«Поздравляю, мой родной!» «Мой родной» ее и добил: это было самое интимное и нежное ее обращение к нему.
И тут уже, забыв о гордости, она принялась по крупицам добывать сведения о разлучнице: она хотела понять, чем она хуже? Уж больно та оказалась уродливой внешне, прямо каракатица какая-то. Она ожидала увидеть, минимум, фотомодель на пенсии, а увидела таежную шаманку: приплюснутый нос, широко расставленные глазки-щелки, блин-лицо, рот — большая щель. И в довершение выбеленные волосы. Очень лживая, хитрая, резкая, наглая. Замужем была, но детей не рожала. Увлекалась восточными практиками — современным шаманизмом. Может, она его и впрямь приворожила? — не за кривые же коротенькие ножонки он к ней таскался! Но потом поняла: начал он спать с той просто потому, что перестал спать с ней, с Зоей, — лег с первой, какая подвернулась. Шаманка-то зевать не стала, сразу потащила в койку. Еще бы, такого мужика ущучила! Парой они были смехотворной, она ему до подмышки не доставала. А потом прибрала к рукам и стала им вертеть. Баба оказалась очень сильная, скорпион и главбух большого офиса. Когда к ней переехала жить сестра (сестрину квартиру сдали), эта шаманка четко и решительно объявила, что пусть Леонид ищет место, где они будут встречаться, а здесь не публичный дом.
Это было так безобразно, что в ней поднялась на дыбы вся ее гордость. КАК?! Какая-то пигмейка сморщенная лучше нее?!. Юность ее прошла под девизом «Умри, но не давай поцелуя без любви», но к мужским интрижкам в глубине души она все же была снисходительнее. К изящным интрижкам. Но не к погружению же в помойную яму! А погружение на этом не закончилось. После шаманки Леонид в какой-то компании познакомился с Любкой-продавщицей. Та тоже в первый же вечер легла с ним. Бабенка прилично старше его и абсолютно без комплексов. Целый час увлеченно рассказывала Зое все подробности про свою связь с ее мужем. Она принимала Леонида в трехкомнатной «распашонке», где, кроме нее, жили еще две ее дочки с мужьями и маленькими детьми. Кого стесняться? Что тут такого? Все ж свои. Дочки звали Леонида Леней. С этой Любкой ему было не то что с Зоей, — легко и просто. Торговка по состоянию души, «купите бублики»… Горластая. Год она с Леонидом потрахалась, а потом объявила ему,
что он для нее слабоват. Ей надо было много мужиков и сразу. У нее не заржавеет, ляпнет — мало не покажется. Но — она спала с другими, а его продолжала удерживать. «Мы так общались! Он такой умный, все про химию знает, во всех приборах разбирается!» Они обе пользовались Леонидом на всю катушку — раз денег мало на подарки, хотя бы привези-увези-почини. Он и бегал, надеясь, что все ж, глядишь, и в койке перепадет. Да и отказать не умел, когда его ласково просят, он вообще добрый. Но, похоже, он уже и сам не знал, как ему выпутаться, — разоблачение было для него в какой-то мере и освобождением. Хотя и потрясением не меньшим, чем для нее. Он похудел, перестал спать, начался постоянный звон в ушах, но ей было не до него, она пребывала в ужасе и отчаянии, как это она, которая столько лет готовилась к подвигу, оказалась в одной помойке с какой-то швалью?..
И тут судьба решила вознаградить ее за все унижения: в нее влюбился сверхинтеллигентный москвич лет пятидесяти, наезжавший в Акдалу «ставить» курс компьютерных наук. Сначала она привлекла его тем, что была как две капли воды похожа на его покойную жену, а потом он влюбился всерьез, писал ей потрясающие электронные письма, которыми она только и жила, а потом вдруг взял и сделал ей изысканное электронное предложение. Она его, конечно, уже не могла любить, как Леонида, но бесконечно уважала и полетела бы в Москву без оглядки, но у мужа как раз начала заканчиваться ремиссия, снова полезли эти ужасные шишки…
Ну как она могла ПРЕДАТЬ? Она ведь столько лет мечтала совершить подвиг!..
— Так ты его и совершила, — очень просто сказала Юля. — Ты очень красивый человек, Зоя, я тебе завидую.
Залившись краской, Зоя смотрела на нее не то радостно, не то растерянно:
— Уж тебе-то что завидовать?.. У тебя же, как теперь выражаются, все в шоколаде?..
— Да. Но у тебя красивая жизнь, а у меня всего лишь благополучная. Ни сказок про нас не расскажут, ни песен про нас не споют.
Ей казалось, что она говорит это, чтобы утешить Зою, но собственные слова неожиданно отозвались в ней глубинной болью. Она даже испугалась — такой сильной оказалась эта боль.
