Страх отпустил Марию, ее обнесло благодарной нежностью, обмякло напряженное тело — она уже отзывалась рукам Леонида, слабо касавшимся ее. С закрытыми глазами ей вдруг стало казаться, что это не Леонид вовсе, а кто-то другой, давно желанный, она чуть поощряла его, шевеля слегка плечом, которого касалась грубая, точно наждак, ладонь. Леонид подсунул руку ей под голову, она очутилась лицом прямо перед ямкой между ключицами, ткнулась носом в эту ямку слабо и счастливо.
Запах его был ей уже привычен и связан с чем-то праздничным — такого, может, и не было в жизни: Леонид, ставший вдруг королем местного значения, она — королевой, и все им поклонялись… Мария вдыхала этот запах, прижимаясь сначала слабо, потом смелей, потом Леонид поцеловал ее в волосы, в глаза, в губы — и она ответила ему, расслабляясь покорно.
На день рождения Мария пришла с соседками к назначенному часу и томилась, ожидая в небольшой комнате, увешанной чучелами птиц, вместе с другими, столь же глупо-аккуратными гостями.
Валентина с золовкой и еще с кем-то из женщин все еще хлопотала на кухне, накрывала столы в соседней комнате. То и дело она выскакивала встретить гостей, принимая подарки, благодарила, степенно улыбаясь, и снова убегала на кухню. Дарили, как могла понять Мария, большей частью просто деньги. В конвертах и так, завернутые в бумажку. Этот обычай был теперь принят и в иных домах в Москве, так что Мария особенно не удивлялась. Сама она подарила Валентине дорогие духи.
Была Валентина в бежевом с цветами кримпленовом платье, обтягивающем ее мощные плечи и зад, в ушах сверкали бриллиантовые розочки старинной работы, на шее желтела золотая цепочка с большой розовой камеей, тоже старинной работы. Мария теперь знала цену золотым вещам, потому понимала, что Валентининым безделушкам сейчас цены нет. Изумлялась про себя, как изумилась черной собольей шапке на тетке в полушубке. Собственно, непонятно, если вдуматься, чему изумлялась? Не ожидала же она, что в этих краях сплошь беднота живет? Сбила с толку грязная телогрейка, кирза да ветхий платок? Сбил с толку старый полушубок на тетке? Примитив мышления: подобное носится с подобным… Тяжелая работа Валентинина сбила с толку: такой тяжкий труд немыслим при таком богатстве. Но ежели другого не умеет и не хочет делать, ежели ее мощное тело только такой труд и насыщает? Еще, конечно, понимание, что те, кто работает с Валентиной рядом, — соседки, например, да и Шура, Лина, — не очень-то имущи, тоже сбивало с толку. Богатые не ездят в погоне за удачей, мыслилось подспудно, богатые живут дома. Ну, а Валентина и жила дома, в родовой хоромине.
Дом этот был просторный, сложенный из огромных бревен, древний, но крепкий, с маленькими окнами-бойницами, вознесенными высоко над землей. Когда они обчищали сапоги о скобу у крыльца, Мария Ивановна сказала: «Обрати внимание, Маруся, какой материал на дому-то! Лиственница смоляная! Лет сто пятьдесят энтой хоромине. Еще с эстоль простоит, ничего не сделатся, ежели, конечно, не сломают либо не подожгут. На торцы обрати внимание. Колоное бревно-то, не резаное, в одиночку избу-ту ставил, выходит, хозяин, лес без пилы валил. Топором однем. Раньше семейская, кержацкая деревенька-то была, богатеи все… В революцию их, говорят, сильно потрясли, но и попрятали по ямам, не все дотрясли…» Черные торцы бревен и на самом деле хранили неровные следы топора. Глава рода был либо нелюдим, не желавший просить о подмоге, либо, скорей всего, первым достиг этого благословенного места, первый строился…
Мария предвкушала, входя, и внутри увидеть ту же кондовую экзотику, цену которой в Москве тоже теперь знали: лавки, самовары, медные чайники, черные доски икон, старинные прялки… Но внутри комнаты были оштукатурены и побелены, потому, несмотря на обилие ковров, имели казенный барачный вид. Даже чучела разных птиц, развешанные по стенам, не придавали им своеобразия — захолустный музей. Глаза у чучел то загорались, то гасли, делал их брат Валентины, лесничий. Он охотно объяснил Марии, где тут лунь, где ястреб, где кедровка, где сова или иная вполне экзотическая таежная птица. Соседки уважительно поддакивали: «Дак ить ты, Иван Степаныч, чево не придумашь, тее б в городе жить, ты б там в гору пошел…» Лицо у Ивана Степаныча было желтое, больное. Пришли соседки без подарка, расцеловались с именинницей, пожелав ей «большого счастья и отличного здоровья», уселись важно на диван в одинакового покроя синих шерстяных платьях, в капроновых, с золотой нитью воздушных платках поверх взбитых волос. Выложили на колени большие грубые руки и застыли, доброжелательно улыбаясь.
