ЭКСТРЕННЫЙ ВЫПУСК «ГЛЕЗГОУЗ ивнинг ньюс»
«ИНЖЕНЕР-ВОР О'ДЭТИ АРЕСТОВАН».
«Итак, профессор, вы полагаете, что она уже в гипнотическом сне».
«Да, без малейшего сомнения. Прошу тише».
«Стенографистка, приготовьтесь». Джавала полулежит в низком кресле. На груди у нее маленький блестящий докторский молоточек. Профессор, — палец на пульсе, — наклонился совсем близко к ней. Спит и, едва ли не первый раз за много дней, ровно, как ребенок, дышит. Профессор делает обычную проверку. Простой опыт. Клочок бумаги. «Это роза. Понюхайте». Чуть-чуть шевельнулась, с улыбкой втянула воздух. «Ах, как хорошо пахнет». Торжествующий взгляд из-под профессорских очков, несколько ничего не значащих вопросов, и, сразу, самое главное. Больная видимо заволновалась: «…Да, да. Я вошла… как всегда, дверь… свой ключ. В кабинете Николай, спиной ко мне… На полу три желтых чемодана. Он перевязывает правую руку в крови. Не слышал… «Коля, что ты делаешь?». Обернулся, прыжком ко мне… Рукой за горло… Больно… Я боролась-боролась… какой ужас… Что ты, Коля…» Плачет.
«Нет больше сил, схватил опять, потащил… бросил в шкаф… Мне душно, душно… Я не могу…»
«Кто бросил в шкаф? Николай Трофимович?» «Да, да, он, он, я не могу, меня душит, проклятый шкаф…» Очень сильная истерика…
«К сожалению, кончено. Дальше спрашивать невозможно. Обычный нервный припадок….»
Крайнее отчаяние и неожиданная радость. Экстренный выпуск «Глазгоуз-Ивнинг Ньюс» об аресте О'Дэти и вдруг… широкоплечий рабочий с запиской.
«Не беспокойтесь о муже. Он в безопасности у друзей. Арест подстроен фиктивно. Видеться опасно. Через несколько дней получите от него письмо». — «Но что с ним, где он?» — «Простите, миссис, не могу сказать».
О'Дэти на нелегальной квартире глазговской организации А. К. П.
«А вот и товарищ Уислоу, которому вы так основательно съездили по…»
Энергичное рукопожатие. — «Товарищ, простите…» — «Ерунда. Но ведь я вам почти кричал: мы — друзья. — «Ах, мог ли я предполагать, что в форме полиции могут скрываться те, до кого я вот уже три дня безнадежно старался добраться?… Замечательная инсценировка».
— «…Ну вот, тов. Дэти, вас, конечно, необходимо отправить в СССР. Там вы раскроете тайну вашего «цитрона»… Мы ждем, в Гулль должен прийти советский пароход «Вацлав Боровский». С ним мы вас осторожненько и отправим. Он должен был прийти еще вчера, но пока его нет. Задержался в пути, видно. Буря была в Бискайском заливе. Пока мы вас спрячем, а потом переправим в Гулль…»
Петров, после занятий, выйдя из ГПУ, задумавшись, с опущенной головой, — домой по улице. Вдруг… чуть не сбил с ног какой-то неистовый, выскочивший из-за угла. Поднял голову, чтобы сделать замечание. «Вы?… что с вами?» — «Вы?… Какое счастье». — Борщевский, задыхаясь, бросает несвязные слова: «Она! Она здесь! Сейчас! Сам видел!» «Да кто, она?» «Она, та, которая… знакомая Утлина…» «Где? Вы не ошиблись?». «Да нет, нет, тут за углом… Из автомобиля, в магазин, с каким-то пожилым господином… Я бежал к вам в ГПУ».
Но Петров уже не слушает. «Ну, живо». Быстро за угол. «Какой магазин». «Вот дальше, винный… Шах-Назарьянц… Да вот…»
Открытое зеленое Торпедо Рено. Шофер, уже готовый к немедленному отправлению, копается у капота машины, заводя мотор. Вот запыхтело стальное сердце… Дверь из магазина отворилась. Впереди маленькая, под песочного цвета вуалькой, дама, потом высокий старик, с покупками, с деланной молодцеватостью пожилого кавалера, открывающий дверь, оттеснив предупредительно изогнувшегося хозяина, самого толстого богача, Шах-Назарьянца. «Она?» — «Она, конечно, она…». «Минуточку», «Э, э… в чем дело?».
