Холоп августейшего демократа - Валерий Казаков 10 стр.

— И что же предлагает досточтимый мастер? Испугаться и дожидаться неминуемого конца света? Так вы его нам уже тре­тью тысячу лет обещаете, — по-лисьи, с явным ехидством спро­сил брат аптекарь.

— И ни в коем разе, досточтимые единомышленники! — ка­тегорически парировал хранитель мастерского стула. — Наша наипервейшая задача — учинить самое полное разыскательство и о результатах немедленно доносить его высокодемократичности Генерал-Наместнику. Мне прихожане посредством испове­ди уже давно сигнализируют, что в Чулымском уделе какие-то странники объявились, народ будоражат, супротив утверждён­ных Курултаем конфессий агитируют, мерзости о равенстве всех людей разглагольствуют. Анафема, одним словом, и измена!

— Братья! Возвываниями и галдежом, — как бы не слыша слов князя свободы совести, зарокотал Наместник столицы, — мы с задачей не совладаем! А посему слушайте боевой приказ: без особой торопливости и, главное, блюдя всё в тайне, каждый из вас должен собрать все уже имеющиеся слухи, сказки, прит­чи и прочую небыль, бытующую в окуёме об этой Шамбале, и срочно представить в мою канцелярию. Людей, кои небылицы измышляют и вредносно укореняют в несознательные головы, какого бы роду-звания они ни были, подвергнуть арестованию и препроводить в казематы свободы и справедливости. Снестись по сему вопросу со своими людьми в бандах, эти бестии многое могут нам поведать. Объявить об увеличении вознаграждения за поимку супостата Макуты-Бея, и ещё велено ничего ни под ка­ким видом, ни за какие деньги не передавать ханьцам, а именно они углядели следы этой самой Шамбалы в наших горах. Вот, вроде, и всё! За работу, други мои! — и он мигом махнул подне­сённый ему мажордомом лафетничек анисовой водочки.

— Господин Генерал-Наместник. — послышались прося­щие возгласы.

— К порядку, братья! — стукнул молотком мастер ложи. — Прошу не забываться, что в этих стенах нет ни господ, ни чинов! Мы братья друг другу! Любезный брат скотопромышленник, — обратился председательствующий к более других суетящемуся тучному человеку, — явите нам свой вопрос.

— Досточтимый брат мастер! Извиняюсь я великодушно, но господин Генерал-Наместник, отец наш, заступник, — заголо­сил, пытаясь побороть в себе неимоверное волнение, богатейший человек окуёма, — будьте любезны, не побрезгуйте общением с темнотой институтской, просвети ты нас, Архитектора ради, что такое эта самая Шамбала?

— Да! Да! — раздались со всех сторон возгласы поддержки.

— Доподлинно сего никто толком не знает. Однако разыскива­ют сие потаённое место уж весьма продолжительное время, может, и полтысячи лет, а может, и более. Что в нём сокрыто, тоже полнейшая тайна, одни говорят, дескать, это хранилище великих знаний, другие, что где-то глубоко в пещерах спят старые боги и только ждут своего часа, чтобы восстать и за всё спросить с ныне живущих. Одним сло­вом, сие есть некая тайная пещера, в которой неведомо что.

— И глядите мне, чтобы без спросу туда никто соваться не вздумал, — грозно хрястнул молотком мастер, — а иначе про­кляну и анафеме предам!

— И мы тоже проклянём! — повскакивали со своих мест муфтий, раввин, какой-то женоподобный ксёндз и ещё с полде­сятка мелких служителей мелких культов.

— Вот с таким похвальным единодушием мы и должны дей­ствовать. И язык за зубами держать, — подвёл итог собранию Воробейчиков.

11

Мешок, накинутый на голову, постоянно прилипал к лицу и не давал дышать полной грудью. Вонь застоявшейся нищеты, которую источала грубая ткань, периодически вызывала рвотные позывы, Машеньке казалось, что ещё немножко, и она умрёт. Всё тело нестерпимо ныло. Как связанного барана, её перебросили через седло и куда-то везли. Скорее всего, она несколько раз те­ряла сознание, последнее, что она помнила, — был туман, рас­творивший и спрятавший собравшихся у скалы людей. По мере того как сознание к ней возвращалось и она стала различать не только вонь мешка, но и звуки, в её голове, словно потревожен­ные кузнечики, запрыгали разные мысли. Прежде всего до слёз стало жалко мать, она представила себе её боль, увидела, как та страдает и не находит себе места, срывая злость на неповин­ной дворне. Потом нахлынула другая мысль, и её охватил ужас: а где Даша? Неужели она осталась одна с этими бандитами?! Что с нею будет? Непроизвольно в уме рождались страшные картины каких-то диких оргий, невольничьих рынков, реки слёз и прочие мерзости. Подобные фильмы были весьма популярны в Объевре, благо, знаменитый Голливуд уже лет двадцать как переместился в бывшую Турцию, а ныне обычную лекторальную зону. «Ма­мочки. только не это!..» — Машенька совсем по-другому пред­ставляла своё недалёкое будущее. Слёзы бессилия и горькой оби­ды покатились по щекам.

Кони, проскакав долгое время, уже неспешно шли шагом. Похитители тихо переговаривались на каком-то странном и ма­лопонятном ей языке, и монотонность движения почти укачива­ла. Вдруг что-то произошло, и разговор неожиданно перешёл на повышенные тона, они громко заспорили, и лошадь затанцевала на месте. Машенька перестала плакать, и колючий страх охватил её душу.

— Ты, кобелина поганый! — как спасительный круг для уто­пающего, долетел до неё Дашин голос. — Ты и мысли такой даже не держи! Вон кобылу свою обхаживай, а об молодой барыньке и думать не смей!

— Гамадрил, я те разговор говорю: не моги кызымок ца­пать, они таньга большой стоят, а попортишь — Сар-мэн твоя яйца на сковородку ложить будет. Моя молчать не станет, моей барыша хоца!

— Ай, лё! Зацем пустое на воздух брешешь? Я твоей сам таньга дам, я такоя куня даже рукой не трогал.

— Твоя моя не понимай! Молцать, однако, моя не будет, мне свой яйца дорозе будет, позалуй. Не цапай куня, скоро уже дома будем, тама таньга свой поганый, однако, дас свободныкам зрицам и всё полуцес. А есё Мурдиксар четырёх молодых ослицек, однако, в банды пригнал, совсем задаром даёт подружиться.

— Ти это про ослициков не бресэс? — подобревшим голосом произнёс тот, которого называли Гамадрил.

— Мамой Буды клянуссс! Сама видел один такоя рыжень­кий, как ты лубиссс, однако.

«Господи, ужас какой.» — у Машеньки застучало в висках. Хотелось выкрикнуть подружке слова благодарности, но горло со­всем пересохло и вместо слов исторгало какие-то жалкие хрипы.

Они ещё порядком ехали, скорее всего, всадники слегка при­кемарили, и лошади сами по себе неспешно брели в сторону дома. От мерного покачивания она тоже начала проваливаться в непрошенную дрёму. И снился ей всё тот же лунный сон, кото­рый они так и не успели разгадать с Дашей.

Пробуждение было стремительным.

Вокруг галдела разноязыкая толпа. Ослабшие ноги не держа­ли, и Маша, ещё ничего не соображая, повалилась на землю. Кто- то торопливо сдёрнул с неё мешок, и она зажмурилась от яркого утреннего света. Повернув голову, она увидела летящую к ней и сдирающую на ходу с себя верёвки Дашу.

— Ой, горюшко наше! Цела! — оглядывая и ощупывая ещё не пришедшую в себя хозяйку, причитала прислуга. — Не сносить мне дурной головы, и поделом, поделом! Да не плачьте вы теперь- то, самое страшное уже минуло, а здеся, в логове ихнем, вас уж никто не обидит. Они ж, небось, денег захотят за вас получить. Как выяснят, что да как, так и отправят к тётушке вашей гонца.

— Почему ты всё время говоришь про меня одну, а ты как же? — ещё шмыгая носом, но уже с любопытством озираясь во­круг, спросила Машенька.

— Да что я? — возясь с верёвкой на своей ноге, тихо ответи­ла Даша, — я ж из простых, кто за меня что даст?

— А тётушка?

— Да уж она ещё, небось, и приплатит, чтобы меня куда- нибудь подалей в гарем запродали! И правильно сделает, поде­лом мне, припадошной! И что ж меня дёрнуло вас-то с собой в горы тащить?

Вокруг галдела стоокая, стогорлая толпа несусветного сброда обоих полов и самого разного возраста. И толпа, как единый ор­ганизм, жадно взирала на незнакомцев. Взгляды, конечно, попада­лись самые разные, но даже при самом горячем желании вы бы не обнаружили там ни одной сочувствующей пары глаз. И каждому из них казалось, что есть у него на то свои основания и причи­ны. Ибо толпа опустившихся людей всегда ненавидит случайно оказавшихся в ней чужаков, и не столько за то, что они — дети другого мира, а просто из-за собственной низости. Глядя на этих чистеньких, наивных и испуганных барчуков, представители низа наглядно ощущают всю глубину своего ничтожества, а сделаться другими у них нет ни желания, ни возможности. Именно в этом и сокрыты первопричины всех бунтов и революций. И не будь в их душах страха, коий только и движет подобными сообществами, эти два инородных для их мира существа давно бы были растерза­ны и поруганы. Но страх, великий и всем управляющий страх, за­ставлял толпу держаться на расстоянии от лакомого куска, и толь­ко глаза, недобрые и завистливые, нагло шарили по бедным жерт­вам, вонзаясь в них, как острые ножи мясника.

