Проводя черту между оправданным вмешательством и подстрекательством к преступлению, Суд выделяет ситуации, в которых имеет место оказание давления с целью фактического формирования у обвиняемого воли к совершению преступления. К таким ситуациям Суд в различных делах относил самостоятельный выход оперативных служб на контакт с обвиняемым, повторение предложения несмотря на первоначальный отказ обвиняемого, настойчивое побуждение к совершению незаконного действия, предложение заведомо более высокой цены либо апелляция к состраданию, например в связи с симптомами «ломки» по делам о наркотиках (см. «Bannikova», § 47; «Vanyan», § 49). Такие действия расцениваются Судом как недопустимая провокация.
Интересно сравнить дело «Ramanauskas» с существующим в Соединенном Королевстве подходом к определению провокации, как он сформулирован в деле «Shannon v. the United Kingdom» (решение от 6 апреля 2004 года). Из решений английских судов следует, что «хотя созданная обстановка и выгоды, которые сулили обвиняемому, стимулировали его на совершение преступления, он добровольно и с готовностью поддался на искушение и предложил свои услуги по доставке наркотиков, следовательно, провокации не было». Из этого следует, что оценка добровольности очень субъективна. Возможно, только серьезный нажим на обвиняемого со стороны провокатора может заставить английского судью признать, что имела место провокация.
Подходу Европейского суда соответствует действующая редакция российского закона об ОРД, прямо запрещающая прибегать к подстрекательству, склонять, побуждать в прямой или косвенной форме к совершению противоправных деяний.
В деле «Ramanauskas» Суд отметил, что, кроме слухов, у правоохранительных органов не было надежной информации о том, что заявитель ранее брал взятки. Если бы такая информация имелась, полицейские были бы вправе проявить инициативу, а состоявшаяся дача взятки не была бы провокацией.
Действительно, часто у полиции есть информация о вовлеченности лица в преступную деятельность. Речь чаще всего идет о какой-то регулярной деятельности (контрабанда, наркотики, проституция). Такая информация — сведения о прошлых эпизодах — может свидетельствовать о том, что у лица есть предрасположенность к совершению определенного типа преступлений. Из этого можно заключить, что преступление будет совершено в любом случае, с участием полицейских или без них. У полиции может быть недостаточно материала, чтобы привлечь лицо к уголовной ответственности за прошлые эпизоды, но достаточно для того, чтобы провести оперативный эксперимент и на основании полученных доказательств завести уголовное дело.
Все эти аргументы демонстрируют, что логика «общей предрасположенности» не безупречна. Тем не менее Европейский суд признает, что она может оправдывать проведение полицейских операций «под прикрытием». Вопрос в том, какая информация для полиции является достаточной для того, чтобы вступить в контакт с предполагаемым преступником. Должна ли эта информация быть конкретной и оформленной в определенной процессуальной форме, например в виде свидетельских показаний о покупке наркотиков у объекта оперативного эксперимента? Или достаточно оперативных данных (сигнал от информатора, анонимная информация), которые нельзя использовать в судебном процессе, но которыми любой полицейский пользуется в своей оперативной работе? Европейскому суду приходится иногда отвечать на подобные вопросы, однако однозначного ответа здесь нет.
Можно сделать вывод, что Европейский суд не требует, чтобы предрасположенность лица доказывалась по строгим правилам уголовно-процессуального доказывания. В противном случае любой оперативный эксперимент терял бы смысл. Действительно, зачем проводить контрольную закупку наркотиков, если у полиции достаточно доказательств для того, чтобы привлечь дилера к уголовной ответственности за прошлые эпизоды? Следовательно, полицейским необязательно иметь высококачественные доказательства на этой стадии. Однако эти доказательства должны существовать и быть такого рода, чтобы возбуждать разумное подозрение в том, что лицо вовлечено в преступную деятельность (контрабанду, взяточничество и т.п.). Простой ссылки на «информацию», имеющуюся в распоряжении полиции, или «слухи» явно недостаточно (см. «Khudobin v. Russia», постановление от 26 окбяря 2006 года, § 134; см. также упоминавшиеся выше дела «Vanyan», § 49, и «Ramauskas», § 67).