На прощание, пока не совсем стемнело, она попыталась в последний раз взглянуть на пойменные дали. Но с бывшего берега можно было разглядеть только, как снежная мгла беснуется под обрывом среди домишек воинственных колесников, — наверняка и в суверенном Казахстане чужаку здесь могли запросто начистить рожу только за то, что он чужак. Нынешнее торжество казахов тоже послужило им уроком: чужим доверять нельзя, вот русские расслабились и получили, — всюду сходство низкого и высокого, мелкого и огромного.
Утром отец с заискивающей улыбкой рассказал ей свой сон: раскисшей осенью он входит в какой-то маленький дом и вытирает ноги об изгвазданный половик.
— И вдруг я вижу, что это Томочкина кофточка. И я становлюсь на колени, беру ее в руки, а она грязная-грязная… И я начинаю ее целовать. Но все-таки выбираю места, где почище...
— Сейчас, минуточку… — приложив молчащий телефон к уху, она выбежала в ванную и там скорчилась на низеньком пластмассовом табуретике.
Нет, за красивую душу любить нельзя, красота души невозможна, ибо она всегда отягощена страхом боли, утраты, старости, смерти, и только мнимая легкость юного тела может заставить нас хоть на миг забыть о нашей телесности. Любовь не подруга вожделения, вспомнилось ей, она сестра молитвы, любовь ничем зем-
ным не утоляется, она ищет неба. Самые прекрасные формы будут отняты смертью — любовь ищет того, что лежит за формами. Но тогда и телесная красота для нее не важна?..
Она с первого дня поняла, что ничем отцу помочь не может, что она только мешает ему общаться с мамиными фотографиями и вещами, а из судебки уже два раза звонили: она должна была довести до конца дело Безымянной Паломницы. Робкая мечтательная старшеклассница решилась в одиночку посетить АлександроНевскую лавру, но покуда добралась до нее с поезда, все уже было закрыто. Стояли белые ночи, и она не осознала, что уже так поздно, — очень уж была устремлена к святыне; из-за ее «богомольности», косынки и длинной юбки мальчишки в школе над нею подсмеивались и наградили кощунственной кличкой Богомать. Но петербургские молодые люди оказались совсем другие, они разговаривали на
«вы», очень уважительно расспрашивали ее, по какой причине она выбрала для паломничества именно их лавру, а потом заинтересовались, почему она одна сидит на скамейке, — может быть, ей негде переночевать? А может быть, она и не ужинала? Так у одного из молодых людей мама живет одна, она и накормит, и спать уложит, нет-нет, ничего неудобного, люди должны помогать друг другу.
Она была с этим совершенно согласна и почувствовала неладное, только когда мамина квартира встретила ее мраком и мертвой тишиной. Она замерла на пороге — и тут же получила страшный удар в спину. Потом она бесконечно лежала на какойто незнакомой койке, смотрела в незнакомый беленый потолок, и какие-то незнакомые люди в белых халатах о чем-то ее расспрашивали, но она их не понимала, а вернее, они ей были совершенно не интересны, она чувствовала только боль, борьба с которой требовала всех ее сил и которая становилась совсем невыносимой, когда ее зачем-то начинали вертеть и колоть. Но понемногу из непроглядной тьмы начали проступать какие-то страшные фигуры, в ушах зазвучали страшные звуки: кто-то тыкал ей в глаза шприц и обещал, что если она будет кричать или сопротивляться, то ее «вмажут» и превратят в наркоманку, кто-то крестил воздух ножом и грозил исполосовать ей лицо, какие-то руки ее били и срывали одежду…
А над всем этим бредом громче всех веселился и потешался крошечный магнитофон, он один с нею остался на столе, когда эти страшные существа зачем-то вышли в соседнюю комнату. Она даже не могла бы сказать, испытывала ли она стыд, — она сразу же перестала понимать, во сне или наяву все это творится. Но всетаки, прежде чем предпринять попытку перелезть на соседний балкон, она закуталась в простыню. О том, что дело происходит на пятом этаже, она не подумала, существа были ужаснее. Рядом с простыней ее и нашли утром на газоне совершенно раздетую, без сознания, с переломом ребер и костей таза, с воспалением легких, с черепно-мозговой травмой, с тяжелым сотрясением мозга...
Врачи не верили, что она выживет, но она выжила. Только забыла решительно все. Кто она, откуда, что с нею стряслось. Правда, когда память начала к ней возвращаться, сделалось еще страшнее. И все-таки через несколько месяцев она уже давала связные показания, не могла вспомнить лишь какие-то детали. Зато адвокат тех молодцов на мелочах-то ее и ловил, допытывался, какого цвета была ручка ножа, кто первым ударил, сколько раз каждый, какой марки был магнитофон, где стоял телевизор… Она отвечала на вопросы вполне разумно, только очень тихо, ни разу не подняв глаз, худенькая, как двенадцатилетняя девочка, обтянутая прозрачнобледной кожицей, — и на что польстились эти уроды?..
Как на что — на чистоту. Романтический влюбленный желает видеть свою возлюбленную девственницей — и эти скоты тоже желали обладать девственницей: прекрасное и мерзкое снова вырастали из общего идеала.
