Позднее, наведываясь в столицу, мы частенько зависали у Глеба. На своей территории полковник оказался болезненно методичен. Ни рюмки до того, как сварится (почищенная нами) картошка. Хозяин между тем лишал костей селедку. Резал ломтиками, живописно укладывал в хрустальный поднос. Сбрызгивал маслом, посыпал колечками лука. Он был собран и точен, как нейрохирург. Затем раскладывал по мисочкам солёные волнушки, бочковые огурцы (лично ездил на рынок). Мелко шинковал укроп… А в холодильнике изнывала от нетерпения принесенная гостями водка.
Утро. Тягостное пробуждение на раскладном кухонном диване. Глеб ушёл на лыжный кросс. Заявится весёлый, свежий до противности. С порога крикнет: «Рота, подъем! За пивом бегом марш! В ларёк у продмага только что завезли».
Зимой полковник употреблял исключительно горячее пиво. «Летом надо охладиться, кто бы спорил, — рассуждал он, — но зимой-то это бред. Прямая дорога к ангине. А горячее, наоборот — профилактика. Я вот, например, с детсада не болею…»
(Иногда в наших широтах случаются зябкие дни. В такие дни, прихлебывая разогретый Tooheys, я вспоминаю Глеба. А если предварить рюмахой водки, ммм… Да хлебца чёрного в тостере запечь. Сдобрить его маслом, шмякнуть ломоть красной рыбы… Волнующая тема!)
Как-то раз я Глеба рассердил. Звоню ему в пятницу вечером. Отвечает незнакомый пьяный голос:
— Штаб-квартира полковника Анисимова.
— А где сам?
— Спит. Ты вообще кто?
— Ну, допустим, Макс. А ты?
— Ну, допустим, Лёха. Чё хотел?
— Заехать, посидеть.
— Через магазин?
— Естественно.
— Годится. И провизии какой-нибудь возьми.
— А девчонок тебе не подогнать?
— Хэхэ! — усмехнулась трубка. — Девчонок отставить — своих навалом.
Дверь открыл Глеб, запустил меня в коридор. Взгляд тяжёлый, будто не узнает.
— Ты чего? — спрашивает.
— Как чего?.. Пообщаться, — я тряхнул сумкой.
— Позвонить не мог?
— Звонил. Лёха какой-то ответил… сказал, приезжай. Я думал…
— А разве это Лёхина квартира?
Из комнаты донёсся звон посуды и женский смех. Я повернулся к двери.
— Ладно, заходи, раз приехал, — вздохнул Глеб. — Два часа посидишь и уйдёшь. Сам. И не делай больше так, поссоримся.
Добраться на остров было несложно. Утром и вечером ходил паром. Недалeко от пристани — лодочная станция. Свезёт — попадётся знакомый на моторке. А нет, так бомбилы домчат за рубль. Нет рубля? Наливай стакан и поехали. Спиртное имелось всегда. Без него в лагерь прибывали только комары.
Обитатели палаток со временем менялись. Измученные отдыхом старожилы ехали в цивилизацию. Их ждали чистые постели, горячий душ, еда без скрипа на зубах. Новые бойцы везли на остров запасы провианта, алкоголя, сигарет. Гостей нетерпеливо высматривали с берега. Наконец зоркий Юденич объявлял: «Ваня и Пальтишкин. В дрейф легли, подонки». Лечь в дрейф означало заглушить мотор километра за три до цели. И, двигаясь по течению, начать банкет в спокойной обстановке. Наблюдая это, похмельные островитяне звереют. Наконец лодка втыкается в песок. Прибывшие выпадают из неё — счастливые до упора.
— Опять дрейфовали, гады?! — атакуют их на берегу.
— Много выжрали?
— Сейчас я их порву! — орет Юденич.
— Э, э… без горячки, пацаны, — Ваня хитрожопо улыбается, — бутылку за доставку, это же святое…
— А сколько везёте?
— Ящик.
Лица островитян светлеют.
— Ого! Красавцы.
— Герои!
— Стахановцы.
— Выгружаем и — к столу! — командует Глеб. — Стахановцам пока не наливать.
Несколько человек жили в лагере более-менее постоянно. Сам Глеб, Шуба, Захар и Юденич. Серега Юдин всегда напоминал мне кого-то из героев Карла Мэя. Или Майн Рида, например, всадника без головы. Приземистый, крепкий, морщины — как стилист нарисовал. Познакомились мы в яслях. Затем ходили в одну группу детсада. Затем десять лет — в один класс. Первые шесть мы с боями отстаивали право сидеть вместе. Наконец классная сдалась: «Рассаживайтесь, как хотите». Тут же под ухмылки и смешки двое акселератов пересели к девочкам. Хулиганы с облегчением устремились на галерку. Я шуганул отличницу Ларису, и Юденич уселся со мной.
С этого дня его успеваемость резко повысилась. Особенно по литературе. Перед опросом мой друг шепотом выяснял:
— Слышь, Макс, о чем думал князь Андрей, под небом Аустерлица?
— О пустой суете бытия.
— А в глаз?
— О том, что неохота умирать.
— Почему умирать?