— Ты не дворянин, иначе ты таких вещей не стал бы делать.
На что Феррантино:
— Я дворянин, и к тому же граф, и не из тех, что должны были здесь ужинать. Тем большее ты сделала добро. Идем спать.
Катерина отнекивалась, но все же в конце концов легла с Феррантино и не изменила своей постели, ибо в ней же она спала с каноником. Так Феррантино проспал с ней всю ночь, а наутро встал и пробыл в этом доме ровно столько, сколько хватило угощений, что составило больше трех суток, в течение которых мессер Франческо бродил по Тоди, подчас издали поглядывая на свой дом с видом безумного, а иногда посылал соглядатаев, чтобы узнать, не ушел ли из него Феррантино; а если кто из них подходил к дому, тотчас же из окон сыпались на него камни.
Наконец, когда все было съедено, Феррантино вышел через заднюю дверь, потому что пройти через переднюю он не мог из-за наваленной там мебели, и пошел в свои бедный и скудный дом, где слуга и обе его лошади также весьма скудно поели, и там покаялся.
А мессер Франческо вернулся в свой дом через заднюю дверь, и ему пришлось таскать и убирать всякую мебель вместо ужина. Катерина же дала ему понять, что она с пришельцем все время спорила и сопротивлялась ему и что он, мол, от нее так ничего и не добился. А затем кардинал, по ходатайству каноника, вызвал к себе и того и другого, говоря Феррантино, чтобы тот ответил на предъявленный ему иск.
Феррантино же, извиняясь, говорил ему:
— Господин кардинал, вы ведь нам ничего иного не проповедуете, как то, чтобы мы любили ближнего. Когда я вернулся из похода насквозь промокший, ни жив ни мертв и не нашел у себя дома ни огня, ни чего-либо другого, я решил не умирать. Набрел я, как захотел того господь, на дом этого почтенного служителя божия, который здесь перед вами стоит, и, найдя там жаркий огонь с кастрюлями и вертелом, стал около него сушиться, никому не мешая и никому не докучая. Явился он и стал меня поносить, требуя, чтобы я покинул дом. А я продолжаю добрыми словами просить его, чтобы он дал мне обсохнуть, но ничего не помогло, и он со шпагой в руках бросился на меня, чтобы меня убить. Я, чтобы не быть убитым, схватил свою шпагу, отбиваясь от него вплоть до самой наружной двери, из которой он вышел на простор, чтобы убить меня, как только я выйду из двери; тогда я заперся изнутри, оставив его на улице исключительно из-за страха смерти, и из-за этого страха я просидел там, один бог ведает как, до сегодняшнего дня. Если он хочет, чтобы меня осудили, то он не прав. Мне терять нечего, и я могу вернуться к себе домой и не выходить оттуда, пока не буду знать зачем. Но что касается меня, то я считаю, что обидел меня он.
Услышав это, кардинал отозвал каноника в сторону и сказал ему:
— Что ты собираешься делать? Ты слышал, что он говорит, и можешь понять, с кем имеешь дело. Думаю, что вам лучше всего помириться, если тебе только не охота тягаться с наемным солдатом.
На что тот согласился.
И точно так же отозвал он в сторону и Феррантино и умиротворил их обоих, но не без того, чтобы каноник долго еще косился на Феррантино. Так Феррантино, просыхая, наполняя свое брюхо в течение трех суток и вволю развлекаясь с бабенкой каноника, ублаготворился, чего желаю и каждому мирянину и светскому человеку, который сумеет попользоваться жирными и излишними благами духовных особ, каковым, в свою очередь, желаю, чтобы с их угощениями, пирами и бабами случалось всегда то, что случилось с этим благородным каноником, ибо они, под благовидным предлогом религии потворствуя своим вожделениям, безмерно предаются всяким порокам, как-то: обжорству, сладострастию и прочим.
