— Совпадение?
— Не похоже. Я навел справки, оказалось, что и предыдущие две подруги Ганина тоже погибли при странных обстоятельствах — то ли несчастный случай, то ли самоубийство, в рапортах моих предшественников констатированы самоубийства, но веских доказательств нет.
— Были ли они в гостях у Ганина?
— Неизвестно. Их родители не знают, где они были до своей смерти, хотя Ганина знают хорошо и подтвердили факт связи.
— А другие подруги? Друзья?
— Друзей у него больше не было, а другие подруги живы-здоровы, все три замужем, имеют детей. Правда, те три пропавшие подруги Ганина — это те, с которыми он имел дело в последние лет пять, а другие три — это давнишние, институтские еще…
— Версии?
— Версия у меня одна: есть какой-то «икс» в этом уравнении, который мне остается неизвестным и который связан со всеми остальными его членами. Нутром чую, что эти несчастные случаи и смерть Расторгуева связаны хотя бы тем, что все они были близкими Ганину людьми и по крайней мере двое из них были у него в гостях, в его домишке в Валуевке.
— А дома — нашли что-нибудь?
— Вообще-то нужен ордер и обыск по полной программе, но у нас недостаточно улик против него, тем более что Расторгуева били вообще «левые» ребята. Но все же я кое-что там посмотрел…
— И что?
— Странный он человек. Картины у него хорошие, но чудные — очень уж настоящие какие-то…
— Ну, картины, Перепелица, это еще не основание для подозрений, — как-то чересчур торопливо проговорил Усманов, а потом хлопнул ладонью по крышке стола и встал. — Думаю, дело выеденного яйца не стоит и «глухаря» нам на этот раз удалось избежать точно. Расторгуев был пьян, упал со скамейки, разбил себе голову и нос, потом, будучи в стельку пьян или страдая приступом депрессии, упал на пути электропоезда. Пьяный кассир, под впечатлением происшедшего, придумал историю об исчезающих подростках и невидимых толкателях на пути. Вот и все — дело можно закрывать с вердиктом несчастный случай или самоубийство — в зависимости от того, как трактовать…
— А как же погибшие подруги?
— Все очень просто: три самоубийства — вот и все, тем более что предыдущие следователи постановили то же самое о двух первых случаях, — Усманов как-то странно посмотрел на Перепелицу, и последнему показалось, что он чуть ли не подмигнул ему, во всяком случае, щека его дернулась… У Перепелицы стало нехорошо на душе — обычно въедливый и ответственный служака-сыщик, старой, еще советской школы, вдруг напрямую давит на Перепелицу под благовидным предлогом ЗАКРЫТЬ дело, даже не разобравшись до конца в деталях, тем более что совпадение всех четырех смертей — очевидно…
— … Нам тут сразу двух «глухарей» на участке не нужно, понимаешь? Не нужно… — откуда-то издалека доносились до Перепелицы обрывки рассуждений шефа. Перепелица вдруг резко взглянул в большие голубые глаза Усманова за стеклами очков и увидел — или показалось, что увидел, — в круглых золотистых бликах очков какое-то солнцевидное лицо, которое было искажено гримасой лютого гнева, а также выражение почти животного страха в глазах шефа…
— …Вы меня поняли, майор Перепелица? Закрывайте оба дела — и с концом! Нам тут «глухари» не нужны!..
Майор Перепелица, силясь подавить в себе жуткое чувство, возникшее в груди, — он впервые за пятнадцать лет работы в областном угрозыске видел Усманова ТАКИМ! — встал, потушил окурок в пепельнице и направился к выходу из кабинета.
— Майор Перепелица…
— Да, товарищ полковник, — уже взявшись за дверную ручку, повернулся к начальнику оперуполномоченный.
