Camillo
Since their more mature dignities and royal necessities made separation of their society, their encounters, though not personal, have been royally attorneyed with interchange of gifts, letters, loving embassies.
Едва их королевские величества возмужали, их разлучили державные заботы. Но, лишенные возможности встречаться, они поддерживали свою дружбу дарами, письмами и дружескими посольствами. (пер. Левика)
(2)
Leontes
Make that thy question, and go rot! На том умри, Камилло!
Dost think I am so muddy, so unsettled, Ты думаешь, я так безумен, низок,
To appoint myself in this vexation, sully Что сам оклеветал свою супругу?
The purity and whiteness of my sheets, Что чистоту и белизну постели,
Which to preserve is sleep, which being spotted Хранившей сон мой, обратил я в грязь,
Is goads, thorns, nettles, tails of wasps, Покрыл крапивой, иглами, шипами,
Give scandal to the blood o' the prince my son, Что сына кровь без смысла, без причины
Who I do think is mine and love as mine, Позорным обвиненьем обесчестил!
Without ripe moving to't? Would I do this? Настолько ль безрассуден я и слеп?
Could man so blench?
(пер. Левика)
В прозе Левик подменил нетривиальное выражение mature dignities (допустим, "зрелый сан" или, скорее, "зрелые обязанности") абсолютно бессмысленным и неподходящим к контексту "возмужанием". В стихах дело обстоит и того хуже. Там, как и в "Короле Лире", слово ripe исчезло при переводе вместе с целой строкой (мне попросту нечего выделить черной краской). Шекспир говорит примерно следующее: "Неужели ты полагаешь, что я сделал такие ужасные вещи без зрелого мотива (ripe moving)?" У Левика зрелость пропадает, остается просто "без причины". Неужели конспирация?
9
И еще один, поэтический по сути, презент от Павезе. Еще в 1975 году, читая повесть "Последнее лето", я пленился утверждением, которое с тех пор не могу забыть: "Девственный профиль расплывчат". За тридцать с лишним лет я изобрел для него немало смыслов. Вот как оно выглядит в книге (там речь идет о художнике, разглядывающем будущую натурщицу):
"Вот задача, – опять сказал Бородач, искоса глядя на Джинию, – можно подумать, что девственный профиль расплывчат".
И правда, расплывчат. То есть – незрел.
10
Там, где налицо большая литература – ищи магию. Быть может, это критерий.
Ну что ж, поищем.
Едва ли не главная тема прозы Павезе – возвращение героя в родную деревню. И не просто в деревню, а в округу, где он (Павезе) родился, с которой связаны неповторимые воспоминания детства (не слишком многочисленные, ибо вырос он все-таки в Турине), в символике которой он экзистенционально себя определяет, наконец, неподалеку от которой он провел конец войны в добровольном изгнании. Этот герой – лишь отчасти сам Павезе, но уж наверняка тот человек, которым он видел себя во сне. И в идиллиях, и в кошмарах.
Речь идет об очень конкретной округе, прекрасно описанной в "Луне и кострах". В этой повести масса топонимов, нет только самого главного – Санто Стефано Бельбо, поселка, теперь уже городка, который Павезе считал центром своей жизни. Вообще, реалии Пьемонта и постоянно (из повести в повесть) возвращающиеся в разном обличье девушки с хриплыми голосами – литературные пунктики Павезе.
Санто Стефано (а не Сан-Стефано, как напрасно утверждал Брейтбурд) Бельбо – это самое что ни на есть сердце Пьемонта на северо-западе Италии, в нижней части ботфорты итальянского сапога, не на швейцарской границе, а к юго-востоку от Турина, на полпути к Генуе. Очень важно правильно расшифровать название. Речь о местечке Санто Стефано, расположенном на берегу реки Бельбо, притока известной из древней классики реки Танары, впадающей, в свою очередь, в главную артерию Северной Италии – реку По. Бельбо с полным основанием омывает и другие деревушки в занимающей Павезе округе.
Брейтбурд пишет, обильно цитируя различные источники, в том числе, самого Павезе:
"Детство Павезе было разделено между зимой в Турине и летом, когда его привозили в Сан-Стефано Бельбо, где у семьи сохранился собственный домик. И тогда он снова бродил по родным холмам, подолгу простаивал на мосту через Бельбо, вдыхал запахи трав и виноградников, добирался пешком до Канелли, откуда уходили поезда и которое казалось ему окном, распахнутым в мир и в жизнь. Здесь, в Сан-Стефано, он часами просиживал в мастерской плотника Скальоне, сын которого, Пиноло, стал на всю жизнь другом писателя – мы узнаем его черты в образе Нуто из повести ’Луна и костры’. Павезе вспоминает об этой дружбе в своей последней повести, желая объяснить, что значила для него деревня, из которой он хотел уехать и потом вернуться обратно, повидав мир, чтобы в родном краю открыть все ’во второй раз’. Эту мысль о возврате не раз настойчиво повторяет Павезе. В письме школьному инспектору из Сан-Стефано Николе Энрикенсу Павезе говорит: ’Все мы учили в школе, что Альфьери открыл себя и Италию, бродя по миру. Вы даже не представляете себе, какую глубину обнаруживаешь в наших и греческих классиках, когда возвращаешься к ним из американского, или немецкого, или русского ХХ века; то же можно сказать о семье и о родине. Я люблю Сан-Стефано до безумия, но потому, что вернулся очень издалека’."
Зачем далеко ходить? "Луна и костры" начинается так (прямо под посвящением и эпиграфом: For C. Ripeness is all.):
"Должна же быть причина тому, что вернулся я в эту деревню – сюда вернулся, а, скажем, не в Канелли, в Барбареско или в Альбу".
И потом:
"Должно быть судьба такая. Я часто думал – сколько там людей было, а теперь в живых остались только я и Нуто, только мы уцелели. Как долго вынашивал я мечту (однажды в баре в Сан-Дьего это желание овладело мной с такой силой, что я чуть не лишился рассудка): выйду на дорогу, потом пойду мимо ограды, мимо сосны, пройду под сводом лип, услышу голоса, смех, кудахтанье кур, отворю калитку: ’Вот я и здесь, вот я и вернулся’. И сразу все ошалеют от изумления – и батраки, и женщины, и пес, и сам старик".
Признаюсь, эти слова сразу кое-что мне напомнили. Один хорошо знакомый текст2. Впрочем, повременим с ним немного.
Теперь пришло время вспомнить, что у Павезе был (собственно, есть) примечательный литературный сосед. Речь об Умберто Эко, родившемся в 1932 году совсем рядом с Санто Стефано, в Алессандрии3, в нескольких километрах от места впадения Бельбо в Танару. Общеизвестно, что на старости лет Эко затосковал по этим местам и вернулся туда в личине Баудолино. Для нас куда важнее, что тоска по ним одолевала его и раньше. Сам Эко этого никогда не скрывал. Мало того (это, к сожалению, известно не всем), Эко открыто признавал приоритет Павезе в том, что касается любви к Пьемонту; к тому же он адаптировал изобретенную Павезе литературную интерпретацию болезненных событий, происшедших в этой провинции в последние два года второй мировой войны, в ходе немецкой оккупации Италии, – речь, конечно, о партизанщине и ее моральных дилеммах, об облавах, изменах, героизме, трусости и тому подобном. Поэтому Эко, как у него нередко водится, фактически переписал, слив воедино, несколько повестей Павезе, и получил многословные мемуары одного из главных героев "Маятника Фуко". Самого героя, дабы избежать недоразумений и обвинений в плагиате, он напрямую назвал Бельбо – именем реки, ставшим с легкой руки Павезе почти нарицательным. Бельбо (или просто речной бог) пересказывает в этих мемуарах свое детство, являющееся буквальной контаминацией биографий нескольких героев Павезе (включая биографию музыкальную; только кларнет Нуто стал у Эко трубой). Любопытный пример освоения литературных территорий.
До сих пор – никаких недоразумений. Эко неоднократно честно рассказывал, откуда взял Бельбо, открыто признавал влияние Павезе на определенный слой своего повествования, да и вообще, нежно любил Пьемонт. Все вполне прозрачно – в пространстве, времени и борьбе за авторские права.
Перейдем теперь к истории, объяснить которую гораздо труднее.
В литературном пространстве ХХ века есть еще один Бельбо. Вернее, Бильбо (Bilbo, а не Belbo), очаровательный хоббит из книжки Толкиена. Как не вспомнить, что книжка называется очень подозрительно – The Hobbit, or There and Back Again, в корректном русском переводе – "Хоббит, или туда и обратно". Прямая цитата из Павезе. Смысл ее состоит в том, что только путешествие из обыденного в невообразимое далеко ("приключение") позволяет, да и то отчасти, уразуметь смысл нашего привычного домашнего существования. Настоящий сказочный экзистенциализм.
Если потребуется, я без труда выстрою леса глубокого родства между толкиеновым эпосом (разумеется, не одним только "Хоббитом") и странной, романтической, чересчур романтической прозой Павезе. Нет нужды – это совсем легко. Остановлюсь на сей раз исключительно на совпадении стилей, которое больше, чем что-либо другое, свидетельствует об этом родстве. Любопытно, что оно сохраняется при переводе.
"И, слушая их пение, хоббит почувствовал, как в нем рождается любовь к прекрасным вещам, сотворенным посредством магии или искусными умелыми руками, – любовь яростная и ревнивая, влечение, живущее в сердцах всех гномов. И в нем проснулось что-то туковское, ему захотелось видеть громадные горы, слышать шум сосен и водопадов, разведывать пещеры, носить меч вместо трости".
"Мне были знакомы такие селения, скучившиеся среди полей. Я помнил село на равнине, где жили дедушка и бабушка, к которым родители отправляли меня на каникулы, когда я был ребенком, огороды, оросительные канавы, шпалеры деревьев, проулки, дома с крылечками и лоскуты высокого-высокого неба".
"Я чувствую себя великолепно, – подумал Бильбо. – Но вид у меня, должно быть, очень нелепый. То-то потешались бы надо мной дома, Под Холмом. А все-таки жалко, что тут нет зеркала!"
"Особым миром был и холм Греппо. Дорога туда шла по Взгорьям – спускалась в лощинки и взбегала на бугры, минуя дубовое урочище. Подъехав к подножию холма, мы увидели на его гребне черные против света деревья, вырисовывающиеся на фоне неба".
"Как только они выехали из долины, небо потемнело, поднялся ветер и полил дождь.