Испытывая больше ужас, чем сострадание, Юля кидалась кормить ее с ложечки, но отец, изжелта-седой, спавший с лица, но все такой же достойный, как в стеклянной будке, останавливал ее: она должна сама вспоминать, а то она совсем разучится, — и просиживал с нею за столом буквально часами, подбадривая: ну же, милая, вспомни, это что такое? — правильно, ложка, а ну-ка окунай ее в супик, нет, не так, а вот теперь правильно, умница, а теперь неси ее в ротик, где у тебя ротик? — умница, нет, ротик нужно закрывать, дай-ка мы его вытрем…
В его надтреснутом басе звучало столько нежности, что казалось, эта нескончаемая пытка его нисколько не тяготит. Но в последние недели свекровь забыла, как пользоваться унитазом, а памперсы почему-то не желала надевать ни под каким видом, начинала по-детски всхлипывать и царапаться, — кап-два этого уже не выдерживал.
В доме у него царил флотский порядок, и обезумевшая жена всегда была чисто одета в мальчиковый тренировочный костюмчик, гладко причесана, и пегие, седые с рыжинкой волосы были собраны в аккуратный пучок (а вот ресницы оставались прежними). Но с сортирными делами он уже не справлялся, и Юля подозревала, что его добили не столько технические трудности, сколько унизительное безобразие этих процедур. Сама же она не могла не отдавать себе отчета, что в глубине души уже не считает свекровь человеком и тем более женщиной. Разумеется, она понимала, что всякого, кто хоть когда-то побывал в человеческом облике, нужно таковым и считать, точнее, делать вид, что считаешь, до конца его дней, но в глубине-то души невозможно не понимать, что служишь не этому существу, а некоему призраку, который у близких сохраняется в памяти, а у дальних только в воображении. Но однажды, бессмысленно глядя в телевизор, выжившая из ума исхудавшая ко-
кетка вдруг жалобно спросила у нее:
— А вы меня не бросите? Я же хорошо читаю, я еще умею читать…
Юля аж голову втянула в плечи от невыносимой жалости и тут же предложила Егору забрать его родителей в Петербург, их квартирища это позволяла. Но Егор не понимал красоты самоотверженных жестов:
— Зачем платить жизнью, если можно платить деньгами? Да и куда отца тащить от знакомых, от дружков… Найдем сиделок, при здешних зарплатах это не проблема.
Для Егора ни в чем не было проблемы. Уже на следующий день отыскались три сиделки с медицинским образованием для круглосуточного ухода, да еще и передан отцу списочек телефонов «кадрового резерва».
— Ты, батя, главное, не экономь. Шоковая терапия. Узнавай, сколько они на работе получают, и сразу давай в два раза больше. Можешь в три, деньги не проблема. Но шантажировать себя не позволяй, как только заикнутся о надбавке, указывай на дверь. Чтоб и пряник был побольше, но и кнут чтоб всегда висел перед глазами. Ну да что тебя учить, мы с тобой людей знаем.
Егор был о людях самого невысокого мнения, но это его почему-то нисколько не огорчало. Впрочем, какого благородства можно было ждать от физико-химических процессов?
Да и самим процессам ни к чему очень уж заноситься. В доме егоровских родителей для нее отдельной комнаты не нашлось, и они снова начали спать вместе, два процесса в одной постели. И правда, становится легче, если согревать друг друга среди обступивших и еще не отступивших ужасов. Да ужасы и не могут отступить, они всегда внутри нас, разные трубочки, проводочки, которые со временем непременно засоряются, перетираются, и мы превращаемся в идиотов и калек, а потом и мертвецов, это всего лишь вопрос очень недолгого времени.
Когда-то она возмечтала, что красота — это свобода, свобода от власти земли — от власти тяжести, жратвы, костей, требухи, чинов, бабла, и ничего она не видела прекраснее гимнаста, взлетающего, КАК ПТИЦА. Но ведь и птице нужно что-то клевать, но ведь и птица когда-нибудь устанет и опустится на землю, но ведь и птица когда-то состарится и умрет, только мы, на наше счастье, никогда этого не видим…
Она смотрела из темной комнаты на темный двор, где жгли осенние листья, отжившие и открасовавшиеся, но искры все еще боролись с властью земли, они стремились ввысь, но тяжесть и холод побеждали, искры меркли, и пепел опускался к земле, из которой вышел.
И вдруг с невидимых кораблей жахнул такой фонтан огня, что она присела. А за ним еще один, и еще, и еще — мощные огненные струи били в небеса и медленно стекали вниз постепенно угасающими огненными реками — власть земли и здесь брала свое. Но в пламенеющем небе продолжала парить стая огненных птиц.
Это были обычные чайки, жадные, горластые, не брезгующие кормиться с помоек, но сейчас они все до одной парили жар-птицами. Да, власть земли неодолима, но бывают вспышки, когда мы об этом на миг забываем, и эти-то вспышки, эти мгновения и превращают крикливых прожорливых пернатых в невесомых жар-птиц.
Вот это и есть красота — не сосуд и не огонь в сосуде, но мираж. Мираж свободы от земного рабства, мираж невесомости, мираж бесплотности, он является нам лишь редкими вспышками, но тот, кто их узрел, — только он и знает, что такