Валерий Николаевич Никитский — пожалуй, самая известная акула бизнеса в области, по слухам, близко связанный с криминальным миром, вальяжно развалившись на стуле, несколько свысока, оценивающе, осмотрел Ганина с ног до головы и слегка скривил губы.
— Запомни, Ганин, учись, пока я жив! Продать можно все и за что угодно: можно продать кучу дерьма за миллионы, а можно продать кучу золота за бесценок — все зависит от того, как и когда это подать. Я уже больше двадцати лет в бизнесе и видел, как ворованные бэушные иномарки впаривали за бешеные бабки и как стоящие машины отдавали за бесценок. Так что, Ганин… Будет у тебя имя — твои картины будут покупать не за миллионы деревянных, а за баксы, не будет — так и сдохнешь в этой конуре!
— Думаете, завтрашняя выставка…
— Посмотрим. Всем своим я уже сказал, мои пиарщики поработали с прессой и телевидением. Будет освещение, будет ажиотаж… — Никитский достал из золотого портсигара длинную и толстую ароматно пахнущую гаванскую сигару, смачно откусил конец и выплюнул его прямо на пол, а потом закурил. — Ты где пропадал весь день, а? Ты ж должен был в обед ко мне подъехать! — наконец перешел к делу Никитский.
Ганин уже успел разлить чай, поставить на стол варенье и сесть за стол.
— Простите, бога ради, Валерий Николаевич! Тут на меня столько всего навалилось! Мой друг, Пашка Расторгуев — ну, я вам про него рассказывал как-то, он тоже художник, мой однокашник, правда, он работал в дизайнерской фирме, картины редко писал… Так вот, Пашка, оказалось, вчера погиб, и у меня совершенно все вылетело из головы, а тут и телефон потерялся, в общем…
— В общем, разгильдяй ты, Ганин! — громко, но беззлобно подытожил Никитский с нескрываемым чувством собственного превосходства. — Если б не твои картины, не потащился бы я в такую запинду, это уж точно, понравились мне больно они… У меня когда двоих корешей замочили, я умудрился вмесго похорон на день рождения к губернатору поехать, а ты… — Никитский махнул рукой с таким выражением — «мол, что с тебя взять» — и с удовольствием принялся за малиновое варенье с чаем.
— Это от бабушки еще осталось, — поспешил вставить Ганин, покраснев. — Никто такого ароматного варенья больше не делал. Да и в чай я кладу листья малины, с детства люблю… — Ганин тихо и мечтательно вздохнул, подперев щеку рукой и медленно постукивая ложкой в чашке с ароматным чаем.
— Да уж… — «Волчий» взгляд Никитского совершенно неожиданно потеплел. — Я тоже с детства любил малиновое, и у меня тоже была бабушка. А сейчас, Ганин, моя третья жена, как и две предыдущие, ни хрена готовить не умеет! Даже яичницу с помидорами ей не доверю, стерве… Только и может, что бабки с меня сосать да обращать их во всякую хрень, которой забиты уже все шкафы. Веришь, нет, Ганин, за всю жизнь — ни одной нормальной бабы у меня не было — всякая пена лезет! Эх… Первая еще хоть как-то пыталась, детей хоть рожала… А остальные… Плоские как доски, кожа да кости, да по целым дням то в солярии, то на фитнесе, то в бутиках, то… — Никитский с досадой махнул рукой и, с удовольствием хлюпнув, отпил ароматного чая с малиновыми листьями и заел ложкой варенья. — Соскучился я по варенью, Ганин, а никто у меня его готовить не умеет…
— Хотите, я вам пару банок с собой дам? — вдруг наивно воскликнул Ганин и как-то по-детски широко улыбнулся. — У меня еще есть!
— Я их у тебя куплю — по тысяче за штуку! — Никитский засмеялся громким и неприятным металлическим смехом.
Отсмеявшись, он наконец отодвинул пустую чашку и уже серьезно сказал:
— Так вот, Ганин, зачем я к тебе приехал… Открытие выставки завтра будет в двенадцать часов. Открывать будет губернатор — я его сам об этом попросил — в Центральном музее, на улице Верещагина, пятнадцать, в главном выставочном зале. Тебе надо быть пораньше — смотри не опоздай! У тебя есть смокинг?
Ганин спрятал глаза и покраснел.
