Володька Лобода абсолютно неповторимый и невозможный человек. Он не признает никаких игр, кроме войны.
У Володьки широкое скуластое лицо, приплюснутый, без переносицы, нос и выпяченная вперед нижняя челюсть — как у боксера или американского гангстера. Узкие монгольские Володькины глаза горят безумным огнем, когда он носится по двору и картаво орет — «Угя!» — что по-нормальному значит «ура». Если надо изобразить выстрел, Володька не кричит обычное «пиф», «паф» или «пу». Наставляя пистолетом указательный палец, он противным голосом неистово гнусавит: «Ань-ань! Ань-ань!..» И эти невероятные звуки сеют во вражеских рядах страшную панику.
В целом Володька типичный поджигатель войны. Он дня не может прожить без выстрелов, штурмов, атак. И поскольку он у нас атаман и заводила, нам приходится непрерывно воевать.
В основном воевали мы с ребятами из соседних дворов.
И если даже врага под рукой почему-то не было, если он, например, пошел культпоходом в кино или готовил уроки, Володька все равно не прекращал военных действий. Просто он временно выделял врага из наших рядов и организовывал междоусобную войну. Вражеским командиром назначался — как правило, долговязый флегматик Гриша Половинка из седьмой квартиры.
Потом мы «матались» — то есть по двое, обняв друг друга за плечи, отходили в сторону, шептались, подходили к Грише и Володьке и говорили:
— Мать-бать, что вам дать: яблоко или грушу?
— Грушу, — говорил, например, Володька. И тот, кто был по договоренности «грушей», вливался в Володькино войско. А несчастное «яблоко» немедленно мобилизовывалось во вражеский отряд.
Потом Володькина армия без всякого труда вдребезги разбивала Гришину и в торжественной обстановке под звуки барабана на лобном месте за кособоким сараем фельдмаршал Лобода расстреливал из клизмы генералиссимуса Половинку. Половинка был бездарный полководец и годился только для позорной роли проигравшего. Даже тогда, когда у него были все шансы на победу, он не решался побеждать — настолько сильным был Володькин боевой авторитет.
Войны, которые разжигал и организовывал Володька Лобода, ни в коем случае нельзя было назвать справедливыми, благородными или освободительными. Совсем наоборот. В историю человечества, наряду с войнами Александра Македонского, Батыя и Чингис-Хана, войны Володьки Лободы войдут, как войны несправедливые, захватнические и опустошающие.
Например, разведка доносила, что в соседнем дворе мирные дошколята строят из песка атомную электростанцию и играют в мяч. Володька немедленно трубил поход, устраивалось внезапное нападение, атомная электростанция растаптывалась, а мяч конфисковывался и целый час не отдавался, несмотря на горькие слезы побежденных.
Честно говоря, нам эти непрерывные недостойные войны надоели до чертиков и уже сидели в печенках. Мы очень соскучились по таким милым бескровным играм, как цурки-палки, квач, жмурки и тому подобное. Но ни один из нас не смел первым заговорить об этом. Это было бы не по-мужски.
Существовал неписаный уличный закон, согласно которому считалось, что самая мужская игра — это война. Мы подчинялись этому закону и, терпеливо страдая, воевали.
Война происходила в нашем дворе при любой погоде: в дождь, в слякоть, в мороз, в жару и даже при солнечном затмении. Ничто в мире не могло помешать агрессивным планам Володьки Лободы.
Гриша Половинка высказал предположение, что нам, очевидно, придется воевать в нашем дворе вплоть до глубокой старости, до самой пенсии.
Возможно, так бы оно и было, если бы не одно неожиданное обстоятельство. Это обстоятельство недавно переехало в наш дом. Звали его Леся Мельник.
— О, новая шмакодявка появилась! — презрительно изрек Володька Лобода, когда она впервые вышла во двор. Володька Лобода терпеть не мог девчонок и называл их кратко и выразительно — «шмакодявки». Никто из нас не знал, что означает это таинственное и непереводимое на человеческий язык слово. Но звучало оно, грубое и презрительное, очень обидно.
Леся, совершенно не стесняясь, подошла к нам и сказала:
— Здравствуйте, мальчики. Меня зовут Леся. Я в этом доме теперь буду жить.
Мы стушевались и не знали, что ей ответить. А Володька презрительно усмехнулся и выдал:
— Здравствуйте, я ваша тетя!
Лесю это нисколечко не смутило. Она звонко засмеялась и пожала плечами:
— Вот смешной... Ну хорошо, если не хотите, познакомимся потом.
И пошла к девочкам. А Володька густо покраснел и сказал то, что всегда говорят, когда нечего сказать:
— Подумаешь!
Однако в тот день наш боевой путь чересчур уж часто проходил мимо скамейки, на которой сидели девочки. Это получалось совершенно случайно, как-то само собой. Поверьте, что этого требовали исключительно стратегические военные соображения и ничего больше. Но каждый раз, минуя скамейку, мы почему-то невольно делали очень серьезные задумчивые лица, что, по нашему мнению, придавало нам мужественный воинственный вид. Словно мы проходили перед трибуной. Теперь я думаю, что это выглядело довольно-таки комично. Потому что девочки шепотом хихикали, прикрываясь ладонями. Откровенно смеяться они не решались, потому что хорошо были знакомы с нашим водяным оружием.
Леся же почему-то не хихикала. Она только внимательно смотрела на нас с нескрываемым любопытством. Мы решили, что произвели на нее неизгладимое впечатление и гордо сплевывали через губу. Особенно показал себя, конечно, Володька Лобода. Он скакал, как бешеный козел, сильно потел от напряжения и каким-то потусторонним желудочным голосом лаял свое «Ань-ань!».
Да, захват мирных жителей всегда вдохновлял бравых воинов на боевые подвиги. Понятное дело, даже самим себе мы не осмеливались признаться, что обращаем некое внимание на эту новенькую девочку Лесю. И старательно скрывали это друг от друга.
На следующее утро мы воевали как-то очень уж вяло и неохотно. Если бы это была не междоусобная война, и если бы Гриша Половинка по привычке не признал себя побежденным, в то утро Володька Лобода был бы разбит вдребезги — так он бездарно и некстати командовал.
Леси во дворе не было. Конечно, дело было не в этом. Просто мы были не в настроении.
— Погода какая-то дурацкая, жара, — с досадой сказал Володька, ежась от холодного ветра.
Впрочем, эта «дурацкая погода» не помешала нам буквально через полчаса осуществить потрясающую по своей смелости и красоте военную операцию, во время которой мы друг за другом прошли по узенькому карнизу на цокольном этаже. Только, пожалуйста, не подумайте, что это произошло потому, что во двор вышла Леся. Просто у нас улучшилось настроение.
На этот раз девочки уже не сидели скромно на скамейке и не таращили на нас глаза. Когда мы вернулись из похода на соседский пустырь, то увидели, что Леся с девочками играют в прятки. И наши девчонки забитые и бесправные, которые боялись даже громко разговаривать в нашем присутствии, с пронзительным визгом носятся по всему двору и не обращают на нас никакой внимания.
Мы были очень обижены таким их вызывающим поведением и уже ждали, что Володька сейчас же прикажет разогнать девчонок и смыть их с лица земли. Однако Володька ничего подобного почему-то не приказал, а повел нас расстреливать Гришу Половинку. Мы ушли расстроенные.
Да, погода сегодня была действительно «дурацкая», потому что настроение у нас снова упало.
Мы, молча, расстреливали Гришу Половинку и с тоской в сердце прислушивались к веселой беготне и крикам девчонок. Им было хорошо. Они играли в прятки. Кажется, мы им завидовали. Потому что нам тоже хотелось играть в прятки. Но воинский долг и дисциплина обрекали нас на скучную бесконечную войну.
Наша армия начинала роптать. Каждый сетовал шепотом, себе под нос, чтобы не услышали другие.
А на следующий день произошел небывалый, неслыханный в истории нашего войска случай. Это был случай дезертирства. И дезертиром был расстрелянный Гриша Половинка. Он сделал попытку переметнуться к «шмакодявкам». Правда, он еще не играл с ними в прятки, но все время крутился возле них и категорически отказывался воевать и вообще служить в нашей армии. Он, видите ли, обиделся, что его расстреляли из клизмы. Пентюх несчастный! Сто раз его расстреливали и он ничего, не обижался. А теперь — на тебе!
Лишь колоссальным усилием воли Володьке удалось привести Гришу в чувство. Он хорошенько дал ему по затылку и приказал трижды расстрелять его. Однако Гриша сделал свое черное дело. В наших рядах уже не было прежней сплоченности и монолитности.
Армия разваливалась на глазах. Бойцы расползались, как мухи. На завтра трое не стали под ружье, оправдываясь тем, что их мать не пустила, двое спрятались за невыученные уроки, а один демобилизовался через насморк. Подумать только — через насморк! И это — солдат.
Леся оказалась очень веселой и компанейской девочкой. Она знала такое множество прекрасных игр, что у нас просто голова шла кругом: «Вожатый, вожатый, подай пионера», «Тише едешь — дальше будешь», «Гигантские шаги», «Гори, гори ясно» и так далее и тому подобное. Целый день девочки визжали от восторга, а мы, темные, как тучи, мрачно и беспросветно воевали.
У нас было одно место, куда девочки никогда ногой не ступали, — наш военный штаб. Это была довольно большая площадка на заднем дворе между сараями — солнечная, уютная, поросшая веселой молоденькой травкой.
Оттуда мы начинали все свои походы, там решали все споры, там в торжественной обстановке награждали друг друга боевыми орденами.
Это было священное место.