— Слесарем, — ответил паренек.
— А если в сталевары?
— Не, слесарем.
Однако оттого ли, что был он в свои пятнадцать лет уже широкоплеч и мускулист, оттого ли, что наиболее остро завод нуждался в кадрах сталеплавильщиков, направили его учиться все-таки на сталевара.
И вот, уже в сорок четвертом, появился он подручным у мартена. В цехе было жарко и шумно. Гудел и бился в окнах печей яростный огонь.
Юрий сжался и приостановился. Мастер производственного обучения старик Михайлов легонько подтолкнул его к печи:
— Давай-давай…
В том же году шестнадцатилетний Смирнов стал у печи уже бригадиром. Как на фронте — из рядовых во взводные.
Но та увлеченность делом, о которой я говорил, тогда еще не пришла. Просто сработали качества, привитые в семье и школе, дисциплинированность, трудолюбие, активность. Сработала наконец и война: без твоего металла, Юра, нас сомнут! Та большая, захватывающая увлеченность появилась позднее, когда не только формально, но и всей душой слился молодой Смирнов с громадой по имени советский рабочий класс.
От старика Михайлова, от мастера Белоусова, от других кадровых металлургов постепенно узнавал он, что это такое — его завод, каков он был прежде и каким стал.
Построенный в 1737 году, а затем переданный «в вечное и потомственное пользование титулярного советника Турчанинова», Северский железоделательный завод славился добротностью своей продукции, помечаемой именным турчаниновским гербом с изображением цапли. Еще он славился баснословными доходами владельцев и великой нуждой работных людей. Не случайно бунты и восстания, красный петух да посвист пуль извечно были знакомы этим местам. Не случайно одна из гор на окраине города, откуда начались сказы «Малахитовой шкатулки», и по сию пору носит название Думной: говорят, будто сам Емельян Пугачев, сидя на ее вершине, думал думу о судьбе народной. Можно поверить и академику Петру Палласу, который писал, что так «гора названа по причине бывшего на оной сходбища для соглашения между собой взбунтовавшихся работников».
Старожилы завода вспоминали старинную рабочую песню:
С «проклятой птичкой» покончил Великий Октябрь. 27 декабря 1917 года завод был национализирован. А уже в январе следующего года отряды северцев взялись за оружие — отстаивать свой завод, свое Советское Отечество от армий контрреволюционной нечисти…
Послевоенные разруха и застой лишь в 1925 году сменились некоторым оживлением: Северский завод был передан в концессию английскому акционерному обществу «Лена Голдфилдс Лимитед». Рабоче-крестьянское правительство нищей, разоренной страны изыскивало средства на индустриализацию и с помощью концессий. Но капиталисты — во всем капиталисты, и в 1930 году рабочие завода поднялись на забастовку. Тогда же Советское правительство расторгло договор с акционерами. В то время социализм наступал уже по всему фронту. Уже вздымались гигантские новостройки Магнитки, Уралмаша, Кузнецка.
А Юре-то Смирнову было тогда всего два года.
Вот эта возрастная деталька представляется мне весьма важной для понимания социальных черт моего героя и его поколения. Абсолютное, подавляющее большинство нынешних работников нашей страны вошло в сферу производства, когда производство уже окончательно, бесповоротно стало на социалистические рельсы. Этим людям не пришлось ломать свою психологию, изменять в себе что-то извечно привычное: с юных лет они оказались в мире социалистических производственных отношений. Великие завоевания Октябрьской революции — народная, государственная собственность на средства производства, дух коллективизма и товарищества, новое отношение к труду — все это стало естественной и единственно возможной средой их жизни, их воспитания, их работы.
Подумаешь об этом — и очень ясными становятся те побуждения, которые привели Юрия Смирнова к его первому рационализаторскому предложению.
Только что окончилась война. Еще скрипел и содрогался завод от нечеловеческого напряжения. Сталевар Смирнов уже кое-что смекал в своем деле. Работал он тогда на второй печи. А первой угрожала остановка: оплавились насадки, резко сократилось поступление газа, упала тяга. Остановить раньше времени печь на ремонт — сколько же недодаст она металла! Совсем не по-хозяйски получится.
А что, если устроить временный — до тех пор, пока будет тянуть, — дополнительный обводной канал, чтобы газ поступал по нему? Эта мысль мелькнула и уже не давала покоя. Юрий поговорил с одним сталеваром, с другим, обратился к мастеру — они одобрительно похмыкивали, но с сомнением качали головами: вроде бы придумано ладно, да кто же пойдет на это. Очень уж непривычно.
Юрий «уловил» директора завода:
— Товарищ Вершинин, Василий Григорьевич! Просьба у меня, зайдите к нам в цех, на первую печь. Очень прошу…
Заметьте: лично ему, Юрию Смирнову, совершенно никакой выгоды от этого не было. Ведь речь шла о другой печи. На результатах труда его бригады, на его выработке, на его заработке это никак не отражалось.