— Я так и знал… Я тебе привез три комплекта, посмотри. Если бы сам приехал, мои девочки тебя бы одели как следует! Кстати, лучше я за тобой своего шофера пришлю, а то проспишь еще. Да… Там будет куча репортеров, будут задавать вопросы — про меня, Ганин, ни-ни! Ты со мной «познакомишься» прямо там, на выставке. Все будет проходить под знаком федеральной программы по развитию культуры, искусства, ну и всякой такой хрени, не важно… Мне светиться пока нельзя: Но когда пойдет ажиотаж и все такое, я — твой агент, все покупки — только через меня и мое агентство, понял? Я сам диктую цены, беру комиссионные… Да ты не бойся! — тут он хлопнул здоровенной волосатой ручищей по плечу Ганина и ухмыльнулся, сверкнув золотой коронкой. — Комиссионные пойдут на благотворительный фонд — вот его мы с тобой и попиарим по полной. Скоро будут выборы губернатора, у меня есть кое-какие планы… Ты меня понял?
Ганин быстро кивнул — у него и так кругом шла голова от всего происходящего: будет выставка, будут продажи, а это — самое главное, все остальное не оставалось ни в его памяти, ни в его сердце.
— Ну, вот и договорились! — облокачиваясь на спинку стула, удовлетворенно сказал Никитский. — Я к тебе приставлю одного человека, он будет с тобой работать во всем, что касается продвижения, продаж и всего прочего. Познакомишься с ним на выставке… Ну а теперь пойдем, покажешь мне свои старые работы. Куплю у тебя что-нибудь на первый раз, а то не могу смотреть на эту конуру и на этот бомжовский прикид у тебя… — Никитский резко встал со стула.
— Придется подняться на чердак… — виновато разводя руками, сказал Ганин.
— Ничего другого я здесь и не ожидал, — хмыкнул Никитский и полез по скрипучей лестнице.
— Опа-а-а-а! Вот это новость!!! — удивленно и радостно воскликнул Никитский, только что забравшийся на самый верх.
— Что? Что там, Валерий Николаевич? — Ганин, поднявшись, по крутой лестнице, увидел, как Никитский с нескрываемым восхищением смотрит на портрет «Мечты поэта».
— Фантастика, просто фантастика… — сладострастно причмокнул губами Никитский. — И где ты такую кралю откопал, Ганин? Просто конфетка…
Ганину стало как-то не по себе — эти сладострастные взгляды, причмокивания… он подумал, что, наверное, то же самое должен чувствовать отец, когда случайно застает свою взрослую дочь в объятиях какого-то незнакомца. Ганин робко взглянул на портрет, и… ему на мгновение показалось, что он разделяет его чувства: в фиалковых глазах девушки не было веселых искорок, зрачки вроде бы стали узкими, как иголочки, появился какой-то презрительный прищур, уголки губ будто стянулись в гримасе отвращения…
— Сколько ты запросишь за этот портрет? 20, 30,40, 50? — с каким-то возбужденным придыханием спросил Ганина Никитский, не отрывая взгляда от девушки и раздевая ее глазами.
— Я… я… я… вообще-то я не рассчитывал ее продавать, да и выставлять тоже. Это моя фантазия, моя мечта…
— Твоя фантазия теперь тебе принесет нормальные деньги! Давай, плачу двадцать — и мы в расчете! Тебе как раз и на дом нормальный хватит, и на машину, и на прочее барахло.
Ганин только разевал рот, как рыба, выброшенная на берег, и ничего возразить не мог…
— Ну, пока все, мне пора! Остальное посмотрю в следующий раз. Думаю, если выставка пройдет успешно, все твои картины раскупят на «ура» и твой чердак опустеет. — Никитский решительно схватился за раму и… Но портрет поднять не смог! Картина была довольно большая, в натуральную величину, но и Никитский имел атлетическое телосложение и кулаки чуть ли не с половину головы Ганина! — раньше он, насколько помнил Ганин, профессионально занимался боксом, тяжелой атлетикой, а в молодости воевал в Афганистане… — Что за черт, Ганин?! Он что у тебя — приклеенный!? — сконфузился Никитский, и в его обычно холодных, бесстрастных, «волчьих» глазах появилось чувство недоумения и гнева. Он был не из тех, кому кто-то или что-то отказывает!
— Сейчас, сейчас, — затараторил Ганин, — сейчас, Валерий Николаевич! Позвольте мне, я попробую! Может, вы не так взяли его…
Ганин подошел к портрету, быстрым движением вытер слезу со щеки и так же быстро поцеловал дешевенькую деревянную раму, послав мысленный сигнал «Прости, так надо!», а потом взял картину и… легко поднял ее!
— Фантастика… — прошептал Никитский, пропуская Ганина с картиной вперед.
