— Ты не придешь завтра посмотреть на нас?
Мать укоризненно взглянула на него:
— Мне же завтра дежурить. Ты разве забыл?
А он, и действительно, забыл. Раз в месяц у матери в больнице в счет какой-то недоработки были бесплатные ночные дежурства. Когда-то Толику даже нравились они: на ночь перебирался из своей детской кроватки к отцу в постель, прижимался к его большому и теплому телу, вдыхал его запах. Отец рассказывал ему какие-то охотничьи истории — сказок отец не знал. Толик слушал их в полудреме, не улавливая смысла, а слушая только родной голос. И так тепло было у него на душе, как и ему самому в отцовской постели.
Но последние два года дни дежурств превратились для него в дни мучений. Стоило только матери уйти на дежурство, как тотчас же за нею вслед уходил из дома и отец, Толик со страхом ждал его возвращения. А возвращался он за полночь, и многое зависело от того, в каком настроении приходил. Если в благодушном — на стол из карманов вываливалась пригоршня конфет или помятая плитка шоколада, если в дурном — тогда на Толика сыпались подзатыльники, затрещины, пощечины, иногда гулял по его спине и отцовский ремень. Сейчас, вспомнив все это, Толик невольно поежился.
— А отец не придет?
Мать, не поднимая головы от шитья, ответила:
— Не придет, пятнадцать суток ему дали.
— Ты откуда знаешь?
— Записку он прислал.
— С кем?
— Приводили к нам в больницу на перевязку одного из них, ну-у... как их называют?
— «Декабристы».
— Вот-вот. Глупое название. Вернее, оскорбительное для настоящих декабристов.
— Так это же, ма, в насмешку. Указ об этом в декабре был издан, вот поэтому и «декабристы».
— Вот одного из них и приводили. Отец твой передал записку с сопровождающим милиционером.
— Что пишет?
— Прощения просит. Про пятнадцать суток. И еще просит прийти к нему на свидание, там допускают.
— Ходила?
— Когда же? Я весь день на работе была.
— Завтра пойдешь?
— Завтра времени не будет. Вряд ли сумею на обед прийти. Ты уж один здесь пообедай, а я там перекушу чего-нибудь.
Матери явно хотелось перевести разговор на другую тему, но Толик не отступал:
— Значит, послезавтра, — уже не спрашивая, а утверждая, произнес он. Мать промолчала. — И передачку ему понесешь. — И опять она не произнесла ни слова. — Ну иди, иди, — распалял себя Толик. — Может, он теперь не платья, а тебя порежет.
Мать снизу взглянула на него, а потом отложила в сторону шитье.
— Не так все просто, сын, — медленно проговорила она. — Ведь это все-таки мой муж, а твой отец.
— Не надо мне такого отца! — в запальчивости выкрикнул Толик.
— Такого и мне не надо, — ответила мать, выделив слово «такого». — Но, во-первых, он не всегда был таким. Почему ты считаешь это необратимым процессом? Может быть, он еще изменится к лучшему.
— Как же, изменится! Жди!
— А во-вторых, — не обращая внимания на его скептицизм, продолжала мать, — несмотря ни на что, у нас с тобой есть по отношению к нему определенные обязанности.
— Это какие же? — вскинулся Толик.
— Ну хотя бы материальные. Ведь на протяжении многих лет он растил тебя, кормил, воспитывал, приносил деньги в семью.
— Все, что приносил, он за последний год пропил!
Она пожала плечами.
— И все-таки бросать человека в трудную минуту, это, извини меня, непорядочно, чтобы не сказать хуже.
— А ты, мама, случаем, не «толстовка»?
Мать улыбнулась. Видимо, необычная форма слова «толстовец» показалась ей смешной.
— Вы, наверное, по литературе сейчас «Войну и мир» изучаете?
— Прошли уже.
— Оно и видно. Нет, сынок, не «толстовка».
— А откуда же у тебя это всепрощение?
— Нет, я далеко не все прощаю, и ты это отлично знаешь. А потом, не уметь ничего прощать — это, пожалуй, нисколько не лучше, если не хуже, чем все прощать.
— Это все общие слова, а мы с тобой о конкретном случае говорим.
— И я о конкретном. Простить его я, конечно, не прощаю, но и быть равнодушной к его судьбе не могу.