан, лишь бы в койку, а он еще ничего, эта девица действительно его подстегивает, ба, притормозил один, какой–то волгарь неумытый, многовато вас, накинем, вались, ребята, жена первой юркнула, он вторым, затем супруга минчанина, потом двоюродная умудрилась лечь им на колени, минчанин сел вперед и —
Покатили без всяких знаков препинания один с тремя женщинами на заднем сиденье кайф страшный мотор ревет машина фырчит склоны с испанским дроком проносятся машины встречные машины обгоняющие троллейбусы встречные троллейбусы обгоняющие еще бы коньячку еще бы сухарика нажраться до поросячьего визга до зеленых соплей до утренней блевотины нажраться и трахаться с этой что на коленях да и с женой а можно одновременно если еще коньячку шарахнуть то можно и одновременно на трех не хватит а вот на двух вполне стоп ребята пробка в чем дело черт его знает но заслон видите мент стоит в парадной дорожной белый шлем комбинезон краги жезл новенький ба да ведь сегодня Леня на отдых едет кто–кто пьяная твоя харя Брежнев в Крым на отдых приехал Брежнев вопросительный знак Брежнев восклицательный знак ну и уй с ним выпуская для скромности «х» нахал это жена сонная задавленная не трахнутая да ей и не надо ей бы домой и в койку да еще в душ и лежать спать проснуться покурить опять уснуть ненавижу мурло мегера мерзость пиявка присосалась блядь девать тебя некуда опять заноза опять спица опять игла кровища не просто капает хлещет всю машину залило весь салон в алых потоках когда этот хмырь проедет достал чертов пердун прикатил сюда теперь стой как бобик выпить бы это двоюродная да минчанин с первого сиденья что ребята невтерпеж день рождения же забашляете бутылка мадеры есть сколько давай чирик на только присосался как мент жезлом машет мол кочумайте быстрее долбодоны не устраивайте пробку не лей мадеру мимо лей мадеру в рот тебе мне и мне это жена курва проснулась чтоб ей всю машину своей кровью загадил какого она тогда согласилась да ведь и блядует со всеми подряд у кого в рот у кого меж ног сейчас мадерки бы еще глоток вот только ссать хочется но уже Ялта куда к автовокзалу вопросительный знак так и минует строку давай дальше не договаривались еще башляй да не елозь ты по мне все отдавишь трахать нечем будет какая попка жесткая так бы и вставил все ребята дальше не ездок вот бабки парень спасибо тебе парень благодетель ты наш парень дай я тебя поцелую это жена и я это двоюродная и я это супруга минчанина а мы не будем давай прощай спасибо тебе.
Отправляем точку в конец предыдущего абзаца. Чертовы совпадения: Крым и его день рождения. Сколько–то деревянных кругляшков тому назад. Женился на один кругляшок раньше. Ласковый зайчик, прядущий ушами, ушки длинные, мягкие, серые. Мягонькие и серенькие. Какой ресторан, когда еле жива. А столик? Пойдешь с ребятами. Конечно, а сам уже пьяный, злой, сухое, коньяк, мадера, сейчас бы соснуть часок, а потом прикинуться и на набережную, в семь ребята у ресторации будут ждать, вот только если двоюродная не придет, ласковая, податливая, уже опробованная двоюродная… Нет, пришла, и пара пришла, где жена? Увы, устала, раз устала — спать легла… Песенка не получается, срывается песенка, ни смысла, ни мотива, да и рифмочки хиловаты… У нас столик заказан… Что же, проходите, вон туда, где на пятерых накрыто… Но нас четверо… Ничего не поделаешь, гуляйте как пятеро… Водку несут и шампанское. Что будут дамы? Шампанское? Дамы требуют водки, дамы берут рюмки с водкой, дамы чокаются с ним рюмками с водкой, тут и музыка начинается, кабацкий гоп–стоп, пошли, потанцуем, чернявая? Именинное танго, двоюродная надела просвечивающее черное платье, девочка–воробышек, все женщины напоминают ему лишь одну, опять игла, опять заноза, опять спица, сколько же в нем сердец и неужели все они продырявлены? Как прижимается, всем телом, ласковым, податливым, опробованным в обед, хорошее тело, удобное, бедра так покачивают, когда в них устроишься и погружаешь… Погружаешься. — Не спи, родной… Вот уже и родной, надо выпить, к черту вся и всех, просто надо еще выпить… Водка есть? И водка, и шампанское… Опять музыка, опять танцы–шманцы обжиманцы, пара куда–то свалила, что, кто–то блюет? Салат мерзкий и гнусный, все здесь мерзко и гнусно, к морю надо, на свежий воздух (Господи, а Марина–то с Сашей куда заплыли, нет, давно уже пора в воду), так что, идем? Только водку с собой захватим и пойдем. А твои где? Они на улице ждут, поздно уже, закрывают — Ну и нажрался же я… Тебе положено, у тебя праздник… Многоточие на многоточие. Отточие на отточие. Перевести дух, перекурить, допить водку, опять перекурить, спуститься к морю и окунуть голову в воду. Что, полегчало? Ну и дал я, ребята! А мы что, хуже? Куда пойдем? Пошли к нам, у нас еще флакон сухаря есть„Сейчас, только зайдем ко мне, посмотрю жену. Пошли, все смеются, особенно двоюродная. Что же, на месте жена, спит жена, ты куда? Я еще погуляю. Только не буди, когда придешь, я себя плохо чувствую. Не будить, так не будить, пошли, ребята! (Марина машет рукой, мол, плыви сюда, легкий ветерок подул