Оно лежало на кровати и не шевелилось. Он стоял рядом и смотрел на это. Он даже не слышал, дышит ли оно еще. Единственным звуком в маленькой комнатке был звук капель, падающих на пол с края матраса.
Он потянулся вниз дрожащими пальцами и коснулся руки того, что лежало на кровати. Рука лежала на подушке открытой ладонью вверх. Залитая сверху красным, сама плоть была белой и холодной. Он коснулся краев разреза в предплечье. Синяя вена и сухожилие уже ушли внутрь и почти скрылись из виду. Кожа начинала срастаться, концы разреза превратились в тонкую белую линию, которую он даже не смог нащупать, хотя и оставил на ней красные отпечатки. Он отнял руку, затем отвернулся от кровати и, пошатываясь, вышел в коридор, где свисала с потолка единственная лампочка.
Когда он пересекал бар, все подняли взгляды и увидели его. Проходя мимо пустых сульев, он не отставлял их в сторону, а расталкивал ногами. Дядя Томми подвинулся, освобождая для него место в кабинке. Он тяжело уселся, стукнувшись затылком о гладкую обивку у себя за спиной.
Только что все смеялись и говорили, но сейчас они замолчали. Приятели отца возились среди стоявших перед ними бутылок, не желая поднимать на него взгляды.
Отец выудил из кармана носовой платок, синий в клеточку.
— Держи… — голос был негромкий, самый мягкий голос, какой он вообще слышал у своего отца. Отец протягивал ему платок через стол. — Вытри себя малость.
Он взял платок. Долгое время он сидел и смотрел вниз, на свои руки и на то, в чем они были измазаны.
Все снова смеялись и шумели, удерживая темноту шумом на расстоянии. Отец, дядя и их приятели надрывались и вопили, и швыряли из окон пустые банки. Машина мчалась прямо вперед, рассекая пустую ночь.
Он подставлял лицо ветру. Там, в темноте, бежала собака с оскаленными зубами и с глазами, точно светящиеся раскаленные монеты. Она перепрыгивала через камни и высохшие кусты, держась вровень с автомобилем, никогда не отставая и держа путь к той же самой цели.
Глаза у него слезились от ветра. Фары освещали дорогу впереди и он думал о сложенной в несколько раз бумажке, хранящейся в книге у него в комнате. Теперь эта бумажка ничего не значила, можно было разорвать ее на миллион клочков. Она тоже поймет это, девочка-флейтистка, которая дала ему эту бумажку. Она поймет, как только увидит его снова, она будет знать, что теперь все по-другому и никогда уже не станет, как было. Для нее тоже все будет по-другому.
Она поймет.
Слезы текли по его лицу, гонимые ветром. Он плакал от гнева и стыда из-за того, что его обокрали. Гнева и стыда из-за того, что женщина там, в маленькой комнатушке, в доме у конца залитой огнями улицы, эта женщина будет мертва, снова и снова познает, что такое смерть. Вот что она украла у него, у них всех. Он плакал от гнева и стыда, что теперь он такой же, как они, теперь он один из них. Он раскрывал рот, давая ветру врываться в горло, унося вонь и привкус собственного пота, который был теперь таким же, как и у них.
Собака мчалась рядом с автомобилем и смеялась над ним, плачущим от гнева и стыда. Гнева и стыда из-за того, что он теперь знал, гнева и стыда, потому что теперь он знал, что никогда не умрет.
Я романист; я не пишу рассказов. Этот рассказ фактически единственный на сегодняшний день, если не считать совсем уж короткого, который Эллен Датлоу заказывала для журнала «ОМНИ». Организаторы «Армадиллокона» в Остине в 1988 году хотели, чтобы я там что-нибудь зачитал на своем выступлении в качестве почетного гостя, а я терпеть не могу читать отрывки из романов, так что надо было что-то придумать. Я тогда только что прочитал в «Уэлл-Стрит Джорнэл» статью об американских ребятишках, попадающих в неприятности в мексиканских пограничных городках и она слилась у меня с кое-какими воспоминаниями о том, как я подростком наведывался в Тихуану, со всякими туманными намеками парней постарше на вещи, которые намного хуже «ослиных шоу». Эллен тоже была на «Армадиллоконе» и после того, как зачитал рассказ, я отдал его ей. Секс с чужаками? — что ж, наверное, в этом вся суть.
А разве бывает какой-то другой секс?
Это не наука. Это не имеет ничего общего с наукой. Вчера, когда упали бомбы и настал конец света, я покончила с научным мышлением. На таком расстоянии от участка взрыва бомбы, сброшенной на Сан-Хосе, я получила, можно предположить, среднюю дозу радиации. Недостаточно, чтобы тотчас умереть, но и слишком много, чтобы выжить. Мне осталось всего несколько дней и я решила провести это время, конструируя будущее. Кто-нибудь ведь должен этим заняться.