Суд иногда обращает внимание на косвенные признаки, свидетельствующие о провокации (или, напротив, ее отсутствии).
Так, отсутствие выгоды для обвиняемого в некоторых делах («Khudobin v. Russia», «Teixeira») отмечалось Судом как дополнительный фактор, свидетельствующий о том, что заявитель не был профессиональным преступником и, скорее всего, действовал именно потому, что его попросили о помощи переодетые полицейские.
Обычный и законный характер сделки может, напротив, говорить в пользу того, что провокации не было.
В качестве примера приведем дело «Kuzmickaja v. Lithuania» (постановление от 10 июня 2008 года). Полицейские получили анонимный звонок с сообщением, что барменша регулярно недоливает алкоголь клиентам. Полицейские пришли в бар под видом посетителей и установили, что заявительница налила им на 10 граммов алкоголя меньше положенного, в результате чего она была привлечена к ответственности за обман потребителей. Анализируя это дело, Суд отметил, что полицейские агенты выступали в качестве потребителей законно предоставляемых услуг. Характер действий заявительницы позволил Суду принять решение в пользу государства-ответчика: в таком контексте трудно утверждать, что полицейские перешагнули грань и подтолкнули заявительницу к совершению преступления. Иначе говоря, здесь можно предполагать наличие «общей предрасположенности», даже если первый шаг совершили сами полицейские.
В деле «Shannon v. the United Kingdom», о котором мы уже упоминали, «провокатором» выступал журналист одной бульварной газеты. Он связался с неким актером, про которого ходили слухи, что тот поставляет кокаин знаменитостям. Журналист выдал себя за представителя богатого арабского шейха, который хотел бы устроить у себя веселую вечеринку. В ходе встречи фальшивый представитель попросил заявителя раздобыть ему немного кокаина на пробу, что и было выполнено. После этого журналист и его коллеги, участвовавшие в инсценировке, обратились в полицию и рассказали, что заявитель продал им кокаин. На суде заявитель просил исключить все доказательства, полученные в результате такого «розыгрыша», который он расценивал как провокацию. Суд провел пятидневное слушание по этому вопросу и в результате решил, что доказательства можно оставить в деле, так как на заявителя не оказывалось никакого давления и наркотики он нашел и доставил вполне охотно. Следовательно, провокации не было.
Европейский суд, рассматривая эту ситуацию, пришел к выводу, что к ней неприменимы дела типа «Teixeira» и др., в которых инициатором совершения преступления было лицо, выполнявшее задание правоохранительных органов или напрямую к ним принадлежавшее. Суд не исключил, что и в «частной провокации» могут быть такие дефекты, которые сделают любой процесс с использованием ее результатов несправедливым. Однако в деле «Shannon» английский суд настолько тщательно изучил этот вопрос и обосновал свои выводы, что Европейский суд не мог с ним не согласиться в том, что провокации не было. Напомним, что в деле «Ramanauskas» Суд отдельно отметил, что, даже если в начале операции агент действовал в качестве частного лица, как утверждало правительство, полиция впоследствии воспользовалась результатами его инициативы и возбудила уголовное дело против заявителя, а самого «агента» к уголовной ответственности не привлекла. Таким образом, «провокатор» получил, хотя бы и задним числом, одобрение своих действий государством.
«Teixeira» было первым и, похоже, единственным делом, в котором Суд сосредоточил свое внимание в основном на материальной стороне вопроса о том, имела ли место провокация. В последующих постановлениях ЕСПЧ стал заострять внимание прежде всего на процедурной составляющей, а именно на том, как этот вопрос был рассмотрен национальными судами и какова была процедура авторизации оперативного эксперимента.
В ряде дел Суд отметил, что любая полицейская операция с участием тайных агентов, действующих в преступной среде, должна проходить по определенной процедуре, предполагающей какой-то внешний контроль над действиями полиции («Ramanauskas», § 53; «Khudobin», § 135). В противном случае для полиции будет велик соблазн «создавать» преступления на пустом месте и таким образом улучшать отчетность.
