— Плотно садишь, хорошо, — и чуть потянул в сторону от ходко надвигающейся на печь мульды с шихтой. — После смены митинг решили созвать, съезд закончился, потолковать требуется.
Федор ничего не ответил, только глубоко вздохнул горьковато-сладкий воздух, на мгновение замер так, с расправленной грудью, повернулся к машинисту и махнул рукой: «Вали прямо!» Потом неожиданно подмигнул Виктору Титычу, снял рукавицы и полез в карман суконных штанов.
— Вот! — развернул он перед ним изрядного размера лист «синьки». — Все угодья в полной красе.
Виктор Титыч глянул на лист, и рука сразу потянулась к нему. То была карта рыболовецких угодий на севере Челябинской области, куда они деловито-веселой ватажкой рыбаков, наняв автобус, частенько наведывались. Но дотянуться до карты он не успел: Федор ловко сложил лист, вновь упрятал его в карман и, бросив смачное: «Порядок!», пошел к пульту.
Башмакова провести нелегко, и он, конечно, сразу сообразил, что «Порядок!» относился вовсе не к карте да и, пожалуй, не к митингу. Это вырвалось у Федора от полноты чувства более широкого, большого. Митинг, если не затянутый, — дело, конечно, славное, да только не в митинге суть, а в том, что за ним кроется. А за этим митингом — большие дела. И дерзания. И мечты. Это ж надо понять — какие чувства зажег в людях только что закончившийся партийный съезд. Вон как горячо и напористо работали сталеплавильщики — да разве они одни! Вся смена удостоена звания «имени XXII съезда». И бригаде Федора Петухова — Виктор Титыч сам сегодня видел на столе секретаря цехового партбюро диплом в большой красивой папке — присвоено такое же почетное звание. Как же тут не сообразить, отчего у Федора сорвалось это простецкое, душевное и радостное словечко!
Виктор Титыч посмотрел вслед бригадиру, повертел в пальцах потухшую папиросу и, так и не раскурив ее, опять упрятал в кулак. Он вдруг ощутил в себе то подсознательно-властное настроение подъема, какое иногда накатывается на человека по утрам, когда человек знает, что его ждут какие-то большие радости. Почувствовав, что губы могут расплыться в непроизвольной улыбке, Виктор Титыч поджал их и даже чуть нахмурился. Однако Федор Петухов в это время, почти зажатый между печью и завалочным краном, так ловко, по-мальчишески вертко, несмотря на свои тридцать восемь лет, вывернулся из-под мульды, что губы мастера не удержались и расплылись в улыбке. Башмаков все-таки погрозил сталевару пальцем, но тот сделал вид, что ничего не заметил.
«Работник!» — с нежной отеческой гордостью подумал о Федоре Виктор Титыч и вспомнил, как в военную годину пришел на эту печь худенький, узкоплечий парнишка. Через два года назначили Федора сталеваром, а после войны звался он уже не Федей, а Федором Дмитриевичем: слава о скоростных тяжеловесных плавках Петухова загремела по всему Уралу. Но хоть и посейчас ходит он в чести да почете, хоть и играет золотыми гранями на его парадном пиджаке звезда Героя Социалистического Труда, — все так же до яростного пота вкалывает Федя у своей «печурки», все так же сутулит свои неширокие, совсем не «героические» плечи, все так же в обращении с людьми прост и до застенчивости скромен.
И все же это совсем не тот, совсем другой человек. Не просто он вырос, повзрослел. Появилось в нем что-то такое… государственное. Посади его сейчас в Верховный Совет республики — на месте будет. Советником при министре — тоже подойдет. И, неугомонная душа, все рвется в работе вперед, все размышляет о чем-то, прикидывает, как лучше, сам беспокоится и людей тормошит.
Виктору Титычу вспомнилось, как совсем недавно, засидевшись в красном уголке после заседания партбюро, они с Федором вели разговор о соревновании в цехе.
— Где-то мы его незаметно подсушили, соревнование наше, — задумчиво потирая скуластую щеку, сказал Федор. — Люди ведь близко к сердцу принимают соревнование, а мы порой нос суем не в дела, а в бумажки. Форма заедает. Вот возьми бригаду Соболева на первом мартене. Я считаю, замечательная бригада. Однако звание коммунистической ей не присваивают. Почему? Не все учатся. А кто не учится? Есть у Соболева подручный, почти старик, вот-вот на пенсию выйдет. Он и не учится. Кажись, что особого? Нет, форма не соблюдена. А работает он прекрасно, человек хороший, коммунистического понимания. Так это, выходит, не так важно. В другой раз наоборот получается: спешим. В бригаде Мухлынина, помнишь, все по форме было правильно: и перевыполнение, и учеба, и что хочешь. И вдруг, как с ясного неба гром, — три дня прогула у одного из хлопцев, пьянка. Лишили бригаду звания. Так сказать, исправили ошибку. А парня из бригады погнали. Опять же — зачем? Мы будем чистенькими, а его воспитывать дядя будет?
