Енох хотел было что-то сказать, да слова как-то сами собой застряли в горле. Недавняя любовница, даже не удостоив его взглядом и призывно покачивая бёдрами, в обнимку с бандитом, направилась к причудливому терему, прилепленному к самой скале.
Не получив ожидаемого зрелища, толпа стала молча расходиться, унося раздражение и досаду по своим норам, где её можно было сполна выместить на домочадцах и тех, кто послабее.
Удручённый наместник Наместника приуныл. Ситуация складывалась довольно непонятно, и он совершенно не представлял, чего ему следует ожидать от ближайшего будущего. Запахнув поплотнее сюртук, он уселся на поросшую влажным изумрудным мхом землю и обречённо прислонился спиной о плетёную изгородь овечьего загона. В его голове блуждали тревожные мысли, и, зябко поёжившись от утренней прохлады, он полуприкрыл глаза. И тут его посетило некое странное чувство. Он отчётливо ощутил на себе чей-то взгляд.
Такое иногда бывает с человеком в минуты опасности и сильного душевного напряжения, нечто звериное вылезает из глубин его естества и заставляет жить особой, доселе не ведомой, чуткой жизнью. Обостряются обоняние, слух и зрение, мозг улавливает самые тонкие колебания приближающейся опасности, спина чувствует не только лёгкий ветерок чужого движения, но и чужой взгляд.
Енох почувствовал на себе этот взгляд, и почти одновременно пришло ощущение, что в этом не таится никакой для него опасности, тут было что-то совсем другое. Он медленно повернулся. Большие голубые глаза с любопытством смотрели на него, пушистые шелковистые волосы редкого пепельного оттенка послушно струились по тонким, почти детским плечам. Енох вздрогнул от неожиданности: перед ним сидела та самая незнакомка, которую он дважды за последние сутки видел в своих странных, не похожих на прежние, снах.
Их взгляды встретились, и теперь уже Машенька вскрикнув от неожиданности, залилась краской смущения: она тоже узнала в незнакомце человека, манившего её на сеновал в том странном, так встревожившем её сне... Она понимала, что так смотреть на незнакомого мужчину неприлично, но ничего не могла с собой поделать, да и он, по-видимому, тоже был не в состоянии вынырнуть из бездонной голубизны её глаз.
Берия и Даша с удивлением смотрели на эти гляделки, ничего не понимая. Однако особенно вникать в это дело никому из них не хотелось, ибо в этот момент каждого мучили свои проблемы: водителю, как всегда, до умопомрачения хотелось есть, а девичье сердце разрывалось от жалости: она представляла, как её несчастного Юньку волокут пороть на конюшню.
12
В имении Званской творился несусветный переполох. Все уже были не по разу выпороты и поставлены на уши. Пропала всеобщая любимица Машенька и ещё двое непутёвых дворовых людей. Развратная, как сейчас выяснилось, Дашка («И это я на неё, окаянную, ангелочка своего понадеяла!» — причитала барыня) и Дашкин кобель — Юнька. Барыне доложили всё: и про сеновал, и про лестницу, которую сын конюха прилаживал в вечор к барышниному окну, и про вестника старых богов, и про то, что в тайге ночью свара была, и про то, что к обеду у Змеиного камня, верстах в десяти от истока Бел-реки, нашли пять осёдланных лошадей, а всадников никаких обнаружено не было. Одним словом, страсти да и только! И ещё страх-то какой — собака завыла этой ночью, почитай, перед самым заходом луны, утро уже в росе купалось, тут она и затянула свою унылую арию. Вот такие-то дела нечистые творились в округе.
Полина Захаровна сидела на крыльце, в специально по этому случаю вынесенном из покоев старинном материнском кресле.
Сидела, грозная и неприступная, как непутёвый правитель прошлого века Юнцин с большого похмелья. Она машинально отдавала команды, принимала доклады, а сама в душе костерила Бога за то, что не дал ей хоть какого-нибудь завалящего мужичонку, всё как-никак было б легче, оказывается, не всякое дело бабьим разумом спорится.
Масла в огонь подлил и прибежавший, запыхавшись, Прохор.
