Последний бой. Когда тебе уже нечем стартовать со своего взлетного поля, когда ты понимаешь, что проиграл. Когда приказы твоего командира уже не имеют никакого значения. Всегда, во все времена, настоящие офицеры в безвыходных ситуациях пускали себе пулю в висок. Вот и сейчас он делает то же самое.
А что ему остается? Хотя бы попытаться забрать меня с собой. Разве я поступил бы по-другому? Как поступил бы я? Сотни раз я думал об этом, но по сей день не знаю точного ответа… Быть может, его тоже ждут за кромкой взлетного поля жена и сын. Или дочь. А может, он совсем одинок, и все лучшее ждало его впереди…
Но разве я придумал эту войну, солдат? Разве я начал эту бойню? Нет, солдат, это был кто-то другой. Я знаю, что это был не ты. Мы с тобой одной крови, оба созданы для того, чтобы выполнять приказы. Мы оба с тобой были романтиками и мечтали только об одном — летать. Но мы — и ты, и я — знаем, что война — это не то место, где живут витающие в облаках. Романтики здесь только умирают. А солдаты выполняют приказы. Мы и выполняли их. Кто же виноват в том, что в этот раз мне повезло больше?
Я уважаю тебя, солдат. Уважаю за то, что ты поднял машину в небо. Ты сам знаешь, что у тебя нет никаких шансов против меня. Я тебя уважаю, и даже, знаешь, выпил бы с тобой, потому что теперь вижу — ты мужик. Кто же виноват в том, что мы оказались по разные стороны этой бойни? Не дрейфь, солдат, я сделаю все быстро и четко, чтобы тебе не было больно.
Моя машина резкой свечой ушла вверх, мгновенно ломая траекторию. Сумасшедший! Он попытался повторить этот маневр за мной! Как только у его самолета выдержали крылья?.. Я на миг представил, каково ему сейчас там, в кабине… Человек не создан для того, чтобы выдерживать такие перегрузки. Я знаю, что его легкие лопнули, как кровавый пузырь, и жить ему осталось совсем немного. Прости, солдат. Ты тоже тянул на себя штурвал, закусив губу до крови, да? Вот видишь, мы с тобой похожи даже больше, чем я думал.
Серебристая капля сорвалась с крутой траектории и раненой птицей устремилась к земле. Нам не дано преодолеть тяготение нашей планеты. Я сам когда-то верил, что получится. Нет, солдат. Романтик умер во мне давно. А в тебе?
Но ты настоящий мужик. Ты летчик, летчик от Бога. Я не случайно сказал, что мы с тобой одной крови. Такие, как мы, должны умирать только в воздухе. Только в воздухе! В этом наше счастье! Залп!
Две ракеты разорвали серебристую птицу в крошево. Облако взрыва скрыло от моих глаз окружающую картину, а когда я снова разглядел то, что происходи вокруг, лишь спокойная, чистая синева окружала меня.
Прости, солдат! Вечная тебе память! Или вечное небо…
Я посадил свою машину так, как и должен сажать самолет летчик моего класса, — аккуратно и ровно притер на три точки, как раз возле ангара.
Вот и все. Я устало выбрался из кокпита, доставая сигарету из кармана. Теперь от меня зависит очень мало. Мы получили то, к чему стремились, — господство в воздухе. А значит, у Равии преимущество в этой войне. Теперь все зависит от наших генералов — захотят они остановиться на этом и потребуют капитуляции от проигравшей стороны или продолжат войну наземными силами, до полной победы. Будь я на их месте, я бы уничтожил всю систему управления войсками противника, чтобы новая угроза пришла к нам как можно позже. Но этот сценарий приведет к новым потокам крови, а кровь — эта такая вещь, которую уже не сотрешь простым нажатием клавиши «Enter» или «Backspace». Кругом компьютеры, эпоха virtual reality, и все подвластно машинам, но вот только железные болванки ничего не понимают в жизни и смерти, в человеческой боли и крови…
Я знаю: теперь наши части механической черепахой двинутся вперед. Самолеты с воздуха помогут им пробить бреши в обороне противника. Да, как и много раз в течение тысячелетий, сработает старинная формула: «Кто с мечом к нам придет…». Но я знаю также, что когда ударные бронегруппы прорвут оборону таких же бездушных железных кукол и изведут на нет наземные части противника, на последнем рубеже обороны встанут живые люди, обычные мужики, с оружием в руках. У них не будет никаких шансов против наших бездушных железяк, ведомых из наземного центра управления. У них не будет шансов, но у них ведь не будет и другого выбора. Ведь я точно также встал бы с ружьем в руках, даже с топором, против любого, кто посягнул бы на мою семью, на мой дом.
И в этот миг виртуальная игра снова превратится в настоящий кошмар. Потому что прольется кровь живых людей, и она будет литься до тех пор, пока хотя бы один враг держит в руках оружие.
Но ведь не я придумал этот мир, не я изобрел те правила, по которым мы все играем, правда? Я всего лишь могу приспособиться к этим правилам, чтобы сохранить себя и свою семью.
Я вышел из командного центра, яркий свет ударил по глазам, ослепляя. Хорошо, тепло сегодня. Черт возьми, теперь можно думать о том, что на дворе — лето… Снова можно быть человеком. Не я придумал эту игру, я всего лишь научился хорошо в нее играть.
Я выплюнул сигарету и пошел в сторону автостоянки, где меня ждал электроцикл. Пора. Он отвезет к жене и сыну. Я скажу им только одно слово: «Лето». И они все поймут. Завтра я снова буду капитаном Владиславом Поповым. Точнее, теперь уже майором. Чуть не забыл. Но это будет завтра. А сегодня нужно крепко напиться.
Мне будут сниться ужасные сны, и красивая серебристая птица с драконом на фюзеляже еще не один раз прилетит ко мне ночным кошмаром. Я стану разносить ее на куски и кричать от боли, сгорая в кабине вместе с пилотом… Буду проживать заново все те бои, и в моих снах потекут потоки крови. Разумеется, виртуальной. Но я точно знаю, что временами кровь становится реальной. Хорошо, что на этот раз она стала настоящей не здесь, не у нас.
Известно, что на пути к богатству массы все меньше читают и все больше пляшут и поют. Пение более органично для масс, чем чтение и писанина. Если подумать хорошенько. то как могут водить одним пером дюжины, сотни и тысячи, не говоря уже о миллионах. Это какое же бревно надо сообща нести на плечах, обмакивая его в чернильницу, похожую на колодец. А музыка масс возникает как бы сама собой, давая выход не унылой жалобе, а всеобщему ликованию.
Вначале кто-то начинает пыхтеть, сипеть, повизгивать, хрюкать, жужжать, лепетать, квакать, улюлюкать, крякать, квохтать, кукарекать, выть, ухать, мяукать, причмокивать, урчать, гундосить, фыркать, ржать, блеять, тявкать, шипеть, каркать, икать, гоготать, рявкать — и тому подобное, и все это вызывает безусловное неодобрение окружающих. Но если огромное скопище окружающих само подхватит это великолепное начинание и тоже будет всем скопом хохотать, свистеть, стенать, кашлять, картавить, цокать языком, скрежетать зубами, щебетать и при этом считать — до двух, до трех, еще лучше до двух и трех тысяч, а потом в обратную сторону, считая при этом, что каждое выкрикнутое число является иррациональным, — экстаз будет полным.
Чтобы все это действо упорядочить, надо подключить электричество, упаковав его в микрофон. Один из народа берет этот микрофон в свои руки и подносит его к своему рту, усиливая свои звуки настолько, что все остальные воспринимают их как свои. И тут к звуку подключают свет, который высвечивает обладателя микрофона дает ему вид, блеск, мерцание, сияние, и это еще усиливает его (или ее) слияние с массой, помогая ей хлопать в ладоши и топать ногами. Таким образом пение соединяется с танцем, состоящим из двух па: ерзания и подскакивания, так как танцевать чаще всего приходится, сидя всей массой на стульях. Любой из таких исполнителей дает слушателям чувство уверенности в том, что и он — исполнитель. Но кроме исполнителей, многочисленных в массовом искусстве, существовали и выдающиеся сочинители в этой новой для забывчивых области.
Первым здесь был, конечно, известный поэт, любимец публики Померещенский, который свои личные жалобы называл любовной лирикой, он давно закрыл эту тему своим нашумевшим сборником «Вызываю любовь на себя». Другой нашумевший сборник — «Моя любовь обрушилась на всех» — это уже гражданская лирика. Затем поэт углубился в поиски нового жанра, который бы обладал достоинствами как поэзии, так и прозы. Свои опыты он начал с исполинских стихов, его «Гигантские шаги в незнаемое» продавались в спортивных магазинах, были они в двух томах, и первый том был приспособлен для левой, а второй для правой руки — специальный был переплет с захватом, книги эти охотно брали борцы и тяжелоатлеты. В первом томе поэт признавал себя фанатичным продолжателем футуризма, во втором он неистово отрекался от футуризма. А исполинскими стихи эти были еще и потому, что каждое слово занимало в них отдельную строчку:
Поэт гордился, что его книгами размахивают сильнейшие люди планеты. Но узкая строчка не долго тешила поэта, он перешел к сверхдлинной, тогда его книги стали издавать в форме вымпелов, если их насадить на флагшток, то как левые, так и правые могли идти с ними на манифестацию.
Все эти опыты вызвали к жизни исследования, в корне изменившие поэтику.
Стали считать, что если ширина текста почти не отличается от его высоты на отдельно взятой странице, то это проза, а если ширина во много раз меньше высоты, то это поэзия. Если ширина больше высоты, то это сверхпроза, например, такой текст: ПРИБЫЛ СКОРЫМ ПОЕЗДОМ ВСТРЕЧАЙ САМОЛЕТОМ ОБЯЗАТЕЛЬНО ЦЕЛУЮ ПОДРОБНОСТИ ЗАКАЗНЫМ ПИСЬМОМ ЖЕЛАТЕЛЬНО НА ДЕРЕВНЮ В ГОРОД и т. п. Исследователи Кронштейн и Шпиндель в своей монографии «Штрихи к истории введения в определение предмета» доказали, что именно Померещенский первый использовал в качестве стихотворной строки сверхпрозу. Померещенский же был одним из первых, кто согласился с этим доказательством. Но надо было идти дальше, и поэт стал писать, исходя из сверхпрозы, но не столь по-исполински, как прежде, а все короче и короче, после чего появились не только критики, но и читатели, которые смогли все это дочитать до конца.
Исследователи в новой монографии доказали, что, таким образом, была обнаружена так называемая тихая глубина, тихий омут, он сам окрестил свое новое направление омутизмом, что и пришло на смену жалобизму, то есть массовой работы над заполнением Книги жалоб.
В музыкальной среде поэт был давно известен как потрясатель основ. Когда тот писал свою сверхпрозу, многие известные композиторы говаривали, что, будь кто-то из них Вагнером, они бы обязательно к его сверхпрозе написали музыку, это было бы большой честью для них и обещало бы немалую выгоду, ведь поэт выступал в основном на стадионах, за рубеж его приглашали читать в римский Колизей, в древние цирки Малой Азии, читал он и с пирамиды Хеопса, откуда его не было слышно, зато видно — показывали по телевидению через спутник, при этом комментатор утверждал, что читает он стихи, написанные им по-коптски, отчего нет смысла озвучивать передачу. Готовился он читать и на аэродромах, для чего уже переоборудовали Орли под Парижем, — Пикассо готовил эскизы специально для этого, а американцы перенесли в аэропорт Кеннеди Статую Свободы, сделав в ее рту отверстие для головы поэта который должен олицетворять свободу в прямом и переносном смысле — давать ей лицо. Статуя мешала взлету и посадке самолетов, и ее вернули назад на Гудзон, не дождавшись лично Померещенского, — не дают поэту свободы в России, прошел слух.
А он тем временем сидел в Байконуре в ожидании запуска в космос, но тут новое мышление привело к распаду имперского сознания, поэта от запуска в космос временно отстранили, ибо стало неясно, какую часть суши он представляет.
Но музыка, как и прежде, не знала границ, поэт от сверхпрозы шагнул к сверхпоэзии, за которую сразу и ухватились композиторы. Большинство из них шло простейшим путем: поэт — потрясатель, поэтому класть его надо прежде всего на ударные инструменты. Скажем, берем литавры: как только в сверхпоэтическом тексте появлялся ударный слог, так тут же удар в литавры чвяк! И раз за разом: чвяк! чвяк! чвяк!
А там, где кончается сверхстрока и появляется что-то вроде рифмы, там ударник: бум! Очень это нравилось молодежи и охраняющей ее конной милиции. Услышав имена композиторов, обратившихся к его творчеству, и не найдя среди них себе известных, поэт обвинил композиторов в сальеризме. Сумбур вместо музыки, заявил он. Но потом он оттаял, когда после музыки пошли банкеты, и на одном из них открыто высказал свое отношение к благозвучию.
