— Посулила, не дала — сказала, дырочка мала.
Она осторожно попятилась, но предосторожность была излишней: хохот заглушил бы и шаги Командора. После этого она тем серьезнее оценила, что с нею Егор не допускал ни малейших вольностей. Ни в сторону низкого, ни в сторону высокого. О спектаклях, о концертах Егор всегда говорил что-то на удивление точное, однако и на удивление простое. Белая Дьяволица сказала бы, что он не видит большой разницы между жизнью и бытом, но Егор прекрасно разбирался и в том, и в другом. Он и начитан был на удивление что в прозе, что в поэзии и совершенно на равных мог поддерживать даже с Соней разговор о богоравной Цветаевой, с полным сочувствием поддакивая их с Соней разделению на Жизнь с большой и жизнь с маленькой буквы. Соня, однако, ему не слишком доверяла, ибо слова он произносил правильные, но совсем уж без пафоса. Тем более что он так же сочувственно выслушивал и Лизу, осуждавшую Цветаеву за ее презрение к обычным людям: ведь они тоже когда-нибудь умрут, не только она! Лизу особенно возмущали признания Цветаевой, что она не любит земной жизни, а в особенности людей, вот с ангелами на небесах она бы поладила. Легко ладить с теми, кому ничего не нужно, пожимала плечиками Лиза, пытаясь быть презрительной, а Егор соглашался: нет конкуренции — не будет и вражды. И Юля видела, что он ни там, ни там не притворяется.
— Для тебя как будто, что ни делается, все правильно, — однажды попеняла она Егору.
— Естественно, — уточнил он. — Для физика естественно все, что есть. Для Сони естественно быть Соней, а для Лизы — Лизой.
— Но ты же что-то все равно любишь, а что-то не любишь?
— Конечно. Тебя я люблю, а Соню принимаю.
От слова «люблю» внутри что-то испуганно и радостно ёкнуло, однако Егор произнес это чарующее слово с такой простотой, тут же заговорив о чем-то другом, что испуганно-предвкушающий холодок в груди подождал-подождал и разочарованно растаял. Ее уже довольно давно смущало, что Егор ее совсем не домогается. Неужто и в «цивилизованном мире» еще как-то выживают благородные герои с полки юного романтика?
С радостью жертвовал он ради нее пожиравшей его пламенной страстью. Коснуться ее волос, впивать ее аромат, лежать в траве у ее ног, прижавшись лбом к краешку ее шелкового передника, незаметно унести себе домой букет цветов, увядших у ее пояса, — вот в чем заключались великие события и великие радости этой жизни, полной самоограничения, любви и счастья.
Что-то незаметно было, чтобы он очень уж стремился впивать ее аромат или прижиматься к краю ее подола. Он приобнимал ее только за плечи, а расцеловывал исключительно в щеки и тут же выпускал. Неужто он так чтил ее целомудрие?..
Я люблю более твою добродетель, нежели твою красоту, и твою душу более, чем твое тело.
Все это было очень красиво, но когда начинает казаться, что твое тело его совсем не привлекает, становится с каждым днем все обиднее и обиднее. Тем более что и девочки, кто побойчей, уже допытываются: так у вас с ним что-то есть или ничего нет? Приходится делать вид, что ты не желаешь обсуждать свою интимную жизнь, и это тоже красиво. Если правда. Но если этой самой интимной жизни нет вовсе… В общем, ей пришлось первой поцеловать его в губы. Сначала она клюнула его через силу — через смущение, через унижение. Но ей стало обидно, когда он в ответ точно так же ее клюнул, даже не попытавшись всосаться, как это делали неизмеримо менее близкие претенденты, коих она тут же отшивала, хотя некоторые девочки щеголяли засосами, как леопарды. Поэтому в ответном поцелуе она задержала его крупные губы в своих, словно бы показывая ему, как это делается. Однако учить его не требовалось, все он умел, и скоро стало заметно, что ему приходится сдерживаться, чтобы не сделать ей больно, а то и вообще раздавить. Но он тут же выпускал ее, стоило ей выказать хоть крошечное желание высвободиться. Что же это за страсть за такая? Послушная.
Приятно, правда, было хотя бы то, что их не раз заставали целующимися у ее двери, когда они не могли расстаться иной раз и по целому часу. Она, конечно, сразу же отшатывалась, как будто страшно смущена, но в душе был довольна. А понемногу поцелуи и объятия и в самом деле их сблизили, ей стало казаться, что целуется она с кем-то очень родным, и после этого ей сделалось даже и физически приятно, иногда возникало даже то самое томление, которое она испытывала маленькой девочкой, сжимая ноги в постели. Ну и тем более было приятно, что теперь у нее все, как у всех. Хотя Лерку Козлову ей обмануть не удавалось: ну что ты тянешь, отчитывала ее Лерка при каждой встрече, тащи его в койку, это же такой мужик! Но не тащить же его и в самом деле! И как? И где та койка? Что, Соню с Лизой просить удалиться на полчасика? От одной только мысли ее обдавало сразу и жаром, и холодом.