— Вы хорошо поработали… Я подам рапорт о ваших достижениях наверх…
— Рад стараться, товарищ полковник…
Ехал домой Перепелица — а жил он далеко за городом — в скверном настроении. Мало того, что обычно свободные в это время дороги вдруг все были забиты пробками, пришлось даже поматериться как следует, еще и голова разрывалась По поводу сегодняшнего. Дело, конечно, не в том, что пока он не видел способа найти разгадку таинственных происшествий — такое неоднократно бывало и раньше, далеко не каждое преступление можно раскрыть вот так, слегонца, почти над каждым надо изрядно попотеть, — а в том, что его мучили какие-то навязчивые мысли, беспокойство какое-то…
И было отчего! Сначала эти жуткие откровения про исчезающих молодчиков и невидимо толкающие руки, потом — ужасный портрет, от которого он в течение нескольких минут просто физически не мог оторвать взгляд, это странное падение с лестницы — он сам отчетливо ощущал, что кто-то толкнул его сверху, и это явно был не Ганин, который еще и не начал тогда спускаться; и, наконец, совершенно немыслимое поведение бывалого следователя полковника Усманова, жуткий блик на его очках, выражение ужаса, этот необъяснимый почти приказ закрыть дело… Нет, это уж слишком! Пора брать отпуск и ехать с женой на юг! «Видимо, я переработал, — подумал Перепелица, — вот уж пятнадцать лет на меня сваливают самую грязь, а отпуска то и дело сокращают да переносят… Нет уж, если завтра же не дадут его, уволюсь!»
Очередная пробка рассосалась, и он разогнал машину — хотелось поскорее оказаться дома, принять горячую ванну, наесться до отвала и лечь спать.
— Агхххх! — протяжно зевнул Перепелица, и лишь пронзительный гудок машины с противоположной полосы напомнил ему, что он чуть не выехал на встречную полосу.
«Проклятье! Так и разбиться недолго! Вот что значит не спать почти всю ночь!»
Перепелица посильнее сжал баранку руля и стал внимательнее следить за дорогой. Как назло, она свернула строго на запад, и заходящее солнце светило ему прямо в глаза. Перепелица открыл бардачок и разочарованно цокнул языком — солнцезащитные очки он, похоже, забыл дома.
«Черт! Что за день такой невезучий? Еще и солнце это!» — Он с какой-то необъяснимой злобой посмотрел на ярко светивший диск заходящего солнца, и… челюсть у него едва не отвисла от удивления! Вместо солнечного диска он отчетливо увидел лицо той самой незнакомки с портрета, фиалковые точки глаз, искривленный гримасой смеха чувственный рот, хищно сверкающие идеально ровные зубы, и в ушах его зазвенел этот леденящий, абсолютно бесчеловечный жестокий смех, от которого кровь стыла в жилах, как от воя волков в диком лесу.
Перепелица зажмурил глаза, чтобы избавиться от навязчивой галлюцинации, и инстинктивно дернулся в сторону всем телом, как это бывает, когда на кожу попадает что-то мерзкое, неприятное, гадкое, вроде паука, червя или слизня, а когда он их открыл, то увидел несущийся на большой скорости ему навстречу бензовоз — видимо, дернувшись телом, он случайно повернул рулевое колесо и выскочил на встречную полосу! Взвизгнули отчаянно тормоза, резко крутанулся руль, а потом ДВА автомобиля столкнулись. Грохот взрыва был таков, что слышен был и в городе, и даже в Валуевке. От черной «Тойоты», равно как и от ее водителя, не осталось ничего…
Как только за Перепелицей закрылась дверь, Ганин без сил рухнул на скрипучую двуспальную кровать и некоторое время лежал неподвижно. Множество мыслей, как рой потревоженных пчел, кружилось в его голове: Наташенька, Клава, Пашка, Лариса… Смерть самых близких ему людей — в это просто невозможно было поверить!
«Боже мой, ну как, ну как же… Ну просил же я его остаться! Эх, надо было лично посадить его в электричку! А Лара, Наташенька, Клава… Я ведь даже не попытался их найти! Думал, навязываться… зачем?» — Ганин с досадой скрипнул зубами и закрыл глаза. На темном фоне роились цветные пятна, какие обычно бывают перед глазами, когда их закрываешь при свете дня. Ганин любил смотреть на эти пятна, на их причудливые переливы, изменения форм, иногда он даже воображал себе какие-нибудь фигуры — это его успокаивало.