Появилась Софья Павловна, поздоровалась, поцеловалась со всеми, разделась и быстро понеслась на кухню, но тут же вернулась, сгримасничала, засмеявшись: «Выгнали… Да я и не больно рвусь, усердие, однако, надо было проявить!» Села на диван, потеснив по-свойски Марию. Закурила.
Мария подарила ей резной кулон из слоновой кости. Последнее время она часто с получки бывала в магазинах, покупая то сандаловую статуэтку, то ожерелье из сердолика, то еще что-то недорогое, рукодельное, чему когда-нибудь тоже не будет цены. Софья Павловна тут же повесила кулон на шею: «Точно ботало на бодливой корове… Не звонит? Пусть висит, раз в Москве модно…» И позабыла о нем: резная цепочка задела за пуговицу, кулон перекосился и так и болтался. Однако Софья Павловна носила потом этот «знак женственности» и в будни и праздники, постоянно.
Гость пошел толпами. Муж Валентины, широкий, низкорослый — «метр со шляпой», как тут же сострили соседки, объясняя, кто это, — вышел с аккордеоном, играл марши. Марии с ее места уже не было видно входящих, но соседки, вытягивая шеи, довольно сообщали: «Прокурор пришел с женой… Поглян, как хорошенька прокурорша-то… И сам молодой… А энтот начальник милиции, Саня Пантелеев, Валентина ево еще со школы знат, учились вместе… Ишь, хитра баба, каких назвала! Ты гляи-ка, Настя, кто вошел, — начальник с женой! Ну, энтого не ожидала, это слишком…» Тут рванулась встречать пришедших Софья Павловна, тогда Анастасия Филипповна догадалась: «Дак ведь это ради Сони оне зашли. Соня говорила, оне еще с Братска знакомы, он у ей шофером на бетоновозе работал, после уж в гору пошел… А жена у ево неплохая: полная — дак што ж… а лицо молодое…»
Мария встала, желая увидеть начальника и его жену, увидела медсестру, ставившую ей банки. На сей раз та была тоже в черном кримплене, обтягивающем ее мощные формы, и золотых серьгах, смеялась чему-то, широко разевая рот, показывая между губами в бордовой помаде узкие белые зубы. Валентина, обняв ее за плечи, повела к столу. Следом двигался светлобровый здоровяк, которого Мария перед болезнью видела в карьере. И. о. начальника строительства. Снова вроде бы кого-то он ей напомнил.
Все затолкались, пошли рассаживаться. Мария потянула соседок: хорошо бы сесть к начальнику поближе, не познакомиться — так просто разглядеть вблизи, понять, что он из себя представляет. Да и Софья Павловна, наверное, не откажется их познакомить в ходе застолья…
Мария решила, гуляя вчера по поселку, что все-таки нужно правдами-неправдами перебираться в контору, в управление строительства на любую должность, только не сидеть в диспетчерской. Строительная экзотика ей, увы, уж не по возрасту…
Рассаживались по неписаному ранжиру: именинницы, родня, прокурор и начальник милиции с женами, начальник строительства со своей медсестрой, дальше — еще какие-то солидные люди. Мария и ее соседки по общежитию попали за второй стол.
Мария в общем-то привыкла, что хитрые ее планы, едва она начинала их строить, вскоре кончались провалом: хитрость в ней была, как и во всяком живом существе, но не хватало пронырливости. Да и бабушка внушала с младенчества: «Не хитри! Хитрого тебе не перехитрить. Живи проще, хитрей получится…» Поэтому, не так уж сильно и огорчившись, Мария взглянула на стол, ломившийся от таежного изобилия закусок, приятно изумилась незнакомой еде, потянулась положить стружечки мороженого сырого мяса, сырой рыбьей расколотки. Столько об этом слышала и читала — надо попробовать, не умрет же она, если люди спокон веку это едят!