— Ох, беда, беда, матушка, — запричитал старик, целуя родственнице руки. Помещица окаменела, ожидая самого страшного. Верная Глафира уже держала наготове нюхательную соль. — Пропал, украден на поругание! Токи автомобиль его, весь разграбленный, нашли у Рябого Яра! Что будет-то, матушка? Что будет?
— Да ничего не будет, — вздохнув с облегчением и отводя Глафирину руку с солью, произнесла Званская, — пришлют нового оболтуса, да и дело с концом. Ты что это, придурок, о пустышке каком-то печёшься, когда у нас дитё родное некто схитил! — переходя на строгий тон, напустилась она на Прохора. — Изыди с глаз моих, брюква пареная!
— Ой, и зря ты так на меня, барыня, зря! Общее у нас с тобой горе, только мнится мне, что, уладивши одно, мы и другое, с Божьей помощью, осилим, — понизивши голос, зашептал ей почти на самое ухо, — мне верные люди дали знать, что Макуты-Бея молодцы поозоровали сегодня ночью и у Змеиного камня и у Рябого Яра.
— Да причём тут Камень и Яр, я те, садовая башка, говорю — Машенька пропала, а ты опять про.
— Да не ори ты так! — прицыкнул Прохор на родственницу, — и фурий своих отошли куда-нибудь, а то уши в нашем разговоре так и полощут, а дело тут нешутейное.
Полина Захаровна, вместо того, чтобы обидеться, жестом отправила своих приближённых, и, опершись на руку старого служаки, торопко подалась с ним в дальние покои.
— Потёмки в нашем деле, Захаровна, потёмки, — усадив барыню на диван и пристроившись подле неё, начал старик, — Макута-Бей нонешней ночью своих главарей сбирал на сход, об чём там гутарили, никто не знат, а кто и знат, тому сподручнее язык свой проглотить, чем хоть полслова молвить. Одно говорено: недалече от наших мест сошлись они, ну, мот, вёрст пять будет, не боле. Посидели, пошушукались и канули во тьме ночной. А как раз той же порой у Змеиного камня, это, виш ли, на второй день полнолуния приходится, уж который месяц наше местно мужичьё собирается, и к ним, якобы, выплыват човен.
— Да где ж там челну-то плавать, там же Бел-реку и воробей в брод перейдёт? Да и не томил бы ты душу своими побасенками, давай дело говори!
— Ну помилосердствуй, матушка, не перебивай ты мене, я и так-то в мыслях путаюсь! Вестимо, негде там човену байдать, так не об том гутарю! Знат, выплыват човен, а на ём некий старец, а при деде девки здоровы таки, вровень твоей Нюшке с маслобойни.
— Да иди ты! В Нюшке ж, почитай, два метра с четвертью!
— Вот те истинный крест, — обнёс лоб знамением Прохор, — сам, правда, не видел, мужик один глаголел, а он высок, метр восемьдесят будет, я его сам рулеткой мерил, так вот, мужик тот ей по сиську.
— Господи святы! Почто у вас, у мужиков, все мерки какие- то скабрезные: то до пупа, то по сиську, один срам в головах, — барыня заплакала.
— Да что ты, что ты. — принялся её утешать Прохор.
— Ой, Прохорушка, одна ты мне на свете родная кровинушка остался! Что там с нашей Машуточкой, что с ангелочком моим? Может, кто надругается над бедняжкой! — барыня заревела в голос.
— Ну что вы, бабы, за народ такой, ничего не дослушают и уже враз в слёзы. Да жива и цела твоя Маша! Дашка при ней, яко цепной пёс, сидит, никого не подпущает.
— Ты откуда это знаешь? — враз оборвав рыдание, волевым и уже набирающим строгость голосом воскликнула Званская.
— Нет, вы только гляньте на неё, уже командует, а ведь миг какой тому, как слезами умывалась! Юнька твой поведал.
— Где шельмец? Ко мне его — и розгами, плетьми, его.
— Злой ты к старости, Захаровна, становишься, в дичь тебя, вишь, как прёт, а ещё народная помещица. Оттого и не пошёл к тебе отрок.
— Ты его ещё иноком нареки, кобеля паскудного! Мне намедни порассказали, как он ялдырём своим по сеновалу махал! Отрок! Погоди, только доберусь, я ему это «отрочество» крапивой- то напарю. Где этот охальник? Веди его ко мне!