Собственно говоря, обучали меня не этому. Студенткой я изучала биологию — точнее, структурную анатомию, строение костей и тела. В аспирантуре занималась инженерией. Последние пять лет я проектировала и создавала роботов, применявшихся в промышленности. Теперь необходимость в этих индустриальных конструкциях отпала. Однако жаль было бы дать пропасть всему оборудованию и материалам, оставшимся в брошенной моими коллегами лаборатории.
Я собираю и запускаю роботов. Но я не пытаюсь их понять. Я не желаю их разбирать и рассматривать их способ функционирования, тыкать, щупать и анализировать. Время науки миновало.
Псевдоскорпион, Lasiochernes pilosus — небольшое, напоминающее скорпиона насекомое, которое поселяется в кротовьих норах. Прежде чем спариваться, псевдоскорпионы устраивают танец — бесшумный подземный менуэт, незримый для всех, кроме кротов и вуайеристов — энтомологов. Когда самец находит готовую к церемонии самку, он стискивает ее клешни своими и подтягивает к себе. Если самка сопротивляется, самец не желает смириться с отказом и ходит по кругу, уцепившись за ее клешни и таща ее за собой. Затем делает новую попытку, подвигаясь вперед и дрожащими клешнями подтаскивая к себе самку. Если самка продолжает сопротивляться, самец отступает и продолжает танец: кружит, делает паузу, чтобы подергать сопротивляющуюся партнершу, после чего кружит снова.
Спустя час, а то и больше, такого танца самка неизбежно уступает, убедившись с помощью танцевальных фигур, что ее партнер действительно принадлежит к ее собственному виду. Самец откладывает пакетик спермы прямо на землю, уже очищенную от мусора их танцующими лапками. Клешни его вздрагивают, когда он подтягивает самку вперед, располагая ее над упакованной спермой. Наконец-то его партнерша проявляет добрую волю, прижимая генитальное отверстие к земле и вбирая сперму в свое тело.
В учебниках биологии отмечается, что клешни скорпиона-самца дрожат во время танца, однако не говорится, почему. Там не строится догадок относительно его эмоций, побуждений, желаний. Это было бы ненаучно.
Я предполагаю, что клешни самца дрожат от страсти. Среди каждодневных ароматов кротовьего дерьма и гнилой растительности он почуял вдруг свою самку, и ее благоухание наполняет его похотью. Однако он смущен и испуган: одиночное насекомое, непривычное к общению, он встревожен присутствием себе подобного. Его раздирают противоречивые чувства: всепоглощающее желание, страх и непривычность к социальным взаимодействиям.
Я покончила с научным притворством. Я строю беспочвенные предположения о мотивах псевдоскорпиона, о хотениях и проблемах, воплощенных им в танце.
Половой член своему первому роботу я приделала в качестве своего рода шутки, шутки для узкого круга, шутки на тему эволюции. Пожалуй, про узкий круг я могла и не говорить — все мои шутки теперь предназначены для круга самого что ни на есть узкого. Насколько могу судить, я осталась совсем одна.
Мои коллеги бежали — кто разыскивать свои семьи, кто искать убежища в холмах, кто проводить остаток дней в суете, бегая туда-сюда. Не думаю, чтобы кто-нибудь появился здесь в ближайшее время. А если появится, то мои шутки, по всей вероятности, их не заинтересуют. Я уверена, большинство людей считает, будто время шуток прошло. Они не понимают, что война и бомба — это и есть величайшие из шуток. Величайшая шутка — смерть. Величайшая шутка — эволюция.
Я уверена, что динозавры думали так же, если только они вообще думали. Как можно представить себе что-то лучшее, нежели чешуйчатый панцирь и шипастый хвост. Кто мог бы пожелать большего?
Вспомнив о динозаврах, я построила свое первое творение по образцу рептилии: смахивающее на ящерицу создание, собранное из частей и деталей, которые я поснимала с фабричных образцов, заполнявших лабораторию и склад. Я дала своему творению крепкое тело длиной в мой рост, четыре ноги, торчащих по бокам из-под тела, а потом согнутых в коленях, чтобы стоять на земле, хвост такой же длины как и тело, утыканный декоративными металлическими заклепками и крокодилову пасть с огромными кривыми зубами.
Пасть требовалась только для украшения и защиты, есть это существо не будет. Я оборудовала его набором фотоэлементов, укрепленных на огромном, как парус, гребне у него на спине. Тепло солнечных лучей заставит это существо расправлять свой парус и собирать электроэнергию для подзарядки батарей. В ночной прохладе оно будет прижимать парус к спине, становясь стройным и обтекаемым.