«Разрешите ваши документы». Дама выпрямилась. Быстрый взгляд прожег вуаль, скользнув по Борщевскому… Несколько быстрых, едва слышных, совершенно непонятных слов… «Э, э, э… документы, — пожалуйста. Хотя я, собственно, не понимаю…» Рука медленно, за отворот пальто — за документами, и вдруг одним неловким порывом обратно. В красных лучах закатного солнца, алой искрой, — маленький никкелированный… Эх, Петров, Петров! Смелый, но неосторожный ход… Револьверный выстрел, — прямо в грудь. Вперед. Нельзя даже уловить времени, и машина уже за поворотом. Ахнул и почти упал на распростертого на панели Петрова еще ничего не соображающий Борщевский. Так и присел с внезапно остеклившимися глазами старый Шах-Назарьянц. «Ой, не надо, не надо… Опять смерть? Зачем смерть?…» Такого страшного месяца никогда еще не было у толстого торговца. «У самого его магазина. Такой солидный покупатель и вот…»
Неужели проиграна партия? Неужели завтра, 21 апреля, в «Бакинском Рабочем» появится траурная рамка: «Еще один…»
Не прибыл еще «Вацлав Боровский», но Дэти лучше переправить в Гулль.
«Товарищ Дэти, сегодня в 8 часов за вами зайдут два товарища. С ними вы доедете до самого Гулля, и там вас устроят. Здесь как будто стало небезопасно. Подчиняйтесь им беспрекословно и, по возможности, никаких разговоров и распросов на улице. Счастливого пути, товарищ! Всего лучшего! Желаю скоро и благополучно добраться до СССР».
В 8 часов 5 минут два товарища зашли за инженером. «Пойдемте, тов. Дэти. Мы немного запоздали, но не по нашей вине. Ну, времени много. Пойдем пешком, чтобы не привлекать внимания».
На лестнице О’Дэти полушепотом: «А как же с квартирой?…» «Квартиру нам велено закрыть. Ключи у нас. Ну, идемте».
«…Удалось установить, что ирландец находится на конспиративной квартире компартии, а также, что его намереваются переправить в Гулль 25-го вечером, с двумя провожатыми. Усилиями моих агентов, в 19 часов провожатые, двое коммунистов, были арестованы и заменены сотрудниками. Дэти встретился с действительными провожатыми только в полицейском автомобиле. Дэти временно содержится под усиленным надзором в Глазговской тюрьме. Жду распоряжения.
Вальсон».
Пред. Аз. ГПУ вызвал к себе Кривцова. «Из Москвы распоряжение, — чтобы ты с этой проклятой шахматной шифрограммой немедленно приехал в ОГПУ. Может быть, там напали на какой-нибудь след. Чувствую я, что в этом шифре кроется нечто, не только большее, чем убийство Утлина, а, пожалуй, и вообще такое, чего мы себе даже вообразить сейчас не можем. Не обманывает меня это предчувствие».
1-го мая получил Вальсон короткую записку в ответ на свое донесение:
«О’Дэти ликвидировать. Срочно. Снеситесь с королевским прокурором. Поставлен в известность».
Вальсон двинул бровями. Чуть шевельнулись холеные усы над тонким ртом. Легкое движение вечного пера.
«К исполнению 3-го мая».
Хорошо, конечно, управдому не верить во все таинственное, что происходит в доме на Крепостной. Живет в отдельном флигеле, далеко от всего и в ус себе не дует. Но в эту ночь, со 2-го на 3-е мая, не удалось ему уснуть спокойно после дневных управдомских забот.
После полуночи показалось старухе Джабиевой, что в квартире ее кто-то посторонний. Она села в постели и прислушалась. Действительно, по всей комнате шел какой-то странный шепот, легкое шуршание, не то от стаи ползущих по стенам насекомых, не то… потом что-то стукнуло… Жутко стало старой торговке каштанами. Вся дрожа, встала, проковыляла к тому месту, где на стене давно знакомый выключатель, протянула руку, — зажечь не успела: кто-то, со страшной силой ударив ее по руке, швырнул на пол. «Проснитесь, на помощь, спасите!!..»