От процедуры авторизации самого оперативного эксперимента зависит, сможет ли обвинение впоследствии доказать, что провокации не было. В случае сомнения Суд перекладывает бремя доказывания на правительство: «Задачей прокуратуры будет доказать, что провокации не было, при условии, что заявления обвиняемого не являются очевидно надуманными» («Ramanauskas», § 70). По сути, обвинение должно быть заинтересовано в надлежащем процессуальном сопровождении оперативного эксперимента. Если при проведении оперативного эксперимента не было такого «процессуального сопровождения», его результаты не смогут использоваться в суде.
Какого рода процедура будет гарантировать, что преступления не «создаются» самой полицией? Кто должен давать санкцию на проведение оперативного эксперимента, как должны оформляться соответствующие протоколы, какого рода документы необходимы на момент начала эксперимента? Практика Суда не дает исчерпывающего ответа на эти вопросы. Из дела «Khudobin» следует, что постановление о производстве оперативного эксперимента, санкционированное руководителем тех самых сотрудников, которые проводят эксперимент и, следовательно, заинтересованы в его исходе, не предоставляет достаточной защиты от произвола. Однако, даже если бы согласие на такой эксперимент давал судья, вопрос о провокации это бы полностью не снимало (хотя в таких случаях у заявителя было бы значительно меньше аргументов для того, чтобы утверждать, что его спровоцировали).
С другой стороны, в постановлении по делу «Bannikova» тот факт, что контрольная закупка осуществлялась с санкции начальника областного департамента ФСБ — структуры, которая проводила расследование и сотрудники которой осуществляли закупку, — не помешал Суду признать, что никаких процессуальных нарушений в деле не было. Аналогичным образом Суд не исследовал подробно вопрос, каким именно образом оформлялось участие полиции в передаче взятки в вышеупомянутом деле против Македонии, ограничившись упоминанием того, что он был должным образом рассмотрен национальными судами («Georgievski», § 53).
Суд неоднократно отмечал, что если защита заявляет о провокации, то это должно быть тщательно проверено в национальных процедурах.
Так, в деле «Bulfinsky v. Romania» (постановление от 1 июня 2010 года) защита требовала вызвать и допросить в суде полицейских агентов, которые участвовали в передаче пакета с наркотиками. Румынский суд решил, что достаточно его отчета, составленного по результатам контрольной закупки. Он также отказался исследовать отпечатки пальцев на пакете с наркотиками и аудиозапись встречи, которая велась полицией. Решение румынского суда практически полностью строилось на показаниях сообвиняемых на предварительном следствии, которые признали свою вину (на суде они отказались от этих показаний). Европейский суд при этом отметил, что необходимость допросить полицейских агентов все же имелась.
Однако насколько тщательным было расследование в национальных судах, решается в зависимости от обстоятельств конкретного дела. В деле «Shannon», цитировавшемся выше (дело о частной провокации), журналист-провокатор связался с заявителем по наводке некоего информатора. В ходе процесса заявитель попытался вызвать это лицо в суд. Защита утверждала, что информатор мог быть кем-то из личных врагов заявителя и оклеветать его, что поставило бы под сомнение всю последующую инсценировку с покупкой кокаина. Английский суд исследовал этот вопрос и решил, что никакой новой информации, полезной для защиты, это лицо сообщить не может, и в его вызове было отказано. Европейский суд, в свою очередь, не стал подвергать сомнению решение национального судьи и согласился, что присутствие информатора на процессе и даже раскрытие его имени были несущественны.
Одним из важнейших вопросов, которые возникают в делах с участием негласных агентов и с применением оперативных мероприятий, является вопрос о доступе уголовного суда и обвиняемого к материалам, составляющим часть обвинения. По общему правилу принцип состязательности процесса предполагает, что у защиты должна быть возможность знать и оспорить все заявления и доказательства, представленные противной стороной. В дополнение к этому статья 6 Конвенции требует, чтобы прокуратура предоставила обвиняемому доступ ко всем собранным по делу доказательствам, независимо от того, свидетельствуют они в пользу обвиняемого или против него. Тем не менее это требование не является абсолютным, и в любом уголовном деле может возникнуть конфликт интересов защиты и, например, свидетелей. Однако с точки зрения Суда такие ограничения допустимы, только если они абсолютно необходимы. Более того, они должны сопровождаться соответствующими судебными гарантиями, с тем чтобы обеспечить обвиняемому право на справедливое разбирательство (постановление по делу «V. v. Finland» от 24 апреля 2007 года).