— Да кабы и мог, всё одно не привёл бы! Почто ты распаляешься, может, Глафиру кликнуть с её пузырями? А то опять свалишься, а тебе ещё девку поднимать, замуж выдавать, зятя в укорот брать, — и, не переводя дух, выпалил: — В банде у Сар- мэна Юнька дочку твою и свою невесту Дашку сторожит. Мот, ещё ночью прискачет, да что новое расскажет. Так что ты давай охолони, гостинцев каких собери, только без этих барских искрунтасов, сама знаш.
Полина Захаровна помалу успокоилась. Глафира принесла каких-то ханьских сосалок от нервов, соорудили чай. Прохор всё беспокоился о своём барине, а толком никто сказать не мог, кто его прибрал, и когда назовут цену за его свободу.
Надо сказать, что торговля людьми в Сибруссии процветала ещё, почитай, со времён Преемника Первого Великого. Как при нём начали уводить людей в рабство и для продажи да подрывать дома со спящими горожанами для острастки народонаселения и подъёму рейтингов, так эта невесёлая традиция дононе и осталась. Одним словом, народцем приторговывать уже никто не брезговал.
В прошлом году скандал всемирный разгорелся: прищучили дочь одного властителя удела. Дама эта без зазрения совести продавала подвластный батюшке народец и оптом и в розницу, только шорох стоял. За год, почитай, сорок тысяч казённых душ загнала, кого своим помещикам, кого на запчасти в Объевру, кого в дальние электоральные зоны, что и концов не сыскать. Прищучить — то прищучили, пошумели для острастки, папашу на пенсию отправили, а дочку-то и отпустили, она ныне во Всевеликом Курултае заседает, законы и права для недопроданных изобретает. Вот такие пироги.
Потому-то барыня и успокоилась, знала, что сейчас точно ничего с дочкой не случится. Сар-мэн хоть и безголовый, но всё же Макутин человек, беспредельничать не станет. Вот кабы уйсуры девок умыкнули, ханьцы или кавказские чикинцы, вот тогда действительно надо было бы волноваться. А так Званская написала письма и Макуте-Бею и Сар-мэну с предложением встретиться и обсудить вопрос о выкупе дочки и её служанки. К слову будет сказано, Макуту-Бея и Сар-менова папашу она даже очень неплохо знала. Все они когда-то в одной школе учились, а другой в их тогдашнем захолустье и не было.
Так в хлопотах да воздыханиях и день прошёл. Прохору ближе к вечеру принесли телеграмму от Генерал-Наместника, в коей их высокопревосходительство немедленно требовали Еноха Миновича к себе на конфиденциальную аудиенцию. Долго думали, что отвечать на сей призыв, и решили — августейшему оку надобно донесть всю истинную правду. Так и сделали. И, по настоянию Глафиры, ответ подписали: «Исполняющий обязанности коменданта Чумымской крепости Прохор Филиппович Званский», правда, прежде, чем прописать фамилию, долго спорили, какова она у Прохора, эта самая фамилия. Его-то отродясь никто по фамилии и не называл, так всё более Прошка да Прошка. Верх взяла барыня, настояв на родственности.
— А что, правильно, — отряжая посыльного на почту, довольная собой, рассуждала Полина Захаровна, — надо когда-то и тебе в люди выбиваться, а то всю жизнь служишь, служишь, а проку — пшик! А тут глядишь, может, и чин какой дадут, да впрямь комендантом поставят, а то уже, почитай, годов пятнадцать, как крепость-то наша без главы.
— А что я — не голова? — с деланой обидой произнёс Прохор, которому были приятны рассуждения родственницы.
— Ты голова, ты у нас на все случаи голова.
— А, между прочим, Прохор Филиппович за последние какие месяца три над пороховыми погребами крышу перекрыл, — многозначительно добавила Глафира Ибрагимовна.
— Ох, ты уж меня-то не смеши, какие пороховые погреба? Да он там со своей инвалидной командой капусту квасит, огурцы солит и самогон втихую курит.
— Ну, барыня, это пока порохов нетуть, а как война?! — стояла на своём верная служанка.