Но вот однажды щипучим морозным днем на промерзлом трамвае они отправились куда-то к черту на рога на выставку неофициальных художников. Егор, как и всюду, держался с полной простотой, ронял, хоть и негромко, однако и без
опаски: «под Пикассо», «под Шагала», «экспрессионизм», «супрематизм», и ей было приятно, что с Егором нигде не страшно. Она решилась даже спросить:
— А вот скажи, почему ни у кого из них нет красивых людей?
— Как никого? А они? Чем уродливей они изобразят нас, тем красивее будут выглядеть сами.
— Ты так спокойно об этом говоришь… Тебя когда-нибудь что-нибудь возмущает?
— Как можно возмущаться физико-химическими процессами? Люди такие же физико-химические процессы, как дождь, как клей «Момент»…
— Так что, для тебя и я процесс?
— Да, и на редкость симпатичный.
Он приобнял ее своей могучей ручищей и прямо при всех клюнул в губы. А в набитом трамвае она и впрямь оказалась за ним как за каменной стеной: кажется, если бы не Егор, ей сломали бы спину о поручень. Замерзшие стекла походили на размокший и застывший сахар, то чернеющий, то переливающийся бриллиантами от уличных фонарей, но Егор безошибочно определил:
— На следующей выходим. Метро.
В центр народу ехало мало, так что пьяный мужик мог свободно шататься по вагону и цепляться к сидящим пассажирам. Егор наблюдал за ним совершенно невозмутимо, но когда пьяный перекрыл дверь, не выпуская народ на станции, Егор шагнул к нему и братски обнял.
— Братуха, ну ты чего так расстроился?..
Ханыга задергался, но, видя, что голова зажата железной хваткой, замер. А Егор как ни в чем не бывало мотнул головой в сторону двери:
— Проходите, граждане.
Граждане гуськом прошмыгнули в оставленную щель, двери съехались, и Егор выпустил присмиревшего буяна. Тот покорно рухнул на ближайшее свободное место и на следующей остановке вышатался наружу, а Юля — когда испуг прошел, она едва не приподнялась над сиденьем от никогда еще не испытанного ликования: этот храбрец и богатырь — ее мужчина! И все это видят!
Егор зачем-то привез ее на «Василеостровскую» и предложил пройтись по Большому (она не поняла, действительно ли он не слышит двусмысленности этих слов или так глуповато шутит, но остановилась на первом варианте). Когда они, потирая покусываемые щеки, свернули на темную линию, она была даже рада поводу прижаться к нему, как будто ей страшно. А Егор остановился у неизвестного дома:
— Здесь жила Анна Васильевна Ганзен, переводчица Андерсена. Мы от нее узнали и «Снежную королеву», и «Принцессу на горошине»… Мне иногда кажется, что это про тебя. Зайдем?
— К переводчице?
— Бедная принцесса, как тебя легко обмануть!.. Она давно умерла. Но у меня есть ключ. Погреемся, чайку выпьем…
Неужели момент истины близок?..
Квартирка была однокомнатная, но с резной старинной мебелью, по стенам на тарелках была развешана вся романтика: синие рыцари, увитые плющом замки, из окон которых свешивались веревочные лестницы… Один только диван был современный. Егор же распоряжался как дома. Поставил на тяжелую тканую скатерть белую эмалированную кастрюлю, сверкающим половником разлил в современные тарелки горячий суп.
— Откуда здесь суп?
— Я сварил. Не нравится?
— Очень нравится. А кто тебя научил?
— Сам научился. Отец все время был в плавании, а мать больше в зеркало смотрелась. Я лет с семи научился управляться на камбузе.
— Как, такой маленький?.. Ты же мог обжечься, обвариться?..
— Бывало и такое.
Она представила, как маленький обезьянчик пытается заглянуть в кипящую кастрюлю, которая выше его самого, и у нее на глазах выступили слезы. И они начали целоваться, как никогда еще не целовались. Сначала через угол стола, потом встали, и он наконец впивался в нее губами так, что становилось больновато. Но тем радостнее в ее душе звучало: наконец-то, наконец-то!..
— Стисни меня как следует, мне нравится, что ты настолько сильнее меня, — почти задохнувшись от нескончаемого поцелуя, прошептала она, и он где-то в четверть силы на четверть секунды прижал ее к груди, так, что она с наслаждением охнула: — Медведь!..
Но тут он с усилием от нее оторвался; он тоже тяжело дышал.
— Скажи, ты хочешь здесь остаться?
— Как остаться? Здесь же музей?