Толпа загалдела с новой силой, заставив испуганных плен­ниц теснее прижаться друг к дружке от страха, что пришёл их последний час, кто-то всесильный признал их бесполезными и решил отдать на откуп своей ненасытной своре. Но, к удивле­нию девушек, жадное отребье вдруг неожиданно потеряло к ним всякий интерес и с шумными возгласами бросилось по направле­нию ворот этого затерянного в горной тайге острога.

Через какое-то время в небольшой, вероятно, предназначен­ный для зимнего содержания овец загончик, в котором держа­ли девушек, втолкнули трёх новых пленников. У мужчин руки ещё были связаны, а симпатичная молодая женщина в военном комбинезоне лихо отмахивалась от наседавших небольшим но­жом. Толпе это нравилось, и она с одобрением ревела всякий раз, когда воительнице удавалось зацепить своим клинком не в меру осмелевшего бандита. Оказавшись в загоне и убедившись, что ей и её спутникам опасность не грозит, девушка ловко разрезала ве­рёвки на руках одного из своих товарищей, надменно проигнори­ровав протянутые руки другого, спрятала нож и с любопытством уставилась на притихших соневольниц.

— Давно, девки, в этом говне сидим? — определив, что эти перепуганные квочки ей не конкурентки, спросила она и, протя­нув руку, представилась: — Эрмитадора Гопс! Не боитесь, подельницы, не дам я вас в обиду. Ну, чего онемели, зовут-то вас как?

— Мы — Даша и Маша, нас тоже только недавно привез­ли, — почему-то за обеих ответила служанка. — Тьфу ты! Это я — Даша, а вот она — Мария Званская, дочь именитой чулым­ской помещицы.

— Ну, вот это уже яснее, а то «Маша-Даша». — Пожимая протянутые руки, надменно произнесла Гопс и, небрежно кивнув головой в сторону мужчин, добавила: — А это — Енох из власт­ных и его водила-мудила под названием Берия, который и сдал нас, гад, этой своре.

— Эрми! — помогая водителю развязаться, попытался уре­зонить её Енох. — Берия — нормальный, честный парень, вспом­ни, кстати, ведь это не мы, а он отстреливался от разбойников.

— Эт чё я слышу, кто это здеся честных лесных братанов сво­рой назвал, а? — властным жестом раздвинув враз притихшую тол­пу, к загородке вразвалку шёл среднего роста человек в подбитой красным атласом стёганке и военных бриджах, заправленных в не­высокие синие китайские сапоги. За поясом у него торчала золочё­ная рукоятка допотопного «маузера», а на самом ремне болталось несколько толстющих золотых цепей от карманных часов.

— Да я, Сар-мэн, и назвала. Не ведая, что к тебе в гости угоди­ла, — гордо расправив плечи, вышла ему навстречу Эрмитадора.

— Опа, бля! Гопс собственной фотокарточкой! Ты чё тво­ришь, беспутная? Я-то думал — заграбастал толстеньких кара­сей, а силки мои Гопс приволокли собственной персоночкой, вот уж невезуха! Ну тогда здорово что ли, скиталица моей души! — Они обнялись, удивив не только пленников, но и всю честную братию, высыпавшую поглазеть на интересное представление.

В отдалении, как-то бочком к толпе, стоял Г амадрил со сво­им недавним спутником, морда первого выражала полное бла­женство, судя по всему, он успел-таки по-быстрому подружить­ся с рыженькой ишачкой. Увидев братания атамана с пленными, Гамадрил спал с лица и умоляюще глянул на товарища. Дружбан, хитро улыбаясь, протянул лодочкой давно не мытую ладонь. Верзила Гамадрил, за что он и был наделён своим приматовским прозвищем, обрадованно вложил в неё кучку жёлтых кругляшей, долженствующих гарантировать молчание товарища. Китопо­добный разбойник обстоятельно попробовал каждую монету на зуб, одну вернул для замены и, довольный, нырнул в толпу, рас­творившись в её разномастности.

— Ну и куда ты на этих боровах пылила осередь ночи? — задал вопрос предводитель, насмешливо оглядев стоявших по­одаль пленников. — Слушай, а этот, в натуре, вроде ничего, на приличные бабки потянуть может, — он ткнул пальцем в грудь

Еноха. — Ну ты же хрен отдашь, а? Так, может, продашь мне его? А чё, неплохо пробашляю. Ты же в работорговцах никогда не числилась, те ж это западло было. Ну так чё, по рукам и в школу не пойдём?

— Сар-мэнчик, ну чего же ты, родной, расчёкался? Да и брось ты свою дешёвую феню, неприлично, ей-право. Что о нас твои гости могут подумать? Да и не с руки как-то на улице в торг пу­скаться, или ты за последнее время лаврушником успел стать, а? Угостили бы бедную жертву свободы каким-никаким напитком, лучше, конечно, хорошим горным чаем. Я ведь помню, чай у тебя отличный варят.

— Гопс, да это я — жертва, век свободы не видать. А чё, пошли к достархану, чифирнём по махонькой, — и уже отвер­нувшись, бросил кому-то через плечо: — Этих тоже покормите, только не шибко, а то в дурь попрут.