— А хочешь, пойдем к Тамарке, телевизор посмотрим? — продолжал Леонид, опять уже как бы заискивая. — Часов до одиннадцати? Сегодня кино передают «Аттестат зрелости», а потом концерт по заявкам…
Мария помнит, что в конце концов они пошли гулять в Тимирязевский лес, была прекрасная морозная ночь, луна, Марии уже, в общем, нравилась «эта затея»… Одна бы пойти ночью в лес ни за что не решилась. Леонид удивленно говорил, что не был ночью в лесу с самой войны, да и вообще по ночам ходить гулять в лес в голову не придет — зачем? Рассказывал, мешая Марии любоваться красотой звездной светлой ночи, что воевал сначала в штрафбате, куда попал из заключения, а потом окончил разведшколу, его определили в разведку, взял двадцать пять «языков», у него, мол, орденов и медалей полно. Хвастал. Марии это было неприятно.
Вернувшись, Мария постелила себе на полу, а Леонида уложила на койке, хотя он рвался лечь на полу: «Я когда пьяный, всегда на полу сплю, делов-то! Без дерюжки даже, хлопнешься — и как мертвый!» Они долго лежали, настороженно прислушиваясь друг к другу. Леонид, уже не спрашиваясь, закурил и сказал добрым голосом:
— Маша?
Мария откликнулась не сразу, сердито:
— Чего тебе?
— Я, пожалуй, в первый раз вот так в одном помещенье с бабой сплю.
— Как это — вот так?
— По-чудному… Как в кино. — Он усмехнулся, завозившись на заскрипевшей койке. — С семнадцати лет никаких церемоний не признавал. Варька летом один раз пришла ко мне в сарай — и все. Порядок. Никаких там поцелуев, провожаний. Мне семнадцати не было, ей двадцать пять…
— Послушаешь, все вы мужики — сиротки бедные! — неприязненно сказала Мария. Вспомнила своего солдатика с отвращением. — Я, мол, не хотел, а она сама навязалась…
— Нет, я хотел! — возразил Леонид, засмеявшись. — Просто я объясняю тебе, что не заведено у меня там всяких церемоний: за ручку держишь, целуешься… Уговариваешь… Поняла? Раз — и все. Порядок.
— Между прочим, будильник я на шесть поставила. И твоя половая биография меня совсем не интересует. «Порядок!» Мне-то что?
— Погоди, докурю… — Леонид долго молча курил, размышляя, потом вздохнул. — Что ж ты будешь делать со мной целый месяц? Я думал, ты… А так — только хлеб зря ем. На што я тебе?
— Не знаю… — искренне сказала Мария. — Я всерьез-то и не думала… Просто так… Встреть меня завтра у проходной, ладно? Суббота ведь… Сходим куда-нибудь?
— Куда? В ресторан?
— Не знаю… На концерт, может? А потом в ресторан. Я в ресторане никогда не была…
— Я тоже больше по пивным ошиваюсь, — засмеялся Леонид. — Пожалуй, не пустят меня с такой харей в ресторан?
Он опять долго молчал, потом спросил, усмехнувшись:
— Неужто там у вас образованных мужиков не нашлось, твою скуку скрасить?
Мария не ответила.
…Они купили у центральной кассы билеты на концерт Козловского.
Сидели близко, в четвертом ряду, повезло: Марии даже показалось, что Иван Семеныч смотрел прямо на нее, когда пел: «Я встретил вас». Раньше у них с Анкой все время шли споры, кто лучше поет, Козловский или Лемешев. Мария утверждала, что у Лемешева голос гораздо приятней и обаятельней. Во всяком случае, «Музыкальную историю» с Лемешевым она смотрела раз десять, пять из них с Анкой. Фразочки оттуда у них были в ходу: примеряя перед свиданием с Барыловым Анкину шляпу, Мария, конечно, не удержалась, чтобы не произнести: «Интересные шляпки носила буржуазия…» Если ведущий конструктор делал им с Анкой замечания по какому-то поводу, вслед ему обязательно произносилось шепотом: «Альфред Терентьич, какой вы нудный!..» В общем, фразочки там годились на все случаи жизни, вплоть до страстной: «Клава, я люблю вас!» Мария могла почти точно спеть мелодии арий и песен из «Музыкашки», за десять-то раз запомнились! Ей казалось, что прекрасней голоса, обаятельней артиста и быть не может.
А сейчас она обмирала от счастья, горло стискивала слеза восхищения, потому, наверное, когда Леонид положил ей ладонь на руку и чуть сжал, она ответила ему благодарным пожатием. После украинской песни они обменялись восторженными взглядами. Леонид прошептал: «Чин чинарем, да? Поет — умрешь и не встанешь!..» — «Точно!» — выдохнула едва слышно Мария.