…Уже в комнате Никитский, не откладывая дела в долгий ящик, выписал Ганину чек на двадцать миллионов рублей, а Ганин тем временем чуть не плача упаковывал картину в бумагу, которая у него хранилась в шкафу как раз для таких случаев. Ему при этом казалось, что он кладет в гроб горячо любимого человека…
«Не плачь!» — вдруг вспыхнула в его сознании, как молния на темном предгрозовом небосводе, мысль. И не успел Ганин удивиться, как тут же полыхнула вторая: «Мы снова будем вместе!» И больше ничего…
— Ну что, Ганин, держи свой первый гонорар, — протянул Никитский Ганину чек и похлопал по плечу. — Дотащи мне ее до машины…
Ганин выволок картину на улицу. Солнце уже почти село. Остались светлыми только кроваво-красные облака на горизонте, а все остальное — и раскинувшие хищно в разные стороны ветви деревья, и крыши соседних домов, и телеграфные столбы — превратилось в темные силуэты на фоне еще светлой полоски на линии горизонта. Ганин залюбовался этим зрелищем, он обожал его и про себя называл «театром теней» — в эти предрассветные или предзакатные минуты весь мир как будто превращался в черные тени, в декорации к какой-то мистической картине, и это возбуждало в Ганине его творческое воображение, мотивировало его писать… В самом деле, что может быть более притягательным для Художника, в самом широком смысле слова, чем запечатлеть эту красоту навечно на холсте, на бумаге… — открыть окно в неведомый мир и, окунувшись в этот мир самому, приобщить к нему других, а может быть, и впустить этот мир — в наш…
— Ну что ты там зазевался, Ганин! — недовольно крикнул Никитский, уже сидя за рулем. — Давай клади картину на заднее сиденье, мне уже пора! Ехать еще минут сорок — не меньше…
Голос Никитского вывел Ганина из эстетического ступора, и он выполнил, не без сожаления, то, что ему говорили.
— Счастливой дороги, Валерий Николаевич! Увидимся, ой, познакомимся на выставке! — грустно улыбнулся Ганин и помахал ему как-то по-детски смешно своей бледной тонкой ручкой художника.
— Давай, Ганин, до завтра! — ответил Никитский, бросая окурок сигары в лужу и с трудом выруливая из непроходимой грязи. — Кстати, Ганин, ВСПОМНИЛ! Твоя девочка с портрета мне очень и очень кого-то напоминает, но кого — хоть убей, не помню!
— Правда? — удивился Ганин. — Хотел бы я ее встретить на самом деле, если она жива еще…
— Я отдам эту твою картину на выставку с надписью «Не продается». Авось, найдется твоя девица! — хохотнул Никитский. — Только я бы хотел познакомиться с ней пораньше…
Лицо Ганина исказила гримаса, но зеркальное окно водителя «мерса» уже с мягким жужжанием закрылось, и машина, выехав на ровное место, резко газанула и скрылась в полумраке…
Никитский приехал домой гораздо раньше, чем предполагал: дороги были свободны, а потому он, будучи большим любителем риска и быстрой езды, ехал на предельной скорости. Он опустил стекла в машине и с наслаждением выставил правую руку из окна, чувствуя, как упругий прохладный воздух ласкает кожу на его ладони. Скорость создавала легкое ощущение эйфории, иллюзию свободы… и Никитский радостно засмеялся.
Скорость помогла пробудить у него приятные воспоминания, когда он, будучи молодым советским офицером, водил в атаку боевой «Ми-24» на кишлаки моджахедов. Он до сих пор не мог забыть это потрясающее ощущение, когда ведешь боевую машину на полной скорости, ветер свистит в ушах, ничего не слышно от шума винтов, а там, внизу, бегают многочисленные, с виду как игрушечные фигурки людей, едут маленькие, как детские модельки, машинки, а он нажимает гашетку — и яркие светящиеся ракеты летят вниз, и там, на выжженной жарким афганским солнцем желто-бурой земле, как чудовищные цветы, расцветают клубы ярко-оранжевого пламени, в стороны летят куски металла, обгоревших тел и бетона. Маленькие человечки что-то кричат, махают тоненькими ручонками, куда-то бегут, а он выпускает вслед длинные свинцовые очереди из крупнокалиберных пулеметов и смеется, смеется и смеется… «Да уж, — подумал Никитский, — гонка на „мерсе“ не заменит того кайфа, какой был тогда в Афгане! Кто знает, если бы не этот козел, полковник, так бы, может быть, и остался в армии… „Дьявольскую колесницу“ не заменит ни один самый быстрый „мерс“ на свете!»