В деле против Финляндии заявитель утверждал, что был спровоцирован на продажу наркотических веществ лицом, которое в момент, когда сделка обсуждалась по телефону, находился в предварительном заключении. Заявитель узнал об этом случайно уже в ходе разбирательства своего уголовного дела в первой инстанции и попытался выяснить этот вопрос, так как, с его точки зрения, он был ключевым звеном в доказывании того, что негласный агент находился под контролем полиции, которая и спровоцировала его, заявителя, на преступление. Однако полиция отказалась предоставить такую информацию, а также получила санкцию суда на отказ предоставить информацию о том, был ли телефон заявителя поставлен на прослушивание. Ему также было отказано в предоставлении информации о детальном расположении сотового телефона, с которого осуществлялись звонки, — эта информация могла бы показать, что они исходили из места предварительного заключения. Финские суды согласились с обвинением, признав, что телефонные переговоры с указанным лицом не являлись причиной совершения преступлений. Однако Европейский суд решил, что вопрос о том, имела ли место провокация, не может быть окончательно разрешен именно из-за отсутствия указанной информации. Исследовав обстоятельства дела, он пришел к выводу, что защита не была должным образом информирована и, соответственно, не могла эффективно участвовать в процессе и оспаривать доказательства. Суд в особенности отметил, что неразглашение коснулось материалов, прямо имеющих отношение к факту предполагаемой провокации, и не было оправдано какими-либо ссылками на общественный интерес («Bannikova», § 77).
Отметим, что признание вины обвиняемым не освобождает суды от необходимости тщательно и всесторонне оценить вопрос о провокации. Так, в деле «Ramanauskas» заявитель согласился с объективной стороной предъявленного ему обвинения, а именно с тем, что деньги он взял. Однако он оспаривал субъективную составляющую преступления, утверждая, что имела место провокация, т.е. порок воли. Литовские суды вовсе не стали обсуждать вопрос о том, была провокация или нет. Для них тот факт, что заявитель признал объективную сторону преступления, явился достаточным основанием для того, чтобы признать его виновным и назначить наказание. Однако такого рода анализ был признан ущербным Большой палатой Суда, которая в § 72 постановления по делу указала: «Признательные показания о преступлении, совершенном в результате провокации, не снимают вопроса о провокации или ее последствиях».
Как правило, заявитель должен ссылаться на провокацию с самого начала, еще в национальных судебных процедурах. Это, например, следует из одного дела против Турции («Ünel v. Turkey», постановление от 2 мая 2008 года), в котором Суд отмел аргумент о провокации, так как он появился в деле только на этапе подачи жалобы в Страсбург.
Представляется, что немало жалоб в ЕСПЧ, которые могли бы стать делами о провокации, рискуют оказаться неприемлемыми именно потому, что во внутренних процедурах будущие заявители отрицают само событие преступления. Они говорят, например, что деньги (наркотики, оружие и т.п.) им подбросили. Аргумент о провокации появляется значительно позже, уже в жалобе в Европейский суд. Все зависит от того, насколько очевидна провокация, какой из возможных вариантов защиты сильнее.
В том же деле «Bulfinsky» заявители утверждали, что не знали, что находится в сумке, которую они забрали у полицейского агента. Заявители утверждали, что их скорее «подставили», чем «спровоцировали». А это две разные ситуации: в первом случае воля лица вообще не направлена на совершение преступления, в то время как во втором субъект осознает, что совершает противоправное действие, но воля его, так сказать, деформирована и не является, строго говоря, свободной.
Линия защиты в деле «Bulfinsky», выбранная заявителями, опиралась не на логику «провокации», а на логику полной фабрикации преступления. Тем не менее даже при такой линии защиты Суд счел возможным рассмотреть дело с точки зрения «провокации» и найти нарушение статьи 6. Представляется, что Суд смотрел здесь на объективные признаки ситуации, похожей на провокацию, и должен был решить, имела ли место провокация. Таким образом, защите необязательно ссылаться на провокацию.