Незадачливый клирик, пользуясь покровительством кардинала, у которого он состоит в служках, хочет, не зная латыни, испросить себе бенефиций у папы Бонифация, которому он объясняет, что такое «terribile»
А дабы должным образом показать, сколь многие клирики добиваются бенефициев, не обладая ни знаниями, ни смекалкой, я сейчас расскажу маленькую новеллу, из которой ты, читатель, сможешь отлично в этом убедиться. Во времена папы Бонифация некий незадачливый клирик, состоявший в служках у одного из его кардиналов, не только не знал латыни, но едва умел читать.
Означенный кардинал, желая из него что-нибудь сделать, велел составить для него прошение насчет получения у святого отца какого-нибудь бенефиция. Прекрасно зная, насколько тот клирик неотесан, он сказал ему:
— А ну-ка поди сюда! Я велел составить для тебя прошение и хочу, чтобы ты представил его святому отцу, а я тебя к нему отведу. Иди смело. Он тебя наверняка спросит что-нибудь по-латыни, и если сам сумеешь ответить на его вопрос, то отвечай и не бойся, если же не поймешь и не сумеешь ответить, то смотри на меня, а я буду стоять около папы и знаками буду показывать тебе, что ты должен говорить, так что ты меня поймешь, и отвечай согласно тому, что ты поймешь по моим знакам.
Клирик, которому легче было съесть целую миску бобов, сказал:
— Я так и сделаю.
Кардинал отыскал прошение и вручил его клирику, повел его к папе и представил его святейшеству. Клирик, бросившийся на колени, вручил папе прошение, а кардинал стал рядом с папой лицом к клирику только для того, чтобы в случае надобности подать ему знак, что говорить.
Получив прошение, папа его прочел и, взглянув на клирика и поняв, что это за птица, спросил его:
— Quid est terribilis?
Клирик, услыхав столь устрашающее название и не зная, что ответить, смотрел на кардинала, который размахивал рукой так, как машут, когда раздувают кадило.
Клирик, представив себе то, на что мог намекать кардинал, сказал непотребными словами:
— Это самое, что у осла, когда оно стоит, святой отец.
Папа, услыхав это, соблаговолил изречь:
— Он ответил лучше, чем мог бы. Да и что же может быть страшнее этого? — и сказав: — Fiat, fiat,— со смехом обратился к кардиналу: — Уведи его, fiat, fiat.
И дело было сделано.
Как же груб был этот незадачливый клирик, который, предложив столь отменное толкование, не сообразил, ни что он говорит, ни перед кем! И за это он получил бенефиций, и кто знает, если бы он что-нибудь знал, он, пожалуй, и не получил бы его. Быть может, именно грубость его и послужила причиной его повышения в сане, как это случается со многими, которые, прикасаясь к телу господа нашего, обладают меньшей рассудительностью, чем неразумная скотина.
Означенный мессер Ридольфодоказывает племяннику, вернувшемуся из Болоньи, где он обучался праву, что он даром потерял время
Нижеследующая новелла не менее хороша, как не менее хорошо было слово, сказанное им племяннику, который, обучаясь праву, провел в Болонье добрых десять лет и, вернувшись в Камерино отменным законником, явился засвидетельствовать свое почтение мессеру Ридольфо. Приняв его, мессер Ридольфо сказал ему:
— А что же ты делал в Болонье?
Тот отвечал:
— Господин мой, я обучался праву.
И мессер Ридольфо продолжал:
— Плохо же ты потратил свое время.
Юноша, которому слова эти показались весьма странными, отвечал:
— Почему же, господин мой?
И мессер Ридольфо сказал:
— Потому, что тебе следовало обучаться там силе, и это было бы вдвое выгодней.
Юноша стал было улыбаться, но, снова и снова это обдумав, он вместе с другими, кто это слышал, убедился, что мессер Ридольфо сказал правду.
Так и я, пишущий эти строки, находясь как-то в обществе студентов, слушателей мессера Аньоло да Перуджия, говорил им, что они даром тратят время, обучаясь своему делу.
Они спросили:
— Почему?
А я продолжал: