To sleep: perchance to dream: ay, there's the rub; Уснуть: быть может, грезить; вот обида;
For in that sleep of death what dreams may come Какие грезы зреют в смертном сне
When we have shuffled off this mortal coil, Когда мы бродим без отмершей кожи,
Must give us pause: there's the respect Стяжая отдых? То-то и беда,
That makes calamity of so long life; Что жизнь у бед длиннее, чем у нас.
For who would bear the whips and scorns of time, Ведь кто бы снес бичи и жала дня,
The oppressor's wrong, the proud man's contumely Плевок тирана, дерзость гордеца,
The pangs of despised love, the law's delay, Желчь срезанной любви, зевок судьи,
The insolence of office and the spurns Разнузданность чинуши и пинки,
That patient merit of the unworthy takes, Полученные добрым от худого,
When he himself might his quietus make Когда бы знал, что подведет итог
With a bare bodkin? who would fardels bear, Обычной шпилькой? Кто бы под тюком
To grunt and sweat under a weary life, Всю муторную жизнь кряхтел, потея,
But that the dread of something after death, Когда бы страх проснуться после смерти,
The undiscover'd country from whose bourn В неведомой стране, сквозь чьи границы
No traveller returns, puzzles the will Не проходил никто, не резал волю,
And makes us rather bear those ills we have Внушая отдаваться злу, как есть,
Than fly to others that we know not of? А не лететь к тому, чего не знаем.
Thus conscience does make cowards of us all; Так тонкость всех нас превращает в трусов,
And thus the native hue of resolution И так природной твердости румянец
Is sicklied o'er with the pale cast of thought, Линяет в пух от бледных токов мысли,
And enterprises of great pith and moment И плана громадьё и соразмерность
With this regard their currents turn awry, От этого выходят вкривь и вкось,
And lose the name of action.-Soft you now! Теряя имя плана. - Враз умолкни!
The fair Ophelia! Nymph, in thy orisons Офелия, душа! В своих молитвах
Be all my sins remember'd. Без пропуска сочти мои грехи.
Ограничусь (ограничу себя) всего четырьмя (вернее, тремя с половиной) комментариями (исключительно к словам, выделенным в переводе красным цветом) – и одной цитатой. Прежде всего, несколько слов о старинной проблеме: об идиоме in the mind из второй (а заодно и о словечке conscience из двадцать восьмой) строки. В оригинале стоит Whether 'tis nobler in the mind (и, соответственно, Thus conscience does make cowards of us all). Корректный буквальный перевод в первом случае совершенно нетривиален: "Что благороднее решить?" или, лучше, "Что благороднее надумать?" Правильно также "Какое решение благороднее?" Я, увы, так и не решил окончательно, какое русское поэтическое воплощение более всего подобает идиоме in the mind из прекрасной строки Шекспира. Вернее, пришел – и отбросил, испугавшись собственной тени. Моя беда (вина) состоит на сей раз в чисто гамлетовской нерешительности (великий грех): я побоялся написать "Что благородней тростнику" (разумеется, мыслящему, как у Паскаля). Быть может, я еще вернусь к этому решению.
Что до строки двадцать восьмой, то там загвоздка очень похожая – как перевести слово conscience, или, что то же самое, решить, наконец, что именно делает нас трусами. Переводчики перебрали все, что можно – от "разума" до "совести". У меня на этом месте долго стояла "мудрость", пока не осенило – "тонкость". Ума. Или совести. Способность выдумывать, взвешивать и отвергать альтернативы, значит, бояться их, как боялась собственной тени бесстрашная лошадь Александра. По-моему, так будет лучше.
Еще важнее четвертая строка: to take arms against a sea of troubles. Я думаю, что те, кто в течение столетий пытались вооружить Гамлета на борьбу со злом, проглядели тонкую игру слов to take arms – to take up arms. Разумеется, на первый, невооруженный взгляд речь идет об оружии. Гамлет вооружается и идет на врага! Но кроме первого взгляда есть еще и второй. Я полагаю, что "наложить руки" в смысле "покончить с собой" – наиболее адекватный выход из подстроенной Шекспиром ловушки (всякая игра слов – ловушка). Ибо вооружаться – это to take up arms. А шекспировское без up – нечто куда как более неопределенное. Добавлю еще кое-что. Arm как оружие и только оружие (ни в коем случае не как "рука") – это классическая латынь. Между тем, в санскрите и в древнеперсидском, старопрусском, сербо-хорватском (список неполный) irma, aremo, irmo и rame соответственно означают "рука" или "плечо". На мой взгляд, в данном случае Шекспир следовал "прочим" смыслам и языкам – не латыни. Ибо естественный путь оригинального филологического творчества в индо-германских языках проходит через немецкий или французский, а не напрямую через латынь. Особенно, как мы увидим ниже, если речь идет о смерти.
Почему end them – "закончить с ними", а не "покончить с ними", как у Пастернака? Да все по той же причине. "Покончить" значило бы победить, истребить бедствия, однако это наверняка невозможно – уж точно для Гамлета. "Закончить" – это просто прекратить с ними якшаться, что Гамлет и имел в виду.
Теперь – самое главное.
Гамлет, как известно, гуманист. То есть человек, с увлечением освоивший классические древнегреческие и римские тексты, а заодно противопоставивший их современности. Но в античных сочинениях его монолог – проходное место, так что у Шекспира он перепев. Приведу цитату из уже упомянутого Сенеки. Она не единственная. Напротив, она типичная.
Сенека о смерти (кажется, в "Нравственных письмах к Луцилию"):
"Это она освобождает раба вопреки воле господина, разбивает оковы пленников и вырывает из тюрем тех, кого томит в них произвол тирании. Это она объясняет изгнаннику, которого мысли и взгляды всегда обращены в сторону отечества, что, право, неважно, погребут его с тамошними или здешними покойниками. Если судьба так несправедливо разделила общие блага и подчиняет одного человека другому, хотя родились они в жизнь с одинаковыми правами, – это она, которая всех равняет. Это она никогда не сгибается под велением чужой воли, в ее присутствии человек не чувствует низости своего положения, ей – нельзя приказывать…
Да, лишь благодаря ей жить не значит терпеть муку, лишь благодаря ей могу я сохранить душу мою в безопасности от чужих посягательств и хозяйкой самой себя. Она мне – как убежище от кораблекрушения. Я вижу пред собой всевозможные виды орудий пытки… но я вижу также смерть. Вот враги варвары, либо хоть и сограждане, но тираны: но рядом с ними – вот она и смерть. Не так тяжко даже самое рабство, когда знаешь, что если опостылел тебе хозяин, то одним прыжком можно достигнуть свободы; против всех обид жизни есть у меня одна великая подмога – смерть".
Как Стоя не имеет иного истолкования, кроме прямого, так и монолог, так и характер принца Датского. Попросту – чем не перевод?
Монолог Гамлета – это цитата из бесчисленных классических текстов, рассматривающих смерть как освобождение. "Одним прыжком достигнуть свободы" – это ровно
When he himself might his quietus make Когда бы знал, что подведет итог
With a bare bodkin? Обычной шпилькой?
Дискурс Гамлета – это дискурс Эпиктета, Сенеки, Музония Руфа и других. Именно его принц изучал в университете.
Шекспир целиком отдал Гамлету гамлетово. Иными словами, в "Гамлете" у "абсурдного порока" полнейшая монополия на жизненную философию. Однако Шекспир (как и Павезе) знал, что Гамлету, даже оставаясь в рамках его пессимистического взгляда на жизнь (и, повторюсь, взгляда на смерть, как на соблазн), можно успешно возразить. Сенеке тоже. Стало быть, он проявил феноменальную терпимость – предоставил Гамлету сцену, нисколько не разделяя его точку зрения. Ответ Шекспир дал в "Короле Лире", породив удивительную по мощи парадигму жизнелюбия. Я не стану обсуждать здесь важнейший вопрос о связи его (ответа) с трагедией в целом, равно как саму трагедию, то есть что в ней самое главное и интересное, кто главные ее герои (а кто нет), в какой степени довлеет над ней парадигма жизнелюбия (вообще говоря, в очень существенной). Ограничимся формальной стороной дела.
Допустим, жизнь действительно ужасна. Иначе говоря, она и правда день за днем подвергает нас тяжким испытаниям – а то и унижениям. Что с того! Разве при таких печальных обстоятельствах невозможно вести войны, ухаживать за больными, сочинять романы, решать уравнения – и выигрывать шахматные турниры?
