просты. Да и сердце говорило ему то же: разве Галя язычница и богохульница? Она – дитя
малое, неразумное. Поймет, подумает и обратится потом. Брак с ним был бы ей путем ко
спасению.
Но от него требовалось не только забыть, что она не баптистка. Ему самому нужно было
стать церковником, отречься от истинной веры, что было еще хуже. Это был грех против святого
духа, который не простится ни в сей век, ни в будущий. Этого Бог не мог указывать ему.
Так прошло три дня. Наконец он решил идти за советом на пасеку к Лукьяну, своему
учителю и другу, к которому он привык обращаться во всех трудных случаях жизни. Но по
дороге ему встретился Лукьянов племянник, кузнец Демьян, который шел к нему попросить
коня, чтобы ехать на ярмарку. Лукьян уехал туда с медом на другой день после моленья и не
возвращался. Они начинали о нем беспокоиться, и Демьян, по совету жены, решил ехать ему
вслед. Ему нужно было свой товар продать, да и за Лукьяном не мешало" присмотреть, потому
не ровен час.
Павел охотно дал коня и наказал Демьяну дать ему знать, как только они вернутся.
Лукьян обещал быть дома непременно в субботу, чтобы не пропустить воскресного
моления. Но на воскресном собрании не было ни Лукьяна, ни племянника. Они не вернулись и в
понедельник. Демьян привел коня только во вторник вечером и сказал, что они с Лукьяном
вернулись, но что с ними случилось несчастье: у Лукьяна по дороге его собственного коня
увели конокрады, так что, если бы не Демьян с подводой, старик неизвестно как бы и домой
вернулся.
Ульяна только руками всплеснула.
Демьян не казался, однако, особенно огорченным. В его топорной фигуре было, напротив,
что-то ликующее.
– Приходи непременно завтра, – сказал он Павлу. – Сам звал. Такие, братец мой, дела, что и
сказать невозможно. Вот приходи, он сам тебе все расскажет.
Павел выбрался спозаранку. День был ясный, безоблачный. Ласточки реяли высоко в
воздухе, предвещая сильный зной. Но когда Павел вышел из дому, было еще свежо. Луг еще
сверкал росою, и узенькая тропинка была влажна. Он хотел застать Лукьяна одного и
переговорить с ним хорошенько о своем деле.
Лукьянова изба была на отлете и из ближних к Маковеевке. Пройдя ложбину, Павел
быстрым шагом поднялся на пригорок и тотчас увидел белую хатку с большим огородом, и
правильный ряд серых ульев, и самого Лукьяна в бабьей кацавейке и широких портах,
копавшегося между ульями. Павел отворил калитку и, войдя в огород, стал несколько поодаль и
начал смотреть, не решаясь подойти близко к жужжащим роям. Лукьян вынимал соты, слегка
подкуривая пчел куском зажженной пакли. Рои пчел, оторванных от работы, растерянно
кружились по воздуху и уныло жужжали, точно жалуясь на такое нарушение своего
спокойствия и грабительство. Но хотя Лукьян был без сетки, с голыми руками и босой, они не
кусали его, признавая в нем хозяина-друга.
– Чего воете? останется и вам, – проговорил Лукьян, точно те понимали человеческий язык.
Он оглянул черешню, на которой примостились густым клубом его летучие работники, и
тут только заметил Павла. Его кроткие карие глаза и все его морщинистое маленькое лицо как-
то осветилось, – до того радушна и ласкова была улыбка, какой он встретил гостя.
– Здравствуй, брат! – сказал он, произнося последнее слово не скороговоркой, как это
обыкновенно делается, а особенно внятно и выразительно. – Хорошо, что пришел. Мне тебе