Но выходило как-то не очень убедительно.
Шли дни...
Да, Котька с Борисом были действительно упрямые люди. Натка, скорчившись, сидела за бочкой возле сарая и смотрела в щель. Там, в сарае, на дровах спинами друг к другу уже четвертый час, заткнув пальцами уши, сидели в темноте Котька и Борис.
Натка успела приготовить уроки, пообедать, покататься на Милочкином велосипеде, а они все сидели.
Это называлось испытание тишиной.
Ведь там, в небе, абсолютное космическое безмолвие, и к этому космонавтам надо было себя приучать. Там не дребезжит трамвай, не чирикают воробьи, не ругается усатый дворник дядя Степа, которому наплевать на тишину, потому что он пьяница, и его все равно не возьмут в космос.
Натке уже надоело смотреть в щель, болел глаз, а они все сидели.
И вдруг послышался грохот — рассыпались поленья, и Котька закричал противным голосом.
Оказывается, космонавт Борька заснув, свалился с дров.
Дверь сарая распахнулась. Из нее, почесывая ушибленный бок, вышел заспанный Борис, а за ним, пошатываясь, измученный тишиной Котька.
У обоих был вид несчастный и жалкий. Казалось, Натке сейчас бы только радоваться и хихикать, но у нее не получалось. Ей почему-то было жалко Котьку и хотелось вместе с ним ругать негодяя Борьку, так коварно заснувшего во время испытаний.
На следующий день Натка сидела в шкафу среди одежды и, обвязав голову маминой юбкой, дышала нафталином. В сарай идти она побоялась — там водились крысы. А в космосе крысы не водятся, и привыкать к ним не обязательно. Испытание тишиной ей даже понравилось: скучно, но не страшно нисколечко — терпеть можно. Тьфу, слабак Борька не выдержал!
Тем временем Котька с Борисом тренировались дальше по программе. Весь день они качались на веревке, привязанной к дереву.
В конце неугомонный Котька сказал:
— Надо катапультироваться. Обязательно надо катапультироваться.
— А как это ка... ка... пу... это самое?
— Ты что, не помнишь, как Титов на тренировках вместе с сиденьем вылетал из кабины, чтобы потом на парашюте спуститься? Это и значит — катапультироваться.
— Да помню, помню... — промямлил Борис, хотя видно было, что он не помнил.
Катапультироваться ребятам в тот день не пришлось.
Котька натер себе руки так, что даже не смог сделать письменные уроки.
Веревка тоже совсем перетерлась: когда Натка вечером сама начала качаться на ней, веревка неожиданно лопнула, и Натка, отлетев метров на пять, упала в отвратительную грязную лужу.
— Кажется, я катапультировалась, — прошептала Натка, выковыривая из уха грязь. — Хорошо, что никто не видел.
Три дня тренировок не было — у Котьки заживали руки.
А на четвертый день была прекрасная солнечная погода. Голубое небо сияло ласково и приветливо, даже не верилось, что где-то там, в вышине, ужасный бесконечный космос.
На чердаке пахло котами, ржавым железом и тем особым запахом, который бывает только на чердаке.
Сквозь слуховое окно, возле которого притаилась Натка, виднелся край крыши и глухая стена соседнего дома.
Между домами пролегала щель шириной примерно с полметра. Там было темно, как в ущелье. Внизу лежал битый кирпич, осколки стекла и разный хлам. На крыше над щелью стояли Котька с Борисом. У каждого к поясу была привязана веревка, второй конец которой тянулся на чердак и крепился к стропилам морским узлом.
— Слушай, а ты уверен, что будет эта самая... невесомость? — нерешительно спросил Борис, с опаской заглядывая в щель.
— Конечно. Невесомость — это и есть, когда человек висит в воздухе, ни за что не держась ни руками, ни ногами. Ну, давай!..
У Натки почему-то сильно заколотилось сердце и онемели ноги.
Ребята вместе легли животами на крышу, свесили ноги в щель и потихоньку начали сползать. При этом они громко сопели.
Вот над крышей стали видны только их головы. Вот уже и головы исчезли, только руки держались за желоб. Раз! — нет уже рук. Веревки натянулись и задрожали, как струны. У Натки что-то оборвалось внутри...
Несколько секунд было тихо. Затем послышался приглушенный Котькин голос:
— Борька, ну как? Чувствуешь невесомость?
— Чувствую... Только пояс, проклятый, сильно давит. Прямо живот перерезает...
Снова воцарилась тишина. Затем вдруг послышался натужный голос Бориса:
— Слушай, я больше не могу! Какая-то неудобная невесомость. Очень уж режет... Н-не могу. Слышишь?
Веревки нервно задергались, и Котькин голос прохрипел:
— Ладно... Вылезай и мне поможешь. А то я до крыши не достаю...
Одна из веревок задергалась еще сильнее. Потом послышался дрожащий голос Бориса:
— Котька! Я не могу вылезти.
— Да ты что? Брось шутить!
— Нет, серьезно! Не могу! Серьезно!
Веревки отчаянно заскрипели.