В большинстве дел, относящихся к этой категории, Суд дополнял материально-правовой анализ факта провокации исследованием процедурных гарантий, имевшихся в национальных судах. Если внутренние суды убедительно объяснили, что провокации не было, Суд удовлетворяется этим и не находит нарушения статьи 6 Конвенции. Если же внутренняя процедура была в чем-то дефектна, у Суда два выхода: либо найти нарушение статьи 6 Конвенции на одном этом основании («Khudobin», § 137), либо сделать выводы о материально-правовой стороне вопроса и признать, что заявитель был спровоцирован («Ramanauskas», § 72, 73). Такое разделение часто условно, и не во всех делах можно проследить, руководствовался ли Суд чисто процедурными соображениями или также делал выводы по существу (имелась ли провокация). Скорее всего, эти два способа анализа дел о провокации являются взаимодополняющими.
Однако настоящая проблема для Европейского суда при рассмотрении заявления обвиняемого о провокации, точно так же, как и для национального суда, состоит в том, чтобы установить, насколько воля заявителя была сформирована действиями агентов полиции, или, используя терминологию Пленума Верховного Суда, чтобы прийти к выводу о формировании умысла на совершение преступного деяния «независимо от деятельности сотрудников оперативных подразделений».
Европейскому суду известны три возможных последствия провокации преступления в национальном праве: вывод об отсутствии состава преступления, приостановление уголовного процесса в связи со злоупотреблением процедурой со стороны обвинения и исключение доказательств. Выбор остается за национальными органами («Edwards and Lewis v. the United Kingdom», постановление Большой палаты от 27 октября 2004 года, § 46). Оценивая ситуацию в Российской Федерации, Суд признал, что проблема провокации могла бы быть решена путем исключения доказательств, полученных в результате провокации. Суд не навязывает государствам какое-то определенное видение провокации как проблемы процессуальной или материально-правовой. Для Суда важно лишь, чтобы эта проблема была решена и национальные суды рассматривали аргумент о провокации как очень серьезный и требующий отдельной и тщательной оценки.
Обеспечение доступности доказательств для стороны защиты в полном объеме — вне зависимости от оценки их значения для дела стороной обвинения
Если потенциально оправдательное доказательство сокрыто от защиты по неосторожности или по каким-то тактическим соображениям прокуратуры (не оправданным никаким общественным интересом, выходящим за рамки желания следователя посадить обвиняемого за решетку), это определенно будет считаться нарушением статьи 6, § 1. Пример этому можно найти в деле «Kuopila v. Finland» (постановление от 27 апреля 2007 года), в котором заявитель обвинялся в мошеннической перепродаже картины, ему не принадлежавшей. Прокуратура, не ставя в известность заявителя, передала суду заключение, которое касалось подлинности картины и было получено уже ближе к окончанию судебного разбирательства дела. Прокуратура сообщила суду, что, по ее мнению, этот документ не был решающим для дела. Суд приобщил документ к материалам дела, но не стал его описывать в приговоре. Заявитель, напротив, полагал, что подлинность картины была очень важным элементом дела, причем элементом, подтверждавшим его позицию по главному вопросу обвинения. Европейский суд в этом деле нашел нарушение статьи 6 Конвенции в связи с тем, что защита не была поставлена в известность о существовании подобного отчета и не могла прокомментировать его.
Вопрос, насколько доказательство является относимым и важным и насколько его сокрытие действительно отвечает интересам национальной безопасности, защиты свидетелей, сохранения государственной тайны и пр., должен решаться национальными судами. В большинстве подобных дел, где речь идет о неполном раскрытии доказательств, Суд больше интересует процедура, в которой эти доказательства были исследованы (см. уже упоминавшееся дело «Rowe and Davis v. the United Kingdom»).
Не всегда формального участия судьи в рассмотрении вопроса о раскрытии доказательства защите достаточно для обеспечения прав защиты по статье 6 Конвенции. В деле «Mirilashvili v. Russia» (постановление от 11 декабря 2008 года) одним из главных доказательств против заявителя была пленка его телефонных переговоров, сделанная в рамках секретной операции по прослушиванию третьих лиц. Сама пленка была доступна для исследования в суде; однако защита не получила доступа к другим материалам оперативного мероприятия (прослушивания). В частности, было неизвестно, почему телефоны этих третьих лиц прослушивались, была ли санкция на прослушивание выдана в соответствии с законом, распространялась ли эта санкция на весь период, в течение которого производилась запись, и на все телефонные номера, по которым заявитель делал звонки. В ходе процесса против заявителя прокуратура продемонстрировала материалы дела председательствующему судье, но не представителям защиты. Судья ознакомился с материалом и решил, что пленки были получены законно.