— Ну и что же ты предлагаешь?
— А разве не ясно? Что критикую — то исправлять надо. Вот это и предлагаю. И еще вот думаю, всей бригадой думаем: надо искать, надо найти что-то новое, свежее. Пойми, вот съезд пройдет — такие дела перед нами встанут, такая гора дел, аж, и верно, дух захватывает. Вот я оглядываюсь лет на двадцать назад. Мы на своих печках за это время продукции стали давать в два с половиной раза больше. Так? Техника, автоматика. Сам знаешь. Теперь вперед смотри. Новый цех мы строить не будем, в этом свое дело сделаем. А как? Надо, понимаешь, поскорее увеличивать вес садок. Печи выдержат, разливочные ковши нужно переделывать, увеличивать мощность. На этом, как считаешь, процентов десять — пятнадцать выиграем?
— Если не двадцать…
«Да еще столько же ты своей хваткой возьмешь», — с ласковой усмешкой подумал сейчас Виктор Титыч, глядя на Федора, распоряжающегося у печи. И вновь почуял в себе накатывающуюся волну радости…
Могуче заревели и обволоклись клубами едкого коричневого дыма электроды. Страшной силы ток устремился в толстые, похожие на слоновьи ноги графитные штыри, чтобы разогреть их почти до четырех тысяч градусов.
Виктор Титыч наконец раскурил папиросу и побрел к соседней печи, где шел очередной ремонт…
Время бежало скачками. Их было много, этих скачков, потому что Федор считал время минутами. И все же часовые интервалы казались короткими и слишком быстролетными. Или очень уж торопилась длинная стрелка на циферблате?
Первая проба, — Федор понял это, когда еще Саша Муратов только сливал сталь из чашки пробника, — оказалась явно неподходящей. Третий подручный Арефьев, зажав клещами кусок раскаленного металла, торопливой рысцой направился в экспресс-лабораторию, а Федор уже взялся за лопату. Подручные немедленно сделали то же самое. Присадочные материалы аккуратными, казалось, даже чистенькими кучами лежали на рабочей площадке. Первая лопата бокситов ухнула в слепящую кипень металла, и сразу снопы ярких шлаковых звездочек и клубы дыма и пламени вырвались из завалочного окна. Федор только махнул правой рукой — рукавица шмякнулась о чугунную плиту пола. Пальцы крепче ухватили черенок лопаты — в бой!
Федор любил эти минуты. Дрожало и билось в утробе печи многотонное металлическое варево, бушевала бешеная электрическая гроза, и от сталевара и его подручных зависело, какой быть плавке. Здесь варят сталь такую, что уже от двух-трех тысячных процента содержания фосфора и серы плавка может «попасть в анализ» или нет.
Движения Федора стали резкими, сильными и быстрыми. К нему пришло счастливое возбуждение бойца, идущего в решающую и — он знает! — победную схватку. Он не замечал грязного пота, стекающего по лицу.
В то же время Федор привычно, почти непроизвольно следил, как орудуют у печи его помощники — Яков Тушнолобов, Саша Муратов, Николай Арефьев. И, может быть, у него не было возможности охватить разом всю картину работы родного коллектива, понять величественную красоту этих умных, согласованных и строго рассчитанных движений, но сердцем, больше того — всем телом своим, он ощущал себя и своих ребят как нечто единое и неразрывное. От того прибавили силы, и ритм движений учащался, и длинная стрелка на циферблате прыгала уже медленнее и осторожней…
Смена приближалась к концу. Бросив лопату в ящик, Федор вытащил папиросу. Облокотившись на перила мостика над канавным пролетом, он курил, поглядывая вниз.
Зацепив крючьями матово-красные слитки, мостовой кран вытаскивал их из канавы. Вот он — недавний лом, отслуживший свое и рожденный наново. Милая сердцу сталевара работяга-печь, славные ребята — подручные и сам он, Федор Петухов, потрудившись дружно, дали вчерашним бесполезным кускам металла доброе назначение в жизни. Его еще побьют и помнут, этот металл, пожарят да пообкатают, и пойдет он гулять по родимой стране России и надежно работать станет.
Вот ведь как получается. Один из самых древних, коренных на Руси заводов, — в этом месяце ему исполнится 235 лет, — Верх-Исетский завод ныне оснащает специальными сталями одну из самых современных отраслей индустрии — электротехническую.
