А вот мой груз, поутру доставленный из Москвы, оказался куда более тяжелым. И забирать его я никому бы не доверил. Командующий по поводу этого груза мне много чего наговорил. Но все-таки запрос подписал. «Десять всё равно не дам, слишком жирно», — предупредил он.
Летчики вручили мне зашитую в толстое белое полотно большую посылку с кучей фиолетовых штампов.
— Что у тебя там, а? — спросил штурман. Он уже был слегка навеселе.
— Что надо. Видишь штамп? Это для Особого отдела.
— Да ладно, все ведь знают, что там консервы, — сказал штурман.
— Может, и консервы, — не стал отпираться я. В армии очень мало секретов, которые остаются секретами по-настоящему.
— Вечно вас, особистов, снабжают отдельно, — заметил штурман. — Скажи-ка, твоя мадам сигарет хороших не привезла?
— Не знаю, не спрашивал.
— Все ты спрашивал, просто делиться не хочешь, — горестно вздохнул штурман.
Я отдал ему предпоследний «Казбек».
Он сунул пачку в карман с обидным равнодушием.
— Ладно, забирай свои консервы. Обожрись ими, — сказал он.
— Обожрусь, не сомневайся.
— Смотри, чтобы рожа не треснула.
— Не треснет, не бойся.
Я ушел, уволок посылку. Чуть пуп у меня не развязался.
Перед сном я вышел подышать.
Ветер улегся, по темно-синему небу протянулась тонкая красная лента умирающего заката. Ни души кругом — ни одного самолета в небе; ни машины, ни человека — на белом снегу. Ровная степь протянулась до горизонта. Стояла полная тишина. От мороза воздух казался сделанным из хрусталя.
— Куришь? — услышал я голос Чеснокова и с досадой обернулся.
Три Полковника пристроился рядом и тоже задымил.
— Хороший был денек, — заметил он. — А вот завтра ударит настоящий мороз. Это ты молодец, что ватными штанами для фрау озаботился.
— У меня государственный ум, — сообщил я. — Меня сам командующий товарищ генерал-лейтенант Шумилов спрашивал: как бы ты действовал, Морозов, если б ты был канцлером Германии? Я чуток поразмыслил и пришел к выводу, что первым делом раздобыл бы валенки и ватник.
— Правильно говорил товарищ Ленин, что в Советском Союзе любая кухарка сможет управлять государством, — одобрил Чесноков.
— Не говорил такого Владимир Ильич, — сразу возразил я, вспомнив политзанятия. — Это из стиха пролетарского поэта Маяковского:
— Кухарка что же, не из трудящихся?..
Мы помолчали.
Я поймал себя на том, что начинаю привыкать к Трем Полковникам.
— Ты где по-немецки намастрячился, Морозов? — спросил он.
— В армии был у нас специальный курс для всех желающих, — ответил я. — Еще до войны.
— Понятно… Еще до войны, — повторил Три Полковника и вздохнул. — А у меня был домашний учитель Карл Иванович… Ты, наверное, считаешь, что Карл Иванович — это что-то из «Детства» Льва Толстого, ан ошибаешься: это такое особенное состояние русской жизни. Вся русская жизнь тогда стояла, как вода в озере. Так, рябь иногда по поверхности пробегала… Это потом плотина рухнула и потекли потоки огромных вод… И Карла Иваныча смыло, и всё… И я, как следствие, перезабыл немецкий язык практически к едреней матери. Представляешь, всерьез верил, что «Mutter» — мужского рода, раз кончается на -er. Проспорил штурману бутылку водки. — Он плюнул. — Хорошая была водка, московская.
— У нас на погранзаставе, — сказал я, — служил один старший лейтенант, в сорок первом. Так он просто обожал немецкую культуру. Шиллера в оригинале читал… Когда война началась, он чуть с ума не сошел. Как, говорит, может народ, давший миру Гёте, быть таким вероломным!..
— И что с ним случилось, с этим старшим лейтенантом?
— Погиб в первые часы войны, как и почти вся наша застава.
— А ты как выбрался?
— Я по немецким тылам шел с артиллерийской частью. У нас сначала одно орудие оставалось, потом мы его тоже бросили, снарядов-то не стало. За месяц до своих доползли. Нас пятнадцать человек из окружения вышло…
По небу пролетел самолет, и хрустальный мир снова предстал населенным. Больной, израненный мир. Мы отбили его у врага, и теперь нам придется его лечить.
Полночи иностранные журналисты маялись животами и со стонами топотали по коридору: не впрок пошла им бурая свекла. Зато немецкие летчики, равно как и мы с Чесноковым, никаких неудобств после ужина не испытывали. Вот не думал, что фриц к бурой свекле приучен.
Луиза Шпеер вообще не подавала признаков жизни, спала бесшумно и, кажется, даже не ворочалась.
Утром на аэродроме село звено наших истребителей. Я пришел в столовую — попросить горячей воды для фрау Шпеер. Пусть у себя в комнате умоется. В столовой уже завтракали и здорово шумели. Оба немца уплетали перловку и бурно обсуждали что-то с нашими — будто и войны никакой нет. Все-таки летуны всегда промеж собой общаться смогут.
Завидев меня, наши истребители замахали руками:
— Товарищ лейтенант, идите к нам! Они тут про Африку рассказывают, не всё понятно — поможете?
Я показал на чайник и жестяную кружку:
— Вода остынет. Погодите, отнесу и вернусь.
— Он к немецкой фрау денщиком приставлен, — сообщила одна из раздатчиц и мстительно поджала губы. Чем-то я ей не угодил.