Походив кругами, народ, крестясь или творя на свой лад молитвы, стремился во что бы то ни стало дотронуться до женщины и убедить своего внутреннего Фому Неверующего в сотворённом на их глазах чуде. Многие из тех, кто не видел Эрми мёртвой, и вовсе относился к этому с нескрываемым сомнением, как к некоему непонятному розыгрышу или мистификации, дескать, не было похорон, нет и воскресения. Другие, кто всё видел и хоть как-то успел «пообщаться» со вчерашней покойницей, наоборот, шёпотом, чтобы атаман, не дай боже, не услышал, почти в один голос божились, что, мол, девка похожа, но не та, вроде, подменили её, поди, в пещерах, и что, может, она уже и не человек вовсе, а нежить какая-нибудь.
Макута ко всему прислушивался, прикидывал, сопоставлял, вспоминал свои встречи с «возвращенцами» — людьми пропавшими, заочно роднёй и односельчанами оплаканными, а потом вдруг возвратившимися. Тяжёлым на общение и нелюдимым был этот народ, да и среди людей он долго не уживался, опять куда-то пропадал, навсегда оставаясь в народной молве и детских страшилках. Поглядев на умаявшегося волнениями и бессонной ночью атамана, на безразличную к его сонным объятиям женщину, он кликнул Митрича и в сопровождении ещё двух разбойников отправился к водопаду. Оставшиеся в лагере занимались привычными делами: кашеварили, ставили навесы, ладили шалаши, оборудовали на кедрачах да скалах охранные гнёзда, затаскивая туда воду, провизию и патроны, судя по всему, обустраивались нешуточно и надолго.
— В какой-то кручине ты сегодня, кум? — сшибая нагайкой макушки попёршей в дурь конопли, осторожно начал Митрич. — Али и ты думаешь, что баба — навка?
— Навья она али нет, кто ж тебе скажет? Вот гляди же ты, срамной да похабной жила и, на тебе, воскресла! Живёхонькой ходит, холодными глазищами лупает. Мне Сар-мэна жалко, боязно даже за него, чует моё сердце, пропадёт мужик. Ну да ладно, его это дело, с какой бабой ночи коротать. Только вот что, — он резко обернулся к спутнику, притянул его ближе к себе и грозно прошептал, — день и ночь глаз с неё не спускать! Что-то проспите, не укараулите, головы лично сам пооткручиваю! Понял?
— Понял, кум, понял. Я сам первое время за ней погляжу. Мне даж интересно...
— Ты особо-то не заинтересовывайся, всегда мысль основную имей — непростой она человек, и откудова пришла, незнамо. Ты вот что, — расстёгивая ворот простой сатиновой рубашки, подпоясанной тонким кожаным ремешком с серебряными буддистскими подвесками, распорядился атаман, указывая на сопровождавших их разбойников, — передай своим абрекам, пущай один на ту сторону ручья перейдёт и станет у скалы, где водопад, а второй — с нашей, а мы с тобой вон с того камня под пелену водную и поднырнём. Ох, и давно я туда не забирался, почитай, с измальства.
— Так нешто мы там уместимся? — передав распоряжения и нагоняя Бея, спросил Митрич, — там, видать, только огольцу протиснуться и можно-то.
— Пошли, щас всё сам увидишь.
Действительно, пройдя бочком по камням в клубах водяной пыли и цветной многополосице радуг, они оказались в своеобразном, сумрачном, высоченном туннеле. Слева уходила вверх отвесная скала, справа, едва пропуская солнечный свет, летела вниз живая стена воды. Под ногами к противоположному берегу вела идеально ровная, скользкая от влаги и какой-то слизи каменная полка, на которой спокойно при желании могли разминуться два взрослых человека. Осторожно, чтобы не поскользнуться, разбойники, придерживаясь за скалу, пошли вперёд.
Макуту-Бея больше всего интересовала скала. Она выглядела какой-то неоднородной. Под ногами была почти идеально ровная, похоже, даже полированная поверхность. Хотя кто её здесь мог полировать? Если вода, тогда почему край, уходящий в бурлящую воду, не закатан, а остался острым, будто только что из каменоломни?
— Я тоже, хозяин, гляжу — больно уж всё аккуратно. Ровно каменотёсы хорошие прошлись. И главное, ни одного стыка не видать, — обогнув начальника, Митрич пошёл вперёд, — хотя есть, есть стык, Макута! Но каменюки так подогнаны, что и кромка ножа не влазит. Ежели не искать, в жисть не заметишь!
— Оставь ты в покое эту плиту, тут и коню понятно, что природа такого, при всём к ней уважении, сотворить не могла, ты вон на стену погляди!
Стена действительно представляла собой ещё более удивительную картину. Снизу и по сторонам, насколько хватало освещения, она была тёмно-серой и шершавой, как камни окрестных гор, а после примерно метровой материнской окаёмки наружу выходила однотонная голубая порода, идеально ровная и вогнутая к середине. Подобных камней ни в округе, да и вообще в их горах Макута никогда не видывал. Камень действительно был необычным и походил на какой-то мутно-небесный минерал, если отстраниться и глянуть на это голубое око как бы со стороны, то создавалось не только ощущение, что от него исходит ровный и спокойный свет, но ещё и казалось, что из его непроницаемой глубины на тебя кто-то внимательно смотрит.
— Да кум, много я с тобой всякой чертовщины нагляделся, но такое вижу впервой! — почему-то шёпотом произнёс Митрич. — Пойдём-ка отсюда, неуютно как-то.
Опасливо косясь на геологический парадокс, они торопливо зашагали к противоположному входу, стремясь побыстрее покинуть это действительно неуютное место. Вскорости пелена водопада осталась позади, разбойники выбрались на небольшой горный выступ и, щурясь от нестерпимо яркого солнца, увидели на берегу, с которого к их ногам вёл неширокий верёвочный мостик, забавную картину: пожилого степенного бандита, посланного для подстраховки на эту сторону водопада, охаживала суковатой палкой сухонькая старушка в овчинной безрукавке, одетой поверх серого длинного платья. Мужик уворачивался, закрывая лицо и голову руками, отталкивал странницу, не давая ей пробиться к мосткам. Оба что-то кричали, но из-за шума воды ничего не было слышно. Митрич кошкой скользнул на берег и, перехватив бабкино орудие, прекратил потасовку. Следом, осторожно ступая по связанным верёвками жердям, спустился Макута.
Старушка опешила и, оставив оружие в руках телохранителя, попыталась с поразительной проворностью юркнуть за выступ скалы, но была остановлена своей недавней жертвой.
— И что это у вас тут за битва? Может, нашли чего да не поделили? — стараясь получше разглядеть лицо старухи, спросил атаман. — Вроде знаю тебя, а вот не припомню, чьей же ты, мать, будешь?
— А ты, небось, мой непутёвый сродник Макута, — сварливо произнесла бабка, выдирая из рук Митрича свою клюку. — Мало что бандитствуешь сызмальства, так ещё к нашей фамилии басурманский привесок присобачил, навроде поганого хвоста. «Бей» он, видишь ли.
— Тётка Ганна! Вот уж кого не чаял я на этом свете сустреть! Я грешным делом думал, тебя давно схоронили, а, гляди-ка, ты ще вполне живенькая старуха? — обрадовался атаман, пропуская мимо ушей колкости. — Все! — обратился он к разбойникам. — Слободны! Мы уж сами до бивака доберёмся. Вы там на счёт чаёв распорядитесь, как-никак старейшину Макутиного рода в гости веду. Тебе ж, тётка, уже за сто никак перевалило?
— Глянь ты на него, признал! Только хоронить ты мене, Вовка, рановато вздумал, вишь ли, настояща жисть токи опосля ста годов и начинается. А мне-то, чай, с позапрошлой луны уж как- никак стошостый пойшёл, от так-то!
— Вот это да! А я ведь, бабуля, искал тебя, — обнимая родственницу, которая доводилась его покойному отцу тёткой, прочувствованно сказал Макута, — меня уже годов с тридцати никто Вовкой-то и не называл. В ту страшную зиму, когда правительство, почитай, всю Чулымию выжгло, я, как волк, метался по глухой тайге, а зима, сама знаш, это тебе не зелёнка, каждый след, кажда царапина на снегу супротив тебя кричат. И всё равно, как про беду вашу прознал, людей отправил, да и сам вскорости к старой дедовской заимке прикочевал. Нелюдей тех, кто на вас беду навёл, мы наказали.
— Зло само себя наказыват! — перебила бабка сродника, — главно, чтобы, через кого наказанье идёт, сам злом не стал. Приставуче оно больно, зло-то! Про тебя много знаю, — старуха отстранилась и склонила свою, в таком же сером, как и платье, платке, голову слегка на бок, отчего сделалась похожей на старую мудрую волчицу, — где люди что шепнут, где сама узрю, много знаю, ой много, Вовка, много!
— Пойдём, тётя, покормлю хоть тебя, чаем побалую да покалякаем о том, о сём. Совета мне надо, а взять не у кого, я ведь тоже, почитай, один, как перст, остался. Из стариков никого уж нет, а у молодёжи какого совета запросить можно? Пойдём, не обижай.
— Нечто тебя, супостата, обидишь? — по-доброму проворчала старуха и, опершись на клюку, пристально глянула куда-то далеко за Макуту. Атаман инстинктивно обернулся, позади его зияла чёрная полость рукотворного тоннеля, образованного водой и скалой. В том, что это так и есть, он теперь почти не сомневался.
— Знаш, тётка, что там? — самой собой сорвалось с языка.
— Знаш — не знаш, тебе-то что? Место там святое, и лучше бы вам его не касаться. Вы тут поднюйте, поночуйте, да и аргашьте себе восвояси, почто зря в глуши-то торчать? Пошли уже, пои стару тётку чаем, а есть я не буду, высохла, яко лесина, соков совсем нету. Стар человек, он ровно суха палка, крепок да ломок.
Макуте показалось, что тётка, словно опытная лиса, пытается побыстрее отвести его подальше от этого места, как от своей норы. Ох, неспроста она здесь оказалась, да и неизвестно ещё, она ли это, ведь тогда, двадцать лет назад, ему определённо сказали, что всех на той заимке повыбили, а тела, чтобы не долбить могилы в мерзляке, бросили в Чёртову топь, которая из-за горячих ключей не застывала в самые лютые морозы. — «Вторая нежить за сутки, этого даже для меня многовато», — недоброй тенью метнулось в его голове.
Тётка не спеша, припадая на левую ногу, мирно ковыляла рядом, с виду человек как человек, только очень старый и действительно высушенный жизнью и горем. Хотя у нас издавна повелось, что жизнь и горе, если не одно и то же, то уж слишком часто эти заможные пани бродят по окрестным весям вместе, и никак им друг с дружкой не разминуться.
— А где же ты живёшь? — неожиданно резко прервал молчание Макута, боковым зрением разглядывая невесть откуда свалившуюся родню. Он напрягал все силы, привлекал всю свою наблюдательность, чтобы хоть что-то прочесть на сером, морщинистом лице старухи.
— Да недалече отсюда, на Дальнем Караташе, может, знашь? — буднично назвав самое странное и жуткое место в округе, старуха даже глазом не повела.
Макута чуть было не споткнулся на ровном месте. Час от часу не легче! «Чёрная гора», «Шайтан-клык», «Чёртов палец», «Тот свет», «Заимка ворона» и ещё с десяток таких же сумрачных топонимов обозначали одно и то же место. Находилось оно в двух днях конного перехода, представляя собой угрюмую одинокую скалу на высокогорном плато, каменистую и начисто лишённую растительности внизу, с густо поросшей вершиной, к которой вела одна единственная тропа, более похожая на вырубленную в горе лестницу. Никто не видел человека, который бы отважился подняться туда без особой нужды, даже искатели дикоросов и старины к этой угюмости и близко не совались.
Бывают такие места, где не только путнику, но и неразумной скотине страшно становится. Ржанёт коняшка, застрижёт ушами, недобрым нальётся глаз, и тогда уж держи покрепче поводья, не то в мгновение ока очутишься на каменистой земле, и если повезёт быть не побитым копытами, то скакуна ты своего искать будешь долго, если вообще сыщешь.
К таким недобрым уголкам и относилась местность, названная тёткой. По преданиям на той горе жили ведьмы, и только самые отчаянные бабы отваживались подняться метров на триста по тропе и оставить на широком плоском камне свои подношения с записанной на бумажке просьбой о помощи. На третий день полагалось вернуться за ответом. Иногда и еда, и писулька так и оставались нетронутыми, но в большинстве случаев просителя ожидал ответ в виде бутылки с водой, узелка с солью, пучками каких-то странных кореньев и трав, баночки с вязким зельем или незатейливого, обычного на вид камешка. Самые смелые охотницы, а таких всегда бывало больше, чем мужиков, обуреваемые жаждой узнать своё или чьё-то будущее, а то и желавшие извести кого-то со свету и вовсе отваживались на полное безрассудство — оставались ночевать в просторной сухой пещере, что как раз располагалась метров на сорок выше стола для подношений. Идти на ночёвку полагалось голяком, в одном свободном, без всяких железных застёжек, специально сшитом для этого костяной иглой, балахоне. Зимой подобную одежду полагалось надевать в самой пещере, где почти всегда тлел сооружённый справа от входа очаг. Ночью в пещеру спускалась одна из ведьм, но никто вам доподлинно не скажет: человек ли это, или какой-то дух в людском обличии, или просто обычный сон. Да и вообще, о визитах на «Чёртов палец» бывшие там смельчаки старались помалкивать, так что Макуте было отчего призадуматься.
— Тётка, так ты что ж, одна из насельниц той чёртовой горы? — после продолжительного молчания выдавил из себя атаман, продолжая украдкой коситься на родственницу.
— Много ты, гляжу, в чертях разбираешься! — обиженно возразила старуха, остановилась и, не мигая, уставившись на постаревшего племянника, потуже затянула узелок платка под подбородком.
— Для вас, что не понятно, всё — чёрт! Вы ж только свой страх богом и почитаете. Чего боитесь, тому и молитесь! А вот в нашем дому отродясь никаких чертей не было, потому как мы угодны Богу. Только от ваших богов наш шибко отличается! Я тебе боле скажу, мот, ваши-то боги чертями-то и являются, и это вы — поганцы языческие, а мы — то как раз в истинной вере и пребываем. Так-то! — тётка замолкла и, довольная собой, зашагала дальше.
— Да погоди ты, старая, а то за тобой и не угонишься! Давай вот присядем, — смахивая несуществующие соринки с отполированного вешними паводками полутораобхватного бревна, предложил Макута. — Ты вот мне по-родственному разъясни кое-какие заковыки, меня последнее время гложащие. Ты же старейшая в нашем роде.
— Нешто это тебе, лихому атаману, бабьи мозги понадобились? — явно польщённая предложением, бочком присаживаясь, буркнула старожилка. — Хотя я и знаю, чего ты у меня выведывать начнёшь...
— Ты мне наперво, мать, ответь, с чего это ты в такенную даль к этому водопаду припёрлась, видать, ежели пешью, так дня три топала али и боле?
— Через горы напрямки, да по пещерным лазам оно и в день управиться можно. А что делала? Так вестимо что — за водой пришла, как раз последний бурдюк наполнять ишла, когда твой мордоворот мне путь-то застил. Сосудину в куст насилу успела сунуть, а всё остальное ты сам видел.
— Не далече ли за водицей ходить? Ежели, мне память не отшибло, у вас там с горы целый ручей скатывается. Студёный такой, ажник зубы ломить!
— Скатываться-то скатывается, а для нашего дела вода та не гожа. Похлёбку какую сварить, отвар запарить на ней, конечно, можно, а настоящие леки из ней не выйдуть, и для прорицаниев она не гожа.
— А чем же эта вода от той отличается? Вода как вода, — помаленьку гнул к своему Бей. — Я и ту и другую пробовал и большой разницы не узрел. А здеся, — он махнул на шумящий справа водопад, — и вовсе всё детство пробарахтался, как поросёнок.
— С виду да на вкус всяка водица подобна, — с нотками учительства зазвучал ответ, — а вот незримо-то большое между ними различье, отчего сие, кто ж его знат, но така вода только в этом месте и боле нигде. Так что хош - не хош, а таскать в такую далечу приходится...