В жизни многое так. Был металл никуда негодный, лом, хлам — прошел переплавку — нужен нарасхват, первый сорт. Был народ темный, полуграмотный, забитый — прошел через горнило великих революционных испытаний — теперь на него равняются другие народы мира. А нам еще дальше беспредельно расти. Есть что развивать, есть и что искоренять.
Федор вспомнил комнату партбюро. Там, на стене, висят красиво оформленные таблички: проведение лекций в цехе, занятия всевозможных кружков, формы политической учебы, а рядом — кричащим пятном — табличка: «Количество прогулов». Да, есть и такое, ему как члену бюро, отвечающему за вопросы быта, это хорошо известно. Но табличка эта, настораживая, вместе с тем и радует: из года в год уступы диаграммы на ней круто падают вниз. В прежние годы — цифры двузначные, ныне — маленькие однозначные цифирьки. Скоро они исчезнут вовсе. И не придется краснеть бригаде Мухлынина, и не будет больше партбюро разбирать жалобное заявление жены экономиста Б., и алая стрела перевыполнения плана на графике полезет вверх еще стремительнее…
— Всерьез на рыбалку задумал? — услышал Федор голос Башмакова над своим плечом.
— Какая рыбалка!.. Ты о карте? Тешусь пока только картой.
— Завтра же пересменка.
— Завтра дежурство. Как-никак я дружинник. А послезавтра — совещание в райкоме. Рыбалка подождет.
Помолчали.
— На митинге выступать будешь?
— Не знаю…
Деловито и мощно гудели электроды. От печи веяло жаром.
Два сталеплавильщика, два друга задумчиво молчали. У огня человек неразговорчив…
(«Известия», 6 ноября 1959 г.)
В тот вечер мы так и не сыграли в шахматы: из книжного шкафа Юрий Александрович извлек альбомы, и остаток вечера мы с ним просидели над фотобиографией семьи Смирновых. И на другой день не сыграли, и на следующий: хоть и приятно поколдовать над хитросплетением нежданных ситуаций на многоклеточной доске, все же время на это тратить было жаль.
А ведь перед тем, просматривая всяческие Почетные грамоты и дипломы, что хранятся у Юрия Александровича в заветной папке, я видел и дипломы за победы в шахматных баталиях, в которых он участвовал в составе заводской команды. Я уже, грешным делом, подумывал: «Наверное, это его хобби, увлечение» — а тут осекся. В блокноте моем появилась запись: «Частная деталь биографии героя — его хобби. Если хобби отсутствует…»
Расшифровывается эта запись так: у Смирнова хобби нет. Хорошо это или плохо? Вопрос сей проистекает от многочисленных журналистских восторгов, которые в последнее время почему-то непременно возникают при разговоре о хобби. Хоть какое-нибудь маломальское увлечение выискивают даже там, где его не бывало. Так, слышал я, что у академика Павлова было свое хобби — городки. Помилуйте, да вовсе никакого хобби у Павлова не было, а в городках этот умница человек искал активного отдохновения от праведных умственных дел. Подвернись ему другая игра — занялся бы ею.
Лишь недавно в очерке об одном талантливом ученом, лауреате Ленинской премии, я прочел трезвое рассуждение о том, что никогда у него не было никаких увлечений, кроме физики — предмета его занятий. Вот это мне понравилось. Действительно, большая увлеченность делом разве обязательно нуждается в еще каких-то мелких увлечениях?
Правда, мой герой — не ученый. Юрий Александрович Смирнов — бывший сталевар, ныне обер-мастер мартенов Северского трубного завода. Но страстная и устойчивая увлеченность своим делом — одна из черт его натуры. Пришла она не сразу. Когда-то Юрий Смирнов и не подозревал, что будет сопричастен гулкому и горячему ремеслу сталеплавильщика. Однако пример преданности избранному на жизнь делу был у него перед глазами с детства.
Отец его, ярославский крестьянин Александр Павлович Смирнов, отдав свое сердце лесу, отправился пешком в столицу, чтобы овладеть там подходящей наукой, и, закончив лесную школу, уехал затем в сибирскую тайгу. Там-то, среди тюменских лесов, в небольшом поселочке Катышки, Юрий и родился в 1928 году. Парнишечьи увлечения его прямо зависели от дела отца: с ним бродил он по лесу, охотничал да рыбалил и, конечно, вовсе не думал, что настоящая-то жизнь его начнется у ревущего буйным пламенем мартена на старом уральском заводе в верховьях Чусовой.
Когда семья приехала в те места — в город Полевской, — землю Родины опалила война. Отец ушел на фронт и там, под Курском, пал на ратном поле.
Юрий к тому времени, распрощавшись по нужде со школой, начал работать слесарем. Но осенью 1943 года горком комсомола направил его в группе молодежи в школу ФЗО при Северском металлургическом заводе. Его спросили там, кем он хочет стать.