Когда Юля попросила ее при помощи цветных карандашей изобразить праздник, она долго и старательно рисовала солнце с лучами, смеющихся и танцующих людей, но — исключительно черным карандашом. Но самое главное — она очень точно описала одежду этих сволочей, которую потом нашли у них дома; известен был и балкон, с которого она выпала, — и все-таки Юле нужно было напоследок дать ей упражнения и на запоминание, и на скорость стирания запомненного, чтобы все выглядело посолиднее.
Она спросила себя, не из ненависти ли к этим гадам она хочет подтвердить показания несчастной паломницы, и твердо ответила: нет. Она давно разучилась испытывать ненависть к людям, ибо уже много лет не видела разницы между людьми и неодушевленными стихиями.
Из аэропорта она взяла тачку до Невы, до Медного всадника. Как она когда-то любила здесь грезить о будущей прекрасной жизни… А прекрасным остался только сам город. Он был так прекрасен, как ни один из живущих в нем людей. С его красотой могли соперничать лишь ушедшие.
Мертвые не бывают некрасивыми. Чудище безобразное из «Аленького цветочка» превратилось в красавца, только пройдя через смерть. А если бы не превратилось? Если бы мама воскресла страшней Квазимодо, она бы ее за это любила лишь в тысячу раз сильнее. Ходила бы с ней по городу, обнимала, целовала и всем смотрела в лицо с дерзким вызовом: да, моя мама Квазимодо! И что? Я ее за это только сильнее люблю!
Но мамы уже не было, она навеки скрылась за быстрой рекою, где все прекрасны.
ПИГМАЛИОН
И
ГАЛАТЕЯ
Черное людское море под окнами ревело так, что поневоле приходилось повышать голос. Еще минута — и штаб спасителей народа окончательно превратится в гнездо изменников, и тогда никакой наряд милиции их уже не спасет, да и неизвестно еще, на чьей стороне окажутся эти мрачные усачи в мотоциклетных шлемах. Народ требовал оружия. Оружия! Оружия!! Оружия!!! Оружия!!!! Оружия!!!!! Оружия!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Унылый президент, еще вчера первый секретарь, со своей лысиной и седеющими усиками похожий на рыночного торговца, не выглядел, однако, перепуганным, он, казалось, просто вел заседание неприятного партхозактива в присутствии московского представителя.
— Если им не выдать хотя бы автоматы, — нудно бубнил он, — они нас разорвут…
— Вы понимаете, что тогда начнется?!. — седой генерал-лейтенант тоже был скорее взбешен, чем испуган, и его гипертонические щеки тряслись от ярости. — Как мы потом будем их растаскивать?! А обратно изымать вы будете?! Или вашего Сахарова откопаем?!
Последние слова он прорычал спецпосланнику Москвы, набычившемуся рядом с ним у длинного полированного стола. Несмотря на грубоватые негроидные черты, в нем распознавался человек более интеллигентного поколения, однако явно решившийся не уступать этим совкам:
— Надо не лаяться, — он с наслаждением подчеркнул это оскорбительное слово, — а что-то решать! А то нас сейчас самих к Сахарову отправят!
Мясистая генеральская рука сделала движение ухватить московского гостя за шиворот, но в последний миг с усилием переменила направление, крепко взяла его за локоть и повлекла к огромному окну. Москвич хотел было вырваться, но, покосившись на трясущиеся щеки генерала, решил пока не обострять. На случай, если все-таки придется открывать огонь, площадь была залита прожекторами и оттого казалась особенно ирреальной — киносъемка, да и только, «Ленин в октябре». Но никакой массовке было бы не изобразить этих черных волн, катящихся то к оцеплению, то обратно, этих выпученных глаз, этих разинутых перекошенных ртов, — спокоен был один только бронзовый Ленин, протянутой рукой зовущий толпу на приступ. А все остальные твердо знали, что их вечные враги, всегда таившие коварные замыслы, наконец сбросили маски и двинулись на их исконные земли, чтобы жечь, убивать, пытать, насиловать, а те, кто должен дать им оружие и повести в бой, почему-то полдня раскачиваются. Да на чьей они стороне, в конце концов?!.
— Идите, объясните им про реабилитацию, про восстановление исторической справедливости!!! Вы там, в Москве, выделываетесь перед Америкой, а расхлебывать должен Ванька-взводный!!!
В штанах с лампасами что-то печально-беззаботное сыграл мобильный телефон. Звонил комендант военного городка, он так орал, что было слышно без громкой связи: толпа рвется к оружейным складам, ломают ворота, что делать?!.
— Ты что, сам не знаешь, что делать?! Ты читал устав караульной службы?!
— Мы уже дали десять предупредительных выстрелов, им все по фиг, тут пулемет нужен! Или они сейчас сюда ворвутся, или отправляйте письменный приказ: открыть огонь на поражение!
— Какой тебе, на хрен, письменный приказ! Если они захватят склады, пойдешь под трибунал!!!
— Они взяли в заложники мою жену и дочь!!