Закончив с этим делом, они шумно и разом вздохнули, причем сделали это настолько одновременно, как если бы этот вздох вырвался из одной груди.
Но не успели они вздохнуть, как раздался отчаянный призыв: "На стены! На стены!"
В стене с обеих сторон от ворот еще раньше были проделаны две бреши, чтобы доставить в город землю для насыпей под артиллерию; эти бреши были заполнены плетеными щитами и кипами шерсти.
Осаждающие, отогнанные от ворот, заметили эти бреши и пытались ими воспользоваться, чтобы с налета овладеть городом.
Шарфенштайны, выскочив из-под свода, с первого взгляда оценили размеры опасности. И хотя они привыкли сражаться всегда вместе, положение требовало, чтобы они срочно разделились, что они и сделали, обменявшись со своим обычным немногословием двумя-тремя словами: дядя побежал к правой бреши, а племянник — к левой.
Неприятель, вооруженный длинными пиками, которые составляли в то время основное оружие испанской пехоты, шел на приступ с двух сторон, тесня перед собой горожан и солдат, и те были вынуждены отступить перед этим полем стальных колосьев, направленных на них ветром войны.
Генрих Шарфенштайн, в эту минуту оказавшийся обладателем палицы, понял, что он немного сможет сделать этим тяжелым и коротким оружием против испанских пик длиной в десять футов; прикрепив на бегу свою палицу к поясу, он подобрал лежавший на стене огромный камень и, ничуть не замедлив шага, хотя камень был страшно тяжелый, побежал дальше к бреши, крича: "Берегись, берегись!"
Это была та брешь, около которой сражался Ивонне.
Он увидел Генриха и, поняв его намерения, шпагой проложил проход испанцам, в который те немедленно кинулись, но, когда они добрались до половины высоты стены, наверху ее около бреши появился великан, поднял над головой камень, до того лежавший у него на плечах, и, присоединив свою чудовищную силу к весу снаряда, ничуть не хуже, чем самая мощная катапульта, обрушил его на первый ряд испанцев.
Камень упал на зажатую в бреши колонну, давя, дробя и сметая на своем пути все!
В образовавшийся проход кинулся сам Генрих и, нанося удары налево и направо своей ужасной палицей, добил всех, кого пощадил или только задел гигантский камень.
Меньше чем за десять минут эта брешь была очищена от противника.
Франц тоже творил чудеса.
Он тоже прокричал "Берегись!", и солдаты и горожане при его крике расступились; тогда он принялся своим огромным двуручным мечом косить это поле копий, перерубая каждым ударом пять или шесть древков так же легко, как Тарквиний в садах Габий сбивал головки маков на глазах посланца своего сына. Когда же перед ним оказались люди, вооруженные только палками, он бросился на них, кося их с тем же остервенением, как косил копья.
И здесь испанцы отступили тоже.
Но неожиданное происшествие чуть было не уничтожило все результаты помощи, которую храбрый Франц оказал сен-кантенцам.
Какой-то человек, еще более жадный до человеческой крови, чем Франц, проскользнул у него под рукой и бросился преследовать испанцев, крича: "К бою! К бою!"
Это был Мальмор: придя в себя, он одним глотком осушил бутылку вина, которую ему дала Гудула, и снова вернулся в ряды сражавшихся.
К несчастью, двое или трое из тех, кого он бросился преследовать, заметив, что за ними бежит всего один человек, обернулись и, хотя они были вооружены только обрубками пик, превратившихся в палки, один из них ударил его, и Мальмор, оглушенный, повалился на землю.
Среди горожан и солдат раздались горестные крики: они сочли храбреца мертвым. На счастье, Франц был уверен в твердости черепа своего товарища; он подбежал к нему, рассек надвое своим грозным мечом испанца, собиравшегося прикончить Мальмора дагой, схватил своего товарища за ступню, а затем, рассудив, что время терять нельзя, бегом вернулся к бреши и бросил его туда. Тот упал прямо на руки Лактанса, прибежавшего со своими якобинцами, приоткрыл глаза и прошептал: "К бою!"
Следом за монахом явился адмирал с отрядом отборных аркебузиров; они открыли такой плотный огонь по внешнему бульвару и уцелевшим домам, что испанцы притихли в укрытиях.
Адмирал собрал сведения: потери были велики и предместье Иль чуть не взяли штурмом. Многие командиры настаивали, чтобы Колиньи приказал отступить из предместья, потому что оно обошлось военным и горожанам в шестьдесят человек убитыми, но адмирал упорствовал: он считал, что владение им позволит если не сохранить город, то, во всяком случае, продлить его осаду.