В антракте они гуляли по фойе, Мария в первый раз была на людях с мужчиной. Ходили, случалось, всем КБ в культпоходы, весело толклись стадом, Мария не очень задумывалась, во что она одета. Теперь ей казалось, что все только на них и смотрят, она не глядела на Леонида, но видела, что у него мешковатые брюки с пузырями на коленях, пиджак с короткими залоснившимися рукавами, грязная мятая ковбойка. Увидела в большом зеркале себя: севшая от стирок, узкая в груди шерстяная кофта, юбка бесформенная, какой-то нелепой длины до середины икры — кулема кулемой! «Укоротить тебе надо подол-то! — сказал Леонид. — Ножки у тебя чин чинарем, фигурка хорошая, а ничего не видать! Вот, гляди, девчата — юбочки обтянули, ножки от подколенок в шелковых чулочках блестят, любо-дорого!..» — «Твое-то какое дело! — огрызнулась Мария. — Как хочу, так и хожу! На себя лучше обернись!» — «С меня спросу нет! А тебе жить, ты молодая…»
Но на концерте они снова взялись за руки, слушали, счастливо переглядываясь. «Не ты, я бы не пошел никогда, спасибо!.. — прошептал Леонид серьезно. — Одно дело по радио, а другое дело живой он поет! Просто счастье, я до смерти люблю музыку такую… Не симфонии, конечно, это ерунда, а вот песни — умираю!» — «Я тоже, — улыбнулась Мария. — Повезло просто, что билеты купили…»
После концерта они отправились пешком на Арбат, Леонид сказал, что надо «посидеть» где-нибудь. Марию несло счастливое возбуждение, хотелось жить красиво, широко — как, наверное, и должны жить нормальные люди, «не с Кочновки». Леонид мурлыкал арии и романсы, которые исполнял Иван Семенович, Мария счастливо вздыхала: «А вот эту? А „Белой акации гроздья душистые“?.. Ой, Ленька, какой у тебя прекрасный слух!.. Я умираю, какая мелодия!.. Спой еще раз…»
Они шли по Садовому кольцу, прохожих попадалось мало, никто на них не обращал внимания: подумаешь, идут парень и девушка, веселятся. Леонид вдруг тесно взял ее под руку: «Вот я сейчас тебе замечательную песню спою, неизвестную…» Мария близко услыхала его грубый запах: прокуренный рот, кислый дух одежды… Отшатнулась резко. Леонид выпустил ее локоть. «Не трону я тебя, чего напугалась? — сказал он. — Ну, раз ты не хочешь, зачем же? Я не хам какой…»
В ресторан они идти не решились, зашли в кафе. Постояв немного в очереди, заняли освободившиеся места за столиком на самом ходу. Там сидели парень и девушка, были они заняты собой и «под пара́ми», так что на Марию с Леонидом внимания почти не обращали. Но Мария сразу оробела, одеревенела, опять ей казалось, что на нее смотрят, — ну, не посетители, так официанты. Леонид заказывал сам. Мария, определившая на разгул половину денег, отложенных на новые туфли, прислушивалась с невольным уважением к «шикарным» фразам, которые небрежно произносил Леонид: «Значит, шпроты два раза, ветчину два раза, бифштекс рубленый с яйцом два раза, два лимонада… — тут Леонид запнулся и, поглядев на нее, решительно произнес: — Бутылку портвейна номер одиннадцать, два кофе, мороженое одно…»
Когда официант ушел, Леонид сказал, как бы извиняясь: «Ну, красного-то ничего я взял, да? Тут без этого нельзя, не положено просто так сидеть. Ничего? — и, усмехнувшись, спросил: — Ты как, потянешь? У меня-то получку Варька перехватила, успела, так что я не в игре». — «Потяну!» — откликнулась Мария весело. Ей уже нравилось здесь, словно бы она попала в какой-то неведомый, шикарно-порочный мир, где она, не такая, как все, наверное, должна бывать, раз не выпало ей на долю жить нормальной жизнью, иметь, как другие-прочие, семью, мужа, детей…
Гремела музыка на маленькой эстраде, тенор пел «Каким ты был, таким остался», потом еще что-то, бывшее на слуху. На маленьком свободном пространстве возле оркестра танцевали, за столиками пили и ели, все вокруг были заняты собой, своим кратким весельем. Марии вдруг сделалось легко и смело.
Официант принес бутылки и закуску. Леонид налил ей и себе по полному фужеру портвейна. Мария выпила мелкими глотками, — ей хотелось пить, — весело захмелела.
«Маша, а сколько ты получаешь? — спросил Леонид с уважением. — Варька говорит, как ни приду занимать, всегда деньги есть!» — «Семьсот девяносто», — честно сказала Мария. Леонид присвистнул недоверчиво: «И все?!» — «Ну да, а ты сколько думал?» — «Форсу даешь на полторы тыщи, самое малое! Да мы с тобой сейчас не меньше как сто оставим! За билеты по двадцать рублей уплатили». — Она призналась вдруг доверчиво: «Сегодня, что тратим, на туфли копила. Один раз живем, черт с ними!» — «Точно… — согласился Леонид, лицо его стало скучным. — Твое дело, хозяйка… Лично я за бабу никогда не платил, ниже себя считаю».