Я украсила свое создание тем, что смогла найти по лаборатории. В мусорной корзине, находящейся рядом с автоматом по продаже газированной воды, я набрала алюминиевых банок. Разрезав их на цветастую бахрому, я прикрепила их у зверюги под подбородком, наподобие горлового мешка игуаны. Когда я закончила, слова на банках превратились в бессмыслицу, «Кока», «Фанта», «Спрайт» и «Доктор Пеппер» смешались в красочную неразбериху. Уже под конец, когда в остальном создание было доделано и готово функционировать, я пристроила ему член из куска медной трубки. Он свисал у твари под брюхом, медно блестящий и совершенно непристойный. Вокруг яркой меди я сплела крысиное гнездо из собственных волос, которые все равно лезли пучками. Мне понравилось, как это выглядит: блестящая медная трубка, торчащая из мотка жестких, словно проволока, черных кудряшек.
Временами меня одолевает тошнота. Часть дня я провожу в туалете, лежа на холодном кафельном полу и поднимаясь только для того, чтобы меня вырвало в унитаз. Тошнота, впрочем, не явилась для меня неожиданностью. В конце концов, я ведь все-таки умираю. Я лежу на полу и думаю о причудах биологии.
Для паука-самца спаривание — опасное занятие. Особенно справедливо это для тех видов пауков, которые плетут сложные изящные паутины, собирающие по утрам капельки росы, красиво искрящиеся на радость фотографамнатуралистам. Самка у этих видов крупней самца. Надо сознаться, она довольно сволочная особа и нападает на все, что ни прикоснется к ее паутине.
Когда наступает период спаривания, самец приступает к делу осторожно. Он топчется на краю паутины, осторожно подергивая шелковистые нити, чтобы привлечь внимание хозяйки. Он выстукивает совершенно особый ритм, подавая сигнал своей будущей любовнице, нашептывая ей дрожанием паутинок: «Люблю тебя. Люблю тебя».
Немного спустя паук решает, что его сообщение достигло цели. Он уверен, что понят правильно. Продолжая действовать с крайней осторожностью, он прикрепляет к паутине самки брачную нить. Он подергивает эту брачную нить, побуждая самку вступить на нее. «Только ты, крошка, — сигналит он. — Только ты одна на всем свете».
Паучиха влезает на брачную нить — страстная и свирепая, но покуда утихомиренная посулами самца. В этот миг паук бросается к ней, извергает сперму, после чего поспешно сматывает удочки, пока у его супруги не поменялось настроение. Опасное это дело — любовь.
Раньше, до конца мира, я была очень осторожной. Я с большим разбором подбирала друзей. Я бежала прочь при первых признаках недоразумения. В то время такая линия поведения мне казалась правильной.
Я была умной женщиной, опасным партнером. (Странно — я пишу и думаю о себе в прошедшем времени. Я так близка к смерти, что считаю себя уже мертвой.) Мужчины приближались ко мне с оглядкой, осторожно сигнализируя на расстоянии: «Я заинтересован. А ты?» Я не отвечала. Я не знала толком, как это делается.
Будучи единственным ребенком, я всегда боялась посторонних. Мы жили вдвоем с матерью. Когда я была еще совсем маленькой, мой отец вышел купить пачку сигарет и больше не возвращался. Мать, осторожная и заботливая по натуре, предупредила меня, что мужчинам нельзя доверять. Она может доверять мне, я могу доверять ей — и больше никому.
Когда я училась в колледже, моя мать умерла от рака. Она знала об опухоли больше года, терпеливо сносила операции и химиотерапию, а сама в это время писала мне веселые письма о том, как работает в саду. Ее духовник утверждал, что моя мать святая — она не стала мне ничего говорить, потому что не хотела мешать моим занятиям. Тогда я поняла, что мать была неправа. Я не могла доверять и ей тоже.
Я думаю, что, возможно, упустила какую-то узкую полосу возможностей. Заведи я в какой-то момент друга или любовника, который бы захотел приложить усилия, чтобы выманить меня из укрытия, я могла бы стать совсем другим человеком. Но этого не случилось. В школе я искала безопасности среди книг. В колледже вечерами по пятницам занималась в одиночестве. К тому времени, как достигла аспирантуры, я, словно псевдоскорпион, привыкла к одинокой жизни.
Я в одиночестве тружусь посреди лаборатории, работая над самкой. Она крупнее самца. Зубы у нее длиннее и многочисленней. Когда я привариваю на место бедренные суставы, меня навещает в лаборатории моя мать.
— Кэти, — говорит она, — почему ты никогда не влюблялась? Почему ты не завела детей?
Я продолжаю сварку, хотя руки у меня и дрожат. Я знаю, что ее здесь нет. Бред — один из симптомов лучевого поражения. Но мать все время смотрит на меня, пока я работаю.
— Тебя нет здесь на самом деле, — говорю я матери и тотчас понимаю, что заговаривать с ней было ошибкой. Этим я как бы признала ее присутствие и придала ей еще больше силы.
— Отвечай на мои вопросы, Кэти, — говорит она. — Почему ты этого не сделала?