Но вдруг несколько светлых пятен, медленно изменяя свои формы, стали неожиданно соединяться в одно целое. И вот уже перед взором Ганина снова, как всегда улыбающееся, даже смеющееся лицо солнцелицей принцессы: та же соломенная шляпка с алыми лентами, сдвинутая кокетливо на затылочек, те же белоснежные зубки, остренько выглядывающие из-под пухлых чувственных алых губ, фиалковые глазки, необыкновенно яркие, прозрачные, как мелководье тропического моря, с веселыми искорками, золотистые волны вьющихся на кончиках волос…
От приятного видения открывать глаза не хотелось. Ганин приветливо улыбнулся, а девушка с портрета уже протянула к нему свои длинные тонкие бело-розовые ручки с аккуратными ногтями, не испорченными лаком, и что-то ему говорила. Что — слышно, естественно, не было, но что-то нежное, приятное… Ганин покачал головой и мысленно сказал, что он ничего не слышит и ничего не понимает, но девушка продолжала говорить и говорить, а потом — смеяться. И Ганин волей-неволей засмеялся ей в ответ…
Из этого приятного состояния его вывел резкий звук — кто-то несколько раз ударил по клаксону автомобиля. Ганин быстро вскочил с кровати, гудки из коротких стали долгими, протяжными.
— Эй, Ганин, ты что, помер там, что ли? — раздался смутно знакомый, громкий бас.
— Ой, Валерий Николаевич! — всплеснул руками Ганин и быстро выбежал на улицу. Там, у самой калитки, застряв передними колесами в яме, наполненной грязной дождевой водой, стоял здоровенный черный «Мерседес» с зеркальными тонированными стеклами, одно из которых было опущено. Внутри автомобиля сидел человек в дорогом костюме и бил по клаксону. — Валерий Николаевич, да что ж вы это… в такую конуру-то… я бы сам… я…
— Ганин! Черт тебя дери! Весь день звоню тебе на трубу, недоступен да недоступен! Хорошо, адрес твой был у меня записан…
Ганин виновато покраснел и быстро охлопал руками карманы джинсов и рубашки.
— Да, Валерий Николаевич! Уронил где-то… Да вы проходите ко мне, проходите, я вам чаю налью, проходите! — закудахтал Ганин, чуть ли не прыгая вокруг черной машины.
Дверь черного «Мерседеса» плавно открылась, и прямо к калитке из мягкого сиденья выполз довольно моложавый, атлетически сложенный высокий мужчина с сильными проседями в темно-русых, стриженных «под бокс» волосах, в дорогом шелковом светло-кофейного цвета костюме с белым галстуком, на котором красовалась золотая заколка с бриллиантом. Пальцы его были унизаны перстнями, в зубах блестели золотые коронки. Он был гладко выбрит, а улыбка резко контрастировала с холодным жестким взглядом серых «волчьих» глаз, какие бывают почти у всех военных, прошедших через «горячие точки». Казалось, этот человек ни на минуту не расслабляется, даже когда шутит или смеется, — его глаза всегда оставались серьезными и холодными.
— Ну и конура у тебя, Ганин… — присвистнул вошедший, неприязненно оглядывая убогие апартаменты своего протеже. — Слушай, мне надо срочно что-то у тебя купить, чтоб завтра-послезавтра и духу твоего не было в этой развалюхе! Купишь себе нормальный коттедж в Сосновом Бору или в Излучье — там у меня есть компаньоны, которые недвижимостью торгуют. Миллионов за двадцать — двадцать пять вполне можно что-то присмотреть…
От таких слов Ганин чуть не выронил чайник, который он только что наполнил свежей водой.
— Да как же… как же… Валерий Николаевич… Да все мои картины столько не стоят! Я их продавал каждую по двадцать — двадцать пять тысяч максимум!