Европейский суд, рассматривая эту ситуацию, отметил, что в деле «Jasper» материалы, не продемонстрированные защите, никоим образом не использовались против обвиняемого в его процессе. В деле «Mirilashvili», напротив, сокрытый от защиты материал имел непосредственное отношение к получению одного из самых важных обвинительных доказательств. Кроме того, в английском праве существовали очень разработанные правила, по которым суды нескольких инстанций должны были оценивать, подлежит ли доказательство раскрытию защите и если да, то в каком объеме. Далее, Европейский суд отметил, что в российском деле сокрытие доказательств произошло на том основании, что любые результаты оперативно-розыскной деятельности не подлежали разглашению защите, вне зависимости от их содержания и требования соблюдения интересов защиты. Иначе говоря, такого рода документы становились секретными не по содержанию, а по форме, и у судьи не было иного выхода, кроме как согласиться с тем, что они не могут быть раскрыты защите ни при каких условиях. Не оспаривая того, что в определенных обстоятельствах материалы ОРД могут быть скрыты от защиты, Европейский суд в данном деле нашел нарушение статьи 6 в связи с тем, что этот вопрос решался не судьей исходя из существа материалов ОРД, позиции защиты и обстоятельства дела, а был предопределен в законодательстве, которое целый класс документов объявляло закрытым. Как показывает дело «Mirilashvili», участие судьи не решает проблему нераскрытых доказательств — надо, чтобы у судьи были соответствующие полномочия по оценке того, перевешивает ли общественный интерес в сохранении секретности какой-то информации права заявителя по статье 6 Конвенции.
Специальный адвокат не только помогает судье исследовать доказательство. Его задача также состоит в том, чтобы добиться наиболее полного раскрытия доказательства защите. В Великобритании фигура специального адвоката появилась отчасти в ответ на критику системы «судейского самоконтроля» со стороны Европейского суда. Этот адвокат появился в иммиграционных делах, а также в специальном законодательстве, касающемся Северной Ирландии. В последующие годы такой способ обеспечения интересов защиты стал распространяться и на другие сферы (см. уже упоминавшееся дело «Rowe and Davis v. the United Kingdom», постановление Большой палаты от 16 февраля 2000 года, § 46 и далее).
В вопросах раскрытия доказательств Европейский суд практически исходит из некоторых общих правил: доказательства (и обвинительные и оправдательные) должны быть известны защите, любые ограничения защиты на доступ к ним должны быть минимальными, строго необходимыми в рамках того общественного интереса, который такие ограничения преследуют; сам Суд никогда не занимается изучением качества доказательства без изучения того, как это доказательство было исследовано в национальных судах; чем хуже качество доказательства, чем меньше у защиты возможностей исследовать его, тем подробнее и придирчивее Европейский суд будет оценивать процедуру использования такого доказательства в процессе.
Требование раскрывать доказательства защите имеет очень важный временной компонент: у защиты должно быть достаточно времени и возможностей для ознакомления с обвинительным доказательствами — об этом говорит статья 6, § 1 (b), Конвенции.
Надо отметить, что нарушение права защиты знакомиться с материалами дела по окончании расследования не является препятствием к движению дела (см. статью 237 и статью 236, ч. 6, УПК РФ). Нарушения статьи 6 Конвенции скорее всего не будет, если суд исправил ошибку следователя и на более поздней стадии дал обвиняемому возможность ознакомиться с материалами дела (см. дело «Slyusarev v. Russia» от 9 ноября 2006 года, где заявитель жаловался на то, что не мог прочитать материалы своего дела потому, что у него отобрали очки).