Прежде всего, он позавидовал музыкантам. Вот он, поэт, не может своими словами переписать ни Ивана Баркова, ни Демьяна Бедного. А тут любой композитор может положить и Шекспира и Микеланджело на свою — на свою! — музыку. Вот вам, пожалуйста: я и Шекспир я и Микеланджело! На Пушкина до сих пор кладут! Когда же композиторы устыдились, поэт воскликнул: и это хорошо! Композиторы воспрянули, а поэт продолжил — но вот что плохо… И стал объяснять, как неудачно положили на музыку именно его. Никакой Вагнер не мог оркестром так заглушить слова, как заглушили его слово, между прочим, известное всему передовому человечеству наизусть.
— А как? — а как? — закричали композиторы. А так, продолжал поэт. Перво-наперво было слово. Мое слово. А что такое музыка? Музыка — это сочетание приятных звуков с не менее приятной тишиной. Так вот эту тишину надо сделать достаточной для того, чтобы в нее влезло мое слово. А если музыкальную тишину еще чуть-чуть продлить, то это слово не только можно произнести, но и пропеть. А уже в промежутках между словами — пожалуйте, инструмент, барабан или гобой. Кто успеет, подсказал кто-то.
Э, нет, поднял Померещенский свой указательный палец, не кто успеет, а кому по партитуре положено. Какой тут шум произошел, аплодисменты и топот: все композиторы побежали по домам, к своим нотным тетрадкам. Книги поэта, конечно, были у каждого в домашней библиотеке. Некоторые работали на глаз и на слух, некоторые тщательно измеряли длину каждого слова линейкой, прежде чем втиснуть его в музыкальную фразу.
А чтобы так называемый зритель не вмешивался в конфликт, подобно взбесившемуся болельщику на стадионе, телевизор как бы арестовал массы и рассадил их по одиночным камерам собственных квартир.
Таким образом очень хорошо театрализуются массовые игры, например, бег наперегонки по земному шару. Россия бросается догонять Америку, которая ведет себя при этом как самоуверенная черепаха, презирающая бегущего за ней Ахиллеса.
Америка отмахивается от русских своими фильмами ужасов, тут-то и замирают на бегу изумленные русские. Опомнившись, русские запускают в обратную сторону ленту истории, тут же оказывается, что еще при княгине Ольге русские были впереди американцев, которых тогда еще просто не было.
Только при князе московском Иване III некие испанцы в погоне за Индией наткнулись на эту Америку, тогда как Москва уже догнала Ярославль, Новгород, Тверь, Вятку и Пермь.
Заглядывая в последующие дырки истории, мы можем увидеть, что. прежде чем догонять нынешнюю Америку, русским, если не часто оглядываться, следует еще, обогнув Африку, догонять Индию.
Не менее увлекательна игра в прятки.
Для этого строятся бункера, мавзолеи, лабиринты, где проворные власти могут долго скрываться как от чужого, так и от своего народа. А для достойных представителей народа лучший способ спрятаться от правительства — это пробраться в само правительство и играть в нем роль государственной деятельности.
Когда народ хочет прямо высказать свое мнение о власти, он начинает громить средства массовой передачи мнений. Иногда народ начинает сознавать себя народом, когда ему удается надежно спрятаться от другого народа. Россия прячется за Союз Советских Социалистических Республик. Европа прячется за Россию от Азии. Иван Грозный прорубает окно в Азию, затем Петр Первый прорубает окно в Европу, рубят, конечно, с плеча, щепки от постройки окон летят в разные стороны. Если оба окна открыты, Россию продувает то Германия дует в Японию, то Япония дует в Голландию. Потому России часто не везет с урожаем пшеницы: даже если урожай неплох, на сквозняке между западом и востоком его выдувает.
И все смешивается: все смешалось в доме Романовых, все смешалось в Белом доме, как в том, так и в другом.
Святое место масс так или иначе занимает вездесущая толпа. Прежде всего, надо определить, что такое толпа, чем она отличается от стада. Толпа — это не просто активная часть массы. Толпа — это такое скопление, где каждый может схватить своего соседа. В стаде не так там расстояние между существами больше, и у этих существ, как правило, нет рук, поэтому нет и возможности хватать друг друга. Значит, только обезьяна и человек могут составлять толпу.
Толпа возводит физическую культуру в ранг высокого искусства. Соревнования толп придумал только человек, обезьяны здесь уже не принимали участия. Обезьян все меньше благодаря людям, и перед ними не встают чисто человеческие проблемы связанные со сплочением.
То, что раньше человек делал в одиночку, теперь он может совершать только сообща, потому и возникли новые соответствующие виды спорта и соответствующая физическая культура, к рассмотрению которой мы и переходим.