Поэтому он приказал, чтобы гарнизон воспользовался сгущающейся темнотой, заделал обе бреши и привел все в порядок.
Это было поручено якобинцам, ибо темные рясы делали их менее заметными в темноте; они принялись за работу старательно и невозмутимо, проявляя обычные черты монашеского мужества.
Поскольку осажденные опасались ночного штурма, то на крепостной стене были оставлены аркебузиры, а на тот случай, если врагу вздумается обойти старую стену, в двадцати шагах друг от друга вдоль всей линии болотистого берега Соммы были расставлены часовые.
Эта ночь с 3 на 4 августа, ночь, когда город оплакивал первых убитых, была ужасной для Сен-Кантена!
Каждый наблюдал за своим домом и за своим кварталом, также как часовые наблюдали за предместьем Иль.
Бедные обитатели предместья, понимавшие, что именно здесь будут яростно нападать и защищаться, покидали свои дома, забирая с собой на тележках или на носилках наиболее ценное из своего имущества. В числе покинувших предместье и ищущих убежище в городе был и Гийом Поке, которому его брат Жан предложил гостеприимство в своем доме, располагавшемся на углу улицы Старого рынка и улицы Арбалетчиков.
Опершись на руку Гийома Поке, шла его дочь Гудула; еще не оправившись от потрясения, вызванного событиями дня, она время от времени оборачивалась назад, как будто хотела еще раз горестно взглянуть на дом, в котором она родилась и который будет, несомненно, разрушен, а на самом деле для того, чтобы убедиться, что красавец Ивонне не теряет ее из виду.
Ивонне действительно с некоторого расстояния следил за передвижением Гийома, его дочери и рабочих-ткачей: Жан Поке прислал их брату, чтобы помочь ему перевезти его имущество, и они добросовестно выполняли свое дело.
Для Гудулы было большим утешением видеть, что молодой человек прошел через весь Сен-Кантен, с угла на угол пересек Ратушную площадь, потом проследовал по улице Святой Маргариты, по улице Старого рынка и с угла улицы Поросят следил за тем, как она входила в дом своего дяди, известный по эмблеме "Коронованный челнок".
Ссылаясь на страшную усталость — что было вполне понятно после такого дня, — Гудула попросила разрешения тут же удалиться к себе в комнату и получила его без всяких возражений.
Когда Гудула очутилась одна в своем новом жилище, она подумала, что влюбленных опекает особое божество, поскольку дядя отвел ей и ее отцу небольшой павильон в углу сада, выходивший на дозорный путь крепостной стены. Поэтому прежде всего она потушила свет, сделав вид, что легла спать, и открыла окно с целью осмотреться вокруг и понять, насколько возможно в него залезть.
Возможность такая существовала: эта часть крепостной стены между воротами Старого рынка и башней Дамёз была, несомненно, самой пустынной в городе. Лестница в восемь-десять футов, прислоненная к окну, служила бы в павильоне на улице Арбалетчиков тем же, что и тумба у дома в предместье Иль.
Правда, перегородка, отделявшая комнату Гудулы от отцовской, была очень тонкой, и малейший шум мог разбудить подозрительность Гийома, но, если бы лестница была установлена, что помешало бы не Ивонне подняться в дом, а Гудуле спуститься на крепостную стену?
Так что или влюбленным должно было уж очень не по: везти, или пустая комната должна была бы хранить молчание.
Гудула была целиком погружена в эти стратегические размышления, делавшие ее в эту минуту тактиком не менее опытным, чем адмирал, но тут она увидела, как вдоль стены сада крадется какая-то тень.
Это был Ивонне, в свою очередь вышедший на рекогносцировку новой местности, где ему предстояло действовать.
Осада дома метра Поке не была трудной, особенно для того, кто, как наш герой, имел союзников в самой крепости.
Относительно следующей ночи было оговорено в двух словах.
Но тут на лестнице раздались тяжелые шаги Гийома Поке, несколько утомленного за прошедший день, и Гудула закрыла окно, а Ивонне удалился по улице Сен-Жан.
Рассвет застал адмирала на крепостной стене.
Не растерявшись от провала вылазки накануне, Гаспар де Колиньи решил предпринять новую попытку.
По его мнению, враг знал о том, что город получил подкрепление, но не имел представления о размерах этой помощи; нужно было заставить его поверить, что она гораздо значительнее, чем была на самом деле.