как в пасху
гофрируют
ножки поросят.
Общеизвестно, что Пастернак со временем отрекся от формальных поисков (Маяковскому, вроде бы, времени не хватило) и начал писать по-русски (1956):
О господи, как совершенны
Дела твои, думал больной,
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной.
Я принял снотворного дозу
И плачу, платок теребя.
О боже, волнения слезы
Мешают мне видеть тебя.
На деле Пастернак предрек собственный путь гораздо раньше – еще в студеную пору изысков. Невероятно, но нижеследующее написано в 1931 году (уже после самоубийства Маяковского):
Есть в опыте больших поэтов
Черты естественности той,
Что невозможно, их изведав,
Не кончить полной немотой.
В родстве со всем, что есть, уверясь
И знаясь с будущим в быту,
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту.
Но мы пощажены не будем,
Когда ее не утаим.
Она всего нужнее людям,
Но сложное понятней им.
Сложное понятнее, чем простое. Концепция троицы понятнее, чем теорема Пифагора. Самое главное, как мы уже видели, простота, настоящая простота – ересь. Божественный поэтический логос – ересь.
И еще – немота.
Впрочем, к Ахматовой Пастернак обратился с этим еще раньше – в 1929.
Мне кажется, я подберу слова,
Похожие на вашу первозданность.
А ошибусь, – мне это трын-трава,
Я все равно с ошибкой не расстанусь.
Я слышу мокрых кровель говорок,
Торцовых плит заглохшие эклоги.
Какой-то город, явный с первых строк,
Растет и отдается в каждом слоге.
Кругом весна, но за город нельзя.
Еще строга заказчица скупая.
Глаза шитьем за лампою слезя,
Горит заря, спины не разгибая.
Вдыхая дали ладожскую гладь,
Спешит к воде, смиряя сил упадок.
С таких гулянок ничего не взять.
Каналы пахнут затхлостью укладок.