Вопрос о том, что является «достаточным временем» или «условиями» для изучения доказательств, тесно связан с обстоятельствами дела. В деле «Barberà, Messegué and Jabardo v. Spain» (постановление от 6 декабря 1988 года) Суд нашел нарушение статьи 6, § 1 и 3, в том числе в связи с тем, что у заявителей в течение очень короткого — однодневного — судебного процесса не было возможности исследовать важные доказательства их причастности к убийству и террористической деятельности, в частности оружие и документы, найденные во время обыска в их доме. В деле «Öcalan v. Turkey» (постановление Большой палаты от 12 мая 2005 года, § 141) Суд нашел нарушение статьи 6, § 3 (b), в ситуации, когда заявителю предоставили материалы обвинительного заключения на 20 дней, но материалы эти состояли из 17 тыс. страниц. В российском контексте, однако, такие дела вряд ли будут встречаться очень часто, так как в большинстве случаев доказательственная база бывает сформирована и описана в обвинительном заключении и стороне защиты предоставляется обычно достаточное время для ознакомления хотя бы с письменной частью дела против обвиняемого. Вместе с тем в российских делах встречаются жалобы на то, что условия ознакомления с материалами дела обвиняемых-заключенных не позволяли им реализовать свое право на защиту («Trepashkin v. Russia, no. 2», от 16 декабря 2010 года). В этом деле Суд не нашел нарушения статьи 6, § 3 (b), но сами рассуждения Суда показывают, что условия содержания могут препятствовать нормальному ознакомлению с делом. Проблемы со зрением (как в деле «Slyusarev») или со слухом («Stanford v. the United Kingdom», постановление от 23 февраля 1994 года) у обвиняемого могут теоретически ограничить его возможности по ознакомлению с доказательствами.
Европейский суд требует, чтобы при исследовании доказательств стороны имели равные процессуальные возможности (equality of arms). Это вытекает как из прямого смысла статьи 6, § 1, так и из общего требования «справедливости» правосудия, составной частью которого является требование процессуального равенства сторон. Речь здесь не идет о равенстве de facto: Конвенция не может гарантировать, что адвокат обвиняемого будет так же компетентен, как и прокурор. Нельзя требовать от суда и вызова ровно такого же количества свидетелей защиты, сколько было заслушано свидетелей обвинения. Речь здесь идет скорее о равенстве de jure, о том, чтобы у стороны обвинения не было формальных полномочий, которых нет у стороны защиты. Отличие требования процессуального равенства от требования состязательности состоит в том, что в первом случае речь идет об абсолютных правилах исследования доказательств стороной защиты перед лицом суда, в то время как во втором — об относительных возможностях двух сторон в процессе по представлению доказательств в суд и их изучению. Европейский суд декларирует, что он не обязан устанавливать, насколько невозможность для стороны исследовать доказательство наравне с другой стороной повлияла на материальные выводы суда, т.е. нет необходимости доказывать, что, будь такая возможность предоставлена защите, это перевернуло бы ход процесса («APEH Üldözötteinek Szôvetsége and Others v. Hungary», постановление от 5 октября 200 года, § 42.).
Принцип процессуального равенства сторон вытекает из статьи 6, § 1, Конвенции и, следовательно, применим и к гражданским, и к уголовным делам. Однако практика Суда о равенстве процессуальных возможностей по гражданским делам может применяться к уголовным делам только mutatis mutandis, с учетом специфики уголовного судопроизводства и, в частности, более активной роли стороны обвинения по представлению доказательств в этой разновидности процесса. При этом Конвенция действует в отношении множества стран континентальной системы, обладающих развитой системой досудебного следствия. Естественно, требование равенства процессуальных возможностей не предполагает, что у защиты должны быть такие же права по собиранию доказательств (право обыска, выемки, привода свидетелей и т.д.). Достаточно, чтобы защита имела возможность собирать доказательства, не прибегая к мерам государственного принуждения, и чтобы исследование представленных в суд доказательств происходило по одинаковым правилам и для обвинения, и для защиты.
Ниже мы будем говорить также о делах, в которых Европейский суд находил нарушение статьи 6, § 1, в связи с нарушением принципа равенства сторон в различных контекстах доказывания, например в связи с невозможностью для защиты добиться назначения контрэкспертизы или принимать участие в проведении экспертизы, а также в связи с невозможностью для защиты представить в суд материалы собственного расследования или вызвать свидетелей защиты.