Марии на мгновение стало неприятно и скучно: низкая расчетливость Леонида была неожиданна, отрезвляюща, хотя Мария так и думала, что платить придется ей, несмотря на Варькины заявления, что, мол, свою получку Леонидка пропивает, «пятерки домой не доносит…». Однако она тут же прогнала поднявшееся раздражение: «Плевать, какое дело! Одна бы я сюда не пришла ни в жизнь».
Портвейн допили, честно разделив по полбокала, музыканты ушли отдыхать, Леонид, наклонившись, сказал: «Слушай песенку, тебе понравится…»
«В парижских ресторанах, в кафе и балаганах, в дешевом электрическом раю, всю ночь, ломая руки, от ярости и муки я людям что-то жалобно пою… Я больной, я старый клоун…» Песня была точно под настроение, из той пьяно-порочной и, конечно, трагически-таинственной жизни. Когда Леонид пел, на лице у него вдруг проступала исступленная отчаянность, глаза суживались отсутствующе, умнели. Мария смотрела на него не отрываясь, забыв о недавнем разговоре. Ей было хорошо.
Они пошли танцевать. Мария сбивалась то и дело с такта, но не смущалась, хохотала громко — на них никто не обращал внимания. Леонид тоже смеялся, терпеливо поправляя ее. Возвратившись, заказали еще бутылку портвейна под горячее и порцию ветчины. Мария никак не могла наесться ветчины, прямо заходилась от наслаждения. Еще танцевали, потом, когда оркестр снова ушел отдыхать, Леонид опять пел. За соседними столиками откровенно слушали, хвалили, а когда оркестранты заняли свои места, аккордеонист вдруг сказал, что все присутствующие просят выйти на сцену и спеть товарища, сидящего вон за тем столиком. Леонид поломался, удивленно смеясь, Мария, разгоряченная вином и вниманием, сказала: «Да не ломайся, иди!» Он влез, качнувшись, на низенькую эстраду, пошептался с аккордеонистом, взял аккордеон и запел своим бытовым голосом с вульгарно-открытым звуком, но странное дело — никто не ощутил неловкости, это было то, что надо. Была в нем уверенность и врожденная артистичность. Он спел «Я в чужой стороне словно гость нежеланный, слышу крик журавлей, улетающих вдаль…». Ему горячо хлопали, орали «бис», он спел еще «Темную ночь». Ему подпевали от столиков, кто-то рыдал хмельной слезой, выкрикивая слова. Леонид завелся и, уже без просьб, пел еще, грузный мужчина пошел плясать цыганочку, хлопая себя по ногам и бедрам. Тогда Леонид засмеялся, отдал аккордеон, сел, властно обняв Марию за плечи. Она не сопротивлялась, потому что он неожиданно стал королем и озарял ее своей минутной властью.
Наконец собрались уходить. Напили-наели они на сто сорок рублей, Мария столько тратила, наверное, за неделю. Она расплатилась, попыталась встать и со смехом поняла, что не держится на ногах. Леонид ловко подхватил ее под предплечье, подпер бедром и повел, резко направляя по проходу между столиками. У ней заплетались ноги и кружилась голова, мутило.
Леонид остановил такси, они долго ехали, круто поворачивая, по каким-то переулкам, Мария еле сдерживала тошноту. А когда вышла на Кочновке, чуть не упав в канаву возле дома Леонид взял у ней сумочку, расплатился с таксистом. «Еще двадцать пять рублей наехали, хозяйка…» — сказал он со смешком. Марии было все равно, хотелось тут же лечь, тянула земля.
В комнату она не вошла, а ввалилась, сбросила с ног туфли, упала на кровать, как была, в пальто и платке. «Не могу… — пробормотала она. — Стели себе сам…» Заснула, точно в душную бездонную яму упала.
Открыла глаза: было позднее утро. Все поплыло сразу. Закрыла, вспомнила: воскресенье. Вчерашнее поднялось — припомнилось пронзительно, только провалы какие-то чернели непроявленные. Потом осознала, что лежит под одеялом, рядом почувствовала жесткий бок и голые ноги спящего Леонида.
Она замерла, облившись страхом, пыталась вспомнить, что же было — как же все случилось?.. Не помнилось ничего.
Леонид вдруг шевельнулся, пробуждаясь, потом замер, видно тоже припоминая, где он, — и резко повернулся к ней, приподнялся на локте. «Проснулась, пьяница? — спросил он, улыбаясь сонным отекшим лицом. — Эх ты… Не умеешь пить, зачем пьешь?» Мария напряглась испуганно, припоминая, как же это все, не сон ли — эта жуткая явь, а Леонид разглядывал ее.
«Ну что? — спросил он наконец. — Не вспомнишь, как разделась? Это я тебя раздел, мне эти два стакана красного — тьфу! Ни в одном глазу… Голова только болит, водка лучше».
Лег уже лицом к ней, прикасаясь всем телом, обнял некрепко. Мария дернулась. «Не боись… — сказал Леонид негромко. — Раз ты не хочешь этого, дело же добровольное, а я не хам».