Но и так не спят в эту ночь в ее квартире. У комсомольца Ахмета, который еще сидел над своими книгами, усталого после целого дня физической работы, тоже случилось что-то странное. Над статьей тов. Бухарина задумался парнишка; даже закрыл глаза ладонью. Он не обращал внимания на то, что у него в комнате шуршат, — мыши, должно быть, что же другое? Но вдруг странное ощущение вывело его из состояния задумчивости: от низко наклоненной к нему лампочки пахнуло в его лицо струей необычного сухого зноя. Он отнял ладонь: «Что такое?». Он трет глаза рукой, трясет головою. Нет, это и на самом деле так. Вся комната его залита неестественным, сказочным, зеленовато-голубым светом. От лампочки, маленькой, 16-ти свечовой, пышет теплом, как от паяльной лампы. И вдруг, не успел он еще себе отдать отчета в том, что видел, — страшный крик старухи, и тотчас же, — дзин-дах, лопнула лампочка. Большая изумрудно зеленая искра, — и темно. Только бешенно воет под полом трансформатор. Не робкого десятка комсомолец Ахмет, а сам не помнит, как очутился в коридоре и носом к носу столкнулся с ругающимся в полном мраке другим жильцом старухи, русским рабочим Цветковым. «Ну и ночь, черт бы ее драл. То крысы проклятые развозились… Потом штукатуркой чего-то жене по голове стукнуло. Свет погас… Старуха заорала… не кончилась ли она?» — «Да, да, у меня то совсем…»
В темноте — в комнату старухи… Та без чувств на полу… «Надо воды».
Ощупью идет к крану Ахмет. Кран тут же в этой комнате где-то…
Час от часу не легче. Если бы не сам видел, никогда бы не поверил комсомолец. Не надо зажигать электричества: вода, брызнувшая из крана, светится, как многосвечевая голубая лампа. Снова вся комната полна ясным, ровным рассеянным светом, каким горят летними ночами гнилушки на дворе. Брызги на полу переливаются, как маленькие светляки, нежными голубыми искрами. Над раковиной, где разбивается струя, — светящийся прозрачный туман. Слова застряли во рту у обоих. Наверное, долго бы простояли они, смотря то на воду, то друг на друга, если бы в тот же момент большой кусок обоев не пополз бы, оторвавшись от своего места со стены, и, свалившись на пол, не покрыл бы бесчувственную старуху.
Шум наверху, беготня, крики на лестнице, — видимо, весь дом проснулся… Никогда не ожидал нэпман Промышлянский, что после крупного выигрыша в клубе ему предстоит такая неприятная ванна…
Как обычно, возвратился он домой поздно. Как обычно, ждала его горничная («бывшая графиня…», не упускает случая уронить Промышлянский), чтобы доложить, что ванна приготовлена. Как приятно опустить жирное тело в мраморную ванну, наполненную слегка надушенной водой в двадцать семь градусов. Как неприятно через несколько минут неожиданно проскочить мимо туфель и халата, мимо мадам Промышлянской и бывшей графини, через коридор и прихожую, прямо в спальню: «Ай, ай, ай. Караул! Налетчики». Не помня себя, визжит обезумевший нэпман. «Что с тобой, что с вами?» — «О, о, вода, вода… Зеленая… Что вы меня, в серную кислоту посадили?» Дзинь-бахх. Дзинь-бахх, — полопались все лампочки в квартире Промышлянского. Дикие вопли в полной темноте несутся оттуда. Хозяин разбил окно и на всю улицу вопит: «Помогите, спасите!».
Разбуженный управдом, — не придя в себя, — вызывает и милицию, и скорую помощь, и уголовный розыск, и пожарную команду…
Вальсон разгромил Глазговскую организацию Английской коммунистической партии. В свободной Англии подобные случаи, к сожалению, обычное явление. К. П. А. к ним готова, — организация ее достаточно гибка. Через несколько времени, почти что назавтра, подпольная работа была налажена окончательно.
«Повезло, товарищи, этому О'Дэти. Точно установлено, что он сидит в камере 93…» «Ну, ладно! Значит так, товарищ Уислоу…»
Сэр Вальсон доволен исполнительностью своих агентов. Короткий доклад позволяет ему совершенно уверенно сделать отметку в своей записной книжке: «3 мая. О'Дэти, — сегодня в ночь, между часом и двумя».
Сэр Вальсон знает, что завтра на утреннем докладе он сможет против этой строчки пометить: «исполнено».
А управдом в домовой книге дома № 7 по Крепостной отметил, что из фасадного корпуса, днем 3-го мая, — иные с руганью, иные с сожалением, — выехали все жильцы. Пожарной команде делать было решительно нечего. Не нашлось подходящей работы и уголовному розыску. Скорая помощь увезла с собою разбитую электрическим разрядом старуху Джабиеву и нэпмана Промышлянского, все тело которого, со ступней и до пояса, представляло собою какой-то огромный, незнакомый медикам, ожог.