Соседки деловито налили ей и себе из графинчика, сотворили на краю тарелки смесь черного перца и соли. «Ты вот печеночной закусывай, Маруся, — советовала Мария Ивановна, подкладывая на тарелку подплывающий черной кровцой шоколадный квадратик. — Конешно, к сырому привыкнуть надо, но я люблю… Макай вот в ето — и жуй. Полезно…»
Валентинин муж поднялся произнести первый тост. Постучал по бутылке, требуя внимания, картинно поднял перед собой бокал. Стоя — он был чуть выше спинки стула, — упер ладонь в бедро, откинул голову, — Марии показалось, что этой смешной позой он хочет развеселить гостей, она даже хмыкнула готовно, но маленький человечек был напыщенно-серьезен, взглянул строго. Рокотливым неряшливым баском заговорил он о достоинствах именинницы, говорил все, что положено говорить, что обычно говорят. При первых же звуках его голоса Мария сжалась потрясенно: звяканье стекла о стекло, скрежет ложки о зазубрины консервной банки, свое тяжелое влажное пробуждение, бессилие свое… Голос этот было спутать невозможно, и, словно бы для того, чтобы сомненья ее рассеялись вполне, оратор хохотнул коротко в конце тоста, пророкотал довольно:
— Ну — давай! Поехали…
Мария замедлила, поднося рюмку к губам: залпом жахнул бокал и картинно сел человечек на стул. Боком, полуоткинувшись, держа двумя пальцами кость с оковалком мяса, картинно рвал его зубами.
— Маруся? — подтолкнула ее Анастасия Филипповна. — Выпей, ты что? Или опять плохо почувствовала, побледнела вся?
Мария выпила, машинально положила в рот квадратик сырой печенки, удивленно ощутила, возвращаясь к действительности, пахучее, сладостно-живое. Потянулась еще за печенкой.
— Оленья печеночка-то, чистая… — истово прошелестела под руку ей Мария Ивановна. — Травками таежными пахнет… С ей знаешь как в силу пойдешь!.. Лечебная вещь… а я долго не могла обвыкнуть сырое есть, лет десять прошло, пока поняла.
— Кем он работает, муж Вали? — спросила Мария.
— Главный диспетчер, — сердито фыркнула Анастасия Филипповна. — Таксатором в леспромхозе был, леспромхоз переехал на новое угодье, а Семен Михайлыч остался. Не петрит он ни фига в диспетчерстве, потому и бардак. Ты етого не почувствовала, мало работашь, а у нас вот здесь — ево диспетчерская служба!
Она чиркнула ладонью по шее.
— Самосвалы с бетоном сидим ждем, а оне по дороге в канаву разгрузятся, да шоферишка к семейским за картофелем погнал либо за дичиной — перепродать… — согласно отозвалась Мария Ивановна. — А у нас заработок страдат, да и скушно без дела, хуже нет.
— Это он с Нинкой-то был… — неожиданно для себя произнесла Мария. — Я не видела, но голос запомнила.
— Голос у ево особенный.
Соседки переглянулись, в глазах у обеих загорелся мстительный интерес.
— И то, я гляжу, чевой-то он из пятого комплекса, где мужские обчежития, с Нинкой шел? Я еще удивилась, чево это он там с ней обчего отыскал? Бравенький, выходит, мужичок, кровь играт.
— Скажем Вальке-то?
— Не надо! — ужаснулась Мария. — Вы что!.. Это я так, растерялась, сказала.
— Погодим, — согласилась Мария Ивановна. — Не знат и не знат, на кой черт лезть со своей информацией… Не измылится, чай. И к Нинке от Вали тоже не уйдет, незачем ему из такого богатого дома к голозадой уходить.
— Пес с им! — весело махнула рукой Анастасия Филипповна. — Вы, девчата, беседу беседуйте, но и тосты не зевайте! Спирток чистый, медицинский. Организм очищат, а уж закусочка-то редкая! Короли того не едят.
Это было истинной правдой, и Мария, освободившись от своей тайны, облегченно принялась подкладывать на тарелку маринованную облепиху, бруснику, нежно-розовые стружечки свежезамороженного тайменя, медвежье сало, пахнущее кедровым орехом и брусникой. «Медведь-то ягодник был! — подговаривала ей под руку какая-то из соседок. — Ты гляи, сальце-то розовое, душистое…»
Короли и точно подобного не едывали. Впрочем, в одной подшивке старинных, начала века, журналов Мария вычитала как-то, что короли, в общем-то, ели обычную пищу. Например, император Вильгельм любил сосиски с капустой, король Леопольд на обед получал обыкновенный суп и котлеты, запивая этот обычный обед обычным местным вином. Там приводился большой список «высочеств», которые не увлекались обжорством. Видимо, понимая, что умеренность и простота — лучшее средство для достижения продолжительной жизни, сохранения здоровья. Обжорство — самоутверждение нуворишей вроде Александра и его мамаши…
— Но что значит счастья нет этой семье! — назидательно и опять как-то мстительно проговорила Анастасия Филипповна. Открытие все-таки не давало ей покоя. — Вроде бы война их не коснулась: отец для фронта старый был, да и на золоте старался, бронь имел. Иван Степаныч молодой, в конце войны только призвали на японскую, да не доехал до Владивостока, вернули: война кончилась, а он к тому же и заболей чем-то… А проще сказать, траву знал, какую выпить али съесть, я так полагаю… Живи — не хочу! Места сытые, тайга, золотые прииска вокруг: кто работал, в магазинах там на боны — чево-расчево, лишь птичье молоко не давали! Теперь гляи, Мария… Валька девчонкой к отцу на прииска подалась. На чем-то — спрашивала — не говорит — попалась, пять лет в лагерях оттрубила, от звонка до звонка. Раз! Первого мужа ее, молодого-красивого, медведь схарчил. Два? Сын Ивана Степаныча — семнадцати лет был уже — в ледоход утонул. Три? Иван Степаныч, видишь, охотник, лесовик, всякую траву-растраву знат, а болен. До зимы нипочем не дотянет. Теперь энтот мужичок, в семью взяли, одели-обули, а он гадит потихоньку. Вот словно бы кто их проклял тогда за разбой…
Мария ощутила веселый жутковатый озноб в позвоночнике: прапрадед или прадед этого желтолицего, тихогласного Ивана Степаныча пошаливал, пограбливал на недалеком отсюда Старосибирском тракте — и вот проклял его однажды некто, моливший о пощаде и не получивший ее. Карающая десница рока не в сказке, а наяву метит потомков из поколения в поколенье за злодеяния предка. Пусть бы это было правдой в назидание нынешним злодеям!
— …А вам, Софья Павловна, — произносил между тем негромко свой тост Иван Степаныч, — я от всего сердца желаю встретить человека! Вы для других делаете. Валю, можно сказать, спасли… Но надо самой, хоть на старости лет, пожить. Встретите, есть добрые люди, оценят вас. Это против законов природы, когда женщина живет такую жизнь, как вы…
— Кого это я встречу, Ваня? — перебила Софья Павловна весело, но по щекам от висков прошла грустная гримаска, которую она постаралась скрыть, обнажив в улыбке темные от курева крепкие зубы. — Молодая не встретила, а уж теперь… Не мели пустое! — и добавила утонувшее в сочувственном шуме: — Поносись-ка с утра до ночи по площадке, пожрать не успеваешь, только «Шипку», словно мамкину сиську, сосешь! Что в Новокузнецке, что в Братске, что в Тайшете, что здесь… Природа вокруг тебя изменяется, а ты бегаешь все так же. Вечером забудешь, мужик ты или баба… Строймастер была, потом прораб, теперь вот начальник СМУ, а все одно и то же!
— Вспомнил, Иван, закон природы, когда жареный петух клюнул! — зло рокотнул баском уже изрядно выпивший Валин муж. — Здоров-то был, спиртягу глушил, парнишок по пьянке утоп, вместе с им ведь пили! «Закон природы»!
Иван Степаныч сказал что-то совсем тихое, но злое, шевельнулись желваки на скулах — вскочил, готовно запетушившись, свояк. Но поднялся и. о. начальника строительства, громко откашлялся, произнес весело, голосом поставленным и зычным:
— А ну — ша! Шурья, не гадьте нам праздник! Хотите клеваться, петухи, — геть отсюда! — И, подождав тишины, продолжал: — Соня! Я тебе сейчас тоже скажу не за работу, а за твое человеческое сердце! Валя тебе обязана — это говорили. Но и я тебе обязан, говорю открыто! Помнишь, какой я прибыл в Братск, двадцать пять лет почти тому? Молодой, а гнилой, просто на грани… И твое сердце материнское почуяло: погибает парень! Отогрело и спасло. Ты права: носилась и носишься бегом с утра до ночи на любой стройке, а годы уходят, а жизнь утекла. Но ведь сколько народу тебя вспоминают, как я, Соня, — мать…
Мария удивленно глядела на опустившую глаза Софью Павловну, лицо и шея той пылали красными пятнами, она курила, морщилась недовольно, отмахивалась рукой. На взгляд Марии, в Софье Павловне вовсе ничего не было от «матери», как она это себе представляла. Наоборот, типичная холостяжка, бездомница, вся на нерве и в полете. Правда, не было в ней и равнодушия к человеку. Но Мария знала это по себе, той, что была до Александра: нереализованное, неизрасходованное естество искало выхода, нежность неизрасходованная искала — кому нужна… Так что зря и. о. начальника твердил это слово — «мать». Уж к нему-то двадцать пять лет назад Софья небось питала, скрывая, не только одни материнские чувства. Вовсе не обязательно родиться доброй клушей, чтобы стать женой и матерью единственному мужику. Есть такие мужчины, которым в жене нужна мать. И женщины есть, ждущие такого. Ей встретился в свое время такой, Соне — нет. Но искала, обливая грубоватой нежностью и участием тех, кто мог, быть может, стать единственным…