Директор принял предложение Смирнова. Срок компании первой печи был продлен, она задышала вновь резво и мощно — помолодела. Время плавок на ней резко сократилось, цех перевыполнил план…
Восемь лет вахты у печи отстоял Смирнов сталеваром, потом, закончив специальные курсы, работал сменным мастером, а ныне вот уже двенадцать лет — обер-мастер мартеновского цеха. Двадцать три года из своих тридцати девяти — у огня, у печей. Теперь-то он знает их куда лучше, чем пальцы собственной ладони. А печи совсем не те, что были прежде, мощные, на сотни тонн, с механизацией и автоматизацией многих процессов. Гордость берет!
Техника не терпит застоя. Как ни хорошо отлажен механизм производства, он нуждается в непрерывном совершенствовании. Есть, конечно, плановые реконструкции, улучшения, проходящие, так сказать, в директивном порядке. Но в будничной череде дней и дел решающую роль играет хозяйское отношение работников цеха к производству. Революционный, новаторский характер советского человека сказывается не только в великих преобразованиях — он сквозит в делах обычных, повседневных. Человек постоянно ищет новое, полезное для производства, для общества. Он и в будничном труде своем выступает как революционер.
— Очень он болеет за дело, — сказал мне о Смирнове начальник цеха Николай Николаевич Аксючиц. — Все время у него мысли о рационализации. Возьмешь какой-нибудь процесс, кажется, избран лучший вариант, так бы и продолжать, а он повернет по-иному — глядишь, выгода.
Несколько лет назад печи в цехе переводили с газового топлива на мазутное. В мартены шел только низкосернистый мазут, а высокосернистый, более дешевый, использовали для сушки разливочных ковшей. Сера, как известно, враг сталевара. Но Юрий Александрович решил все же попробовать вести плавки на высокосернистом. Попробовал — результат был неясный, показатели получались разные: содержание серы в металле то неприятно увеличивалось, то оставалось прежним. Обратился к главному инженеру завода. Тот предложение встретил, мягко говоря, хмуро:
— Нельзя, Юрий Александрович. Это же элементарно: сера.
— Но ведь большая, понимаете, выгода может быть.
Главный знал за обер-мастером: если тот начнет волноваться и злиться, голоса не повысит, а лишь перестает замечать в своей речи это словечко «понимаете».
— Понимаю, — усмехнулся главный, — но портить сталь не разрешу.
А он же не думал портить, качество должно было, по расчету, остаться прежним. Он искал путь к удешевлению производства. И будучи совсем не из тех, кто при неудаче отступает, решил продолжить поиски.
Теперь он подключил к исследованиям центральную заводскую лабораторию. Теперь на опытные плавки становился к печи сам. Это была работа, на которой иной деятель от науки, пожалуй, запросто сделал бы кандидатскую диссертацию. Тем паче, что успеха Смирнов добился: цех перешел на использование дешевого высокосернистого мазута при плавлении и доводке металла. Позднее этот опыт переняли и другие заводы.
В одной из служебных характеристик Юрия Александровича я прочел, что за годы прошедшей семилетки он внес 28 рационализаторских предложений, которые дали цеху более сорока тысяч рублей экономии. Я попросил поподробнее рассказать об этом.
Юрий Александрович вскинул на меня светлые, цвета неба ранней весны, глаза, потом задумался. Чуть смущенная улыбка тронула его полные добрые губы:
— Зачем?… Видите, дело ведь не в моих предложениях. Все-таки я обер-мастер, и, значит, за мной стоит коллектив цеха. Вот в ту же семилетку мы увеличили производство на шестьдесят восемь процентов, на тридцать четыре процента снизили брак, дали сверх плана десятки тысяч тонн стали, сэкономили более двухсот тысяч рублей. Что это, я, что ли, натворил такое? Люди, коллектив.
И раздумчиво, не торопясь начал называть сталеваров: Василий Корочкин, Нестер Тиунов, Николай Арзамасцев, Геннадий Мурашов, Аркадий Кудинов… Он назвал множество и других. И каждого коротко охарактеризовал. Я выслушал его и напомнил:
— Ну а все же насчет рационализации…
Он встал, рослый, широкоплечий, опять улыбнулся:
— Пойдемте.
И повел меня к цеховому экономисту, потом в БРИЗ, и там нам выложили точные цифры: нынче только за первое полугодие в цехе поступило 178 рационализаторских предложений. Из них отклонили 69, приняли 70. А 39 еще рассматриваются (это было в последних числах июля).
Условная экономия от внедренных — 64 тысячи рублей в год.
Что же, он был прав, мой обер: дело, конечно, не только в нем: новое, революционное отношение к труду, к производству свойственно в наши дни уже не одиночкам— оно владеет массами.
— Посчитайте, — сказал Юрий Александрович, — каждый день поступает предложение. Есть получше, есть похуже. Важно, что люди думают, заботятся о деле непрестанно. Вот работает у нас в цехе такой штаб — борьбы за качество. Собираемся каждую неделю. Заседания открытые — заходи любой. И заходят, высказываются, критикуют, вносят предложения. Каждый раз коллективно творим маленькую революцию в производстве…