с моря.) Совсем недалеко, через улицу и еще через двор. Снимают однокомнатную квартиру, дорого, но удобно, уютно, комфортно, давайте сюда, в комнату, зовет половина, двоюродная идет на кухню, лезет в холодильник, ба, да тут не один сухарь, а три. Что там? Рислинг? Ркацители? Просто виноградное белое столовое вино? Рислинг, три бутылки венгерского рислинга. Ну, живем, ну, гуляем, сейчас проблююсь только — это половина, ей опять плохо, что же, сухое, коньяк, мадера, водка, шампанское, снова водка, снова сухое. Через бутылку минчанин отрубился, его супруга, покачиваясь, в очередной раз добрела до ванной и рухнула там. Перенесем? Конечно, что у унитаза–то спать! Положили, раздели, укрыли, муж рядом, под боком, пусть храпят. Допьем? Пойдем на кухню. Черное платье давно отброшено, лифчик да трусики, а вот и лифчик побоку, давай сюда, на пол, подожди, одеяло хоть принесу, так удобнее, с одеялом? Иди ко мне, ух ты какая горячая, какая влажная, какая узкая, повернись на животик, нет, больно, а если так, все равно, ну пожалуйста, черт с тобой, а–а–а, потише, подожди, давай еще выпьем (наконец–то он встал, взял ружье и маску и пошел к воде), эта бутылка похолоднее, давай ее сюда, как ты булькаешь, так аппетитно, попои меня в рот, ну вот, облил всю, оближи, облизывает ей плечи, грудь, живот, лобок, промежность, хватит, хватит, я уже кончать не могу, давай еще разок, последний, дай тогда еще выпить (смеется), все, пьяная, совсем пьяная, иди ко мне, ну, в последний раз, поверни меня, дай его сюда, ну, у–м–м…
— Боже, как от тебя разит, — сказала ему жена утром, — какой ты липкий и противный, иди помойся. — А потом, когда уже насухо вытерся и лег в постель: — Что, натрахался вдоволь, кобелина? А то у меня как раз месячные начались!
— Иди сюда, зайчик, — сухой звук пощечины. — А вот это ты зря, — той же монетой.
— Квиты, я буду спать (спокойно и отдышавшись, ныряет в набежавшую волну, держа ружье, как это и положено, вперед и чуть в сторону).
Пришло воскресенье, но еще в субботу вечером он почувствовал себя неважно, першило в горле, ощущалась слабость, хотя температуры не было, но он догадывался, что это ненадолго, что вот–вот, как придет болезнь, и вставал вопрос: что тогда делать? Лыжи уже стояли в прихожей, смазанные впервые за последние три года, в школе он старался манкировать физкультурой, а если и приходилось, то брал лыжи напрокат, в маленьком деревянном корпусе той самой спортивной базы, откуда начиналась их учебная трасса (под соснами и елями еще не свалявшийся в омерзительное месиво снежок, разноцветные куртки соучениц и соучеников, маячащие впереди, слово за слово, метр за метром, сосны и ели, ели и сосны, температура поднимается, уже, наверное, тридцать семь с половиной, надо выпить таблетку и пораньше лечь, может, все обойдется, может, утром температуры не будет, вчера после школы прогрел и смазал лыжи, разноцветные куртки, красные, желтые, голубые, зеленые, шапочки с помпошками, снег свежий, недавно выпавший, стук дятла где–то неподалеку, дятел, такая маленькая, пестренькая птичка, дятел носом тук да тук, приготовь скорее сук, и веревку приготовь, дальше с рифмою «авось», и набрось ее на сук, дятел носом тук да тук).
Он проснулся посреди ночи от сильного жара, кое–как добрел до туалета, а потом до кухни — взять термометр. Тридцать восемь и три, еще аспирину, лишь бы мать не заметила, надо ехать, все равно надо ехать, ведь он обещал, она будет ждать его под часами справа, у пригородных касс, дойти до комнаты, лечь в кровать, накрыться с головой, перед глазами что–то блестящее, сверкающее, яркое, что–то переливающееся, ничего не разобрать, яркий, блестящий, сверкающий, переливающийся туман, колотит озноб, надо взять еще одно одеяло, самое толстое, пуховое, китайское, что лишь в сильные морозы, в декабре–феврале, но ведь и так морозы со дня на день, уже под минус двадцать, может, вообще никуда не ходить? Ноги ватные, руки не поднимаются, болит позвоночник, почему это она поцеловала его тогда, когда он уходил, ведь на десять лет старше, такая странная, такая милая и нежная, опять туман, только уже другой, слишком мрачный, от него не по себе, дрожь, все тело дрожит, какое–то липкое, потное, противное тело, да и сам он липкий, потный, противный, такой нескладный, терпеть не может смотреть на себя в зеркало. Откуда эта напасть, отчего именно сейчас, когда завтра такой день, так ждал его, и вот… Раньше, когда был поменьше, болеть любил, не надо ходить в школу, можно капризничать, надувать губы, все будет по–твоему, лишь бы скорее выздоровел. Мать тогда старается раньше прийти с работы, начинает появляться и отец, видимо, она звонит ему и говорит — он заболел, и тогда он начинает заходить вечерами, приносит какие–то подарочки, сидит с полчаса у кровати, а потом уходит, давно не видел отца, да ведь и не болел давно, с прошлого года, а дятел носом все тук да тук, ты приглядел уже крепкий сук, веревку прочнее скорей приготовь, выброси чертову рифму «авось», веревку затем перекинь через сук, пестренький дятел носом все тук.