Что ж, некоторые ошибки бывают во благо.
— Просто переоденься, — выговорил Тео лишь для того, чтобы хоть что-то сказать. Рука спустилась по шее Анацеа и осторожно коснулась ключицы. Вымокшее кружево затопорщилось под дрожащими пальцами. — И можешь идти, если действительно хочешь этого.
Анацеа снова перехватила его запястье, но уже лениво. Зажала кисть в оковах длинных пальцев и не выпустила. Лишь поднесла к своей щеке, словно желая чувствовать его ближе, вопреки упрёкам рассудка.
— Я не хочу, — прошептала она, уткнувшись лицом в его ладонь.
Но говорить об этом уже не было необходимости. Они оба знали, что произойдёт дальше. Самая большая ошибка. Самое страшное забвение. Шаг за черту, приближения к которой за два жалких часа так и не случилось.
Тео зарылся в плечо Анацеа и вдохнул её запах, едва пробивающийся сквозь промозглый аромат сырости. Дождевые капли на её коже оказались сладкими и пряными. Жгут слипшихся от воды каштановых волос закрутился змеёй вокруг ладони. Оранжевая накидка, грузно хлюпнув, упала на пол. Ладонь Тео переползла через острое плечо и осторожно легла на грудь. Плечи Анацеа мелко затряслись.
— Чего ты боишься? — прошептал он, когда губы осторожно коснулись мочки её уха.
— Я?
Тео почувствовал, как она выгнулась и напряглась в его объятиях, и кожу ошпарила горячая волна. Он не видел лица Анацеа, но готов был поклясться, что её взгляд обрёл былую твёрдость.
— Только себя, — прерывистое дыхание пролетело над плечом.
Мир перед глазами Тео вспыхнул яркими пятнами, а горло сдавила сладостная одышка. Ладонь Анацеа нырнула в брешь на его свитере и легла мягким пауком точно на клеймо. Жар волной раскатился по спине. Интересно, кто сейчас выглядит хуже: он или Анацеа? Но, по крайней мере, теперь ни он, ни его новая знакомая не собирались убегать в холод.
Тео на ощупь прошёлся по пуговицам на спине платья, скидывая с посеребрённых кружочков шёлковые петли. Вымокшая шифоновая громада, зашелестев, рухнула к ногам. Затрещали крючки на белоснежном корсете. Кожа под плотным кружевом оказалась гладкой и горячей. Он прильнул к ней губами, как к живительному источнику, слушая, как невесомое дыхание учащается с каждым поцелуем.
Анацеа сама стянула с него изувеченный свитер и направила его руки туда, где хотела чувствовать их больше всего. Сама сжала его пальцы, не позволяя полностью распоряжаться собой. Сходя с ума от её вкуса и запаха, Тео успел подумать о том, что зря задвинул спальный модуль. Но через несколько секунд он понял, что до кровати им не добраться. Не в этот раз.
Пол показался удивительно мягким и уютным. Бархатная обнажённость Анацеа чудесным образом вписалась в полимерную облицовку кофейного цвета. Всё произошло быстро, без церемоний, которые в этот раз показались бы лишними. Остатки здравого смысла с каждым движением уплывали всё дальше, уступая место безликому наслаждению. Холод прихожей и боль в мышцах превращались в блаженство, аккумулируясь в каждом уголке сознания.
Когда Анацеа закричала, укусив его за плечо, Тео понял, что ошибка свершилась. Мир разделился на «до» и «после». Пути назад больше не было.
6
— Это — герб твоего рода? — Анацеа опустила горячую ладонь на стрелу между лопатками Тео.
— Ну, — Тео неожиданно для себя замялся. Не то, чтобы он стеснялся статуса, который никогда не мешал ему жить полноценно. Просто говорить об этом не любил. — Можно и так сказать. Все грязные — одна огромная семья. Мы слишком хорошо понимаем друг друга, чтобы считать себя чужими.
Он почувствовал, как Анацеа повторяет пальцем контуры стрелы, и понял: если она не остановится сейчас, ошибки снова не миновать. В четвёртый раз за пять часов. Первая степень публичной провинности четырежды за день — вот веселуха-то! После прошлого, осеннего марафона интеграции с очередной возлюбленной, Тео пришлось четыре месяца жить на мультизлаковых сухарях и витаминизированных соевых бульонах и вкалывать почти бесплатно, совмещая основной труд с исправительными работами по уборке парков. Радовало одно: наказание и штрафы ему теперь будут определять в городском совете, а не по месту работы, которую он добровольно покинул сегодня утром. Стабильные нарушители, которых Тео за время исправительных работ повидал немало, поговаривали, что их санкции не так страшны и жестоки.
— Так ты из почтенного клана, — Тео услышал в голосе Анацеа улыбку. — Это прекрасно.
— Для кого как, — Тео едва сдержал невесёлый смех. Уж что-что, а положение грязных в обществе никогда не вязалось с почётом и уважением.
За окном комнаты мелькнула молния, распоров пополам облачную завесу грузно-лилового цвета. Дождь снова забарабанил по стеклу. Из комнаты стук капель казался приглушённым шёпотом, а гром — нелепой вознёй. А стоит только распахнуть форточку, как услышишь песню грозы во всей красе.
— А у моего клана нет герба, — продолжала Анацеа, глядя, как по стеклу скатываются капли. — И не будет никогда. Три поколения женщин должны отслужить в Совете, лишь после этого клан удостоят подобной чести. Но нам, рабочим, до Совета, как до окраины мёртвых земель. И мне, и любой из моих дочерей.
— Так у тебя и дети есть? — Тео обернулся и краем глаза поймал её силуэт. Анацеа, не смущаясь, поглядывала на него из вороха чёрных простыней, и даже не думала прятать бесстыдную наготу.
— Трое, — произнесла Анацеа скорее с гордостью, нежели со смущением, и придвинулась ближе. Горячие руки обхватили Тео, и он почувствовал, как она всем телом прижимается к его спине. — Элатар совсем мал. Поэтому меня и интересует вопрос, где я сейчас, почему я тут и как мне вернуться на Девятый Холм.
Анацеа уже не казалась Тео диссоциировавшей, но одно «но» по-прежнему металось в голове. Принять факт существования иного мира он никак не мог. Равно, как и начать искать выход из положения. Тео знал одно: он желает быть с ней здесь и сейчас. Он пресыщался бы ей бесконечно. Неважно, какая кровь течёт по её сосудам. Неважно, что творится у неё в голове — да пусть она хоть сотню раз диссоциирует! Она сама подарила ему себя, и он готов был отвечать тем же столько, сколько ей будет угодно.
— Хотел бы я знать тоже. Точнее, не хотел бы…
— Мне казалось, я обременяю тебя, — влажные губы заскользили по плечу.
— Я сделал бы всё, чтобы ты осталась, — признался Тео неожиданно для себя самого. Может быть, это был голос его подсознания, прорвавшийся наружу. Отчаянный клич чистого разума, перечить которому опасно и невозможно. — Если бы ты сама желала этого. Если бы ты была счастлива рядом.
— Я хочу родить тебе дочь, — горячо прошептала Анацеа в самое ухо. — Чтобы походила на тебя. И чтобы её глаза были так же черны, как твои. Я отдала бы всё, чтобы она получила самую мощную магию при рождении. Такую, чтобы тебе не жаль было умереть за неё. Уйти с этой земли и отдать себя Покровителям.
— Какие мрачные мысли. Думай о хорошем!
— Что же мрачного ты услышал? У тебя ведь нет дочерей.
— И сыновей нет, — Тео откинулся назад, позволяя Анацеа целовать свою шею, — а как ты догадалась?
— Очень просто, — отозвалась Анацеа. — Ты ведь ещё жив.
— А у тебя тонкий юмор, — Тео не смог сдержать смешка. — Ничего не скажешь.
— Разве я шучу? — ладонь скользнула по животу.
— Почему я обязательно должен умирать? Или это — твой тайный фетиш?
— Мужчина обязан отдать жизнь во имя Посвящения дочери. Это неизбежно.
— А ты? — Тео вопросительно посмотрел на Анацеа, подсознательно мирясь с фактом её странности. — Ты, надеюсь, жизнь отдавать не обязана?
— Если я начну растрачивать жизненную силу по собственной воле, — Анацеа неоднозначно повела бровью, — земля отзовётся притяжением. Таким, что рухнут дома и мосты. Птицы будут падать замертво и разбиваться, а деревья — терять ветви и листву…
— Кажется, я в опасности. Когда по нервам бежит электричество, заземление — верная гибель.
Дождь вторил полушёпоту, а голова Тео кружилась всё сильнее. Он почти поверил сказанному и снова уступил Анацеа. Её поцелуи спустились по груди и горячей дорожкой поползли ниже. Они приближались к четвёртой публичной провинности за сутки.
Перед тем, как снова кануть в бездну непреодолимого удовольствия, он успел подумать о том, что грозы в этом году пришли слишком рано.
7