Конечно, можно пойти гамлетовским путем, то есть раз навсегда оскорбившись, отказаться от участия в жизненной игре (вот определение игры: сознательно выбранная из многих событийная траектория, упрямо проходящая по установленным правилам через одни критические узлы и минующая другие), итоговый смысл которой – серийное преодоление испытаний. Однако, по крайней мере, если мы признаём игровой, процессуальный характер жизни, досрочный, не оговоренный правилами выход из нее (а вовсе не участие в ней, как утверждал Гамлет) является неблагородным действием. Вопрос о том, что благородней (и кто такой рыцарь) открывается заново.
Несложно нарисовать корректную игровую модель жизни (еще соблазнительнее процитировать "Homo ludens" Хейзинги, но я преодолею соблазн – книга хоть и хороша, но недостаточно глубока; есть и другие): миром, какой он есть, мы, игроки, почти не интересуемся, нас волнуют не его глобальные беды, даже не испытания, которым подвергаемся мы лично, а та маленькая война, которую мы в нем ведем. Препятствия, которые мы выбираем, чтобы (своим горбом) их преодолеть. Иными словами, мы стремимся выйти из игры совсем иначе, чем Гамлет, – победителями. Как ни странно, это почти всегда возможно, более того, зависит исключительно от нас. Ибо игра – это всего лишь борьба (с трудностями) в заранее оговоренном, выделенном, огороженном правилами, оттого праздничном пространстве. Это может быть все, что угодно: футбольный матч, кроссворд, рыцарский турнир, спасение утопающих, борьба с эпидемией, восхождение на гору или ухаживание за дамой. Поставив задачу (усевшись за шахматный столик), мы отбрасываем мировую трагедию за ненадобностью. Беспредельное гамлетово страдание, suffering, в таком случае превращается из альфы и омеги жизни в ее побочный элемент, ее истинным содержанием становятся выносливость, талант, терпение, преодоление (в рамках установленных правил и добровольных самоограничений) – одним словом, endurance. В жизненную схему естественным образом входит победа как самостоятельная, хотя и не конечная ценность – как этап на бесконечном (не имеющем конца) игровом пути. У нее может быть любая физическая природа – от захвата власти (непременно в ущерб конкурентам) до успешного похудания и написания романа (никому не в ущерб), от покорения Эвереста до выведения карликовых баобабов; иными словами, речь всего только о достижении определенных заранее рубежей. Прелесть жизни-игры в том, что она может развернуться в любом контексте, на любом фоне – были бы желание и азарт. Или, лучше, – была бы цель. Скажу больше: желание жить (жизнелюбие) и любовь к игре (азарт) – это более или менее одно и то же. Ведь если мы не Гамлеты, не датские принцы, мы непременно социальные, следовательно, соревновательные существа. Стоит иметь в виду, что не всякая состязательная игра является антагонистической (стало быть, не всякий наш выигрыш суть чужой убыток), да и наличие физического соперника вовсе не обязательно; его можно выдумать; его можно элиминировать; довольно часто идеальный соперник, так же как и идеальный собеседник (или собутыльник) – это мы сами. Ведь даже если задачу (обогнать) ставит нам живой соперник, этого мало – игра начинается не тогда, когда нам бросают вызов, а когда мы этот вызов принимаем. Оттого не в сопернике дело; скорее, в том, что все, что мы охотно делаем, легко может быть разложено на игровые элементы. Обратное тоже верно: застигнутые врасплох на острове, населенном исключительно благородными мизантропами, мы оказываемся в скучной компании Гамлетов (и Глостеров), несчастных уже оттого, что они не хотят (или не умеют) ставить себе цели (ради целей) и радоваться их достижению (как таковому), состязаться ради преодоления, играть ради игры. Именно оттого последнее активное действие Гамлета – безобидный вроде бы поединок с Лаэртом – жуткая пародия на настоящую игру. Ибо мы с самого начала знаем, что обе стороны – и Гамлет, и Лаэрт, – не собираются следовать правилам. В самом деле, Лаэрт не играет, а мстит – за отца и сестру. Что до Гамлета, то он откажется не только играть, но и мыть посуду просто оттого, что это не решит унизительные проблемы голода в Руанде и коррупции в Эльсиноре. Остается Эдгар из "Короля Лира". Он ни за что не откажется – ибо для него есть с грязных тарелок унизительнее, чем жить. Поэтому он эти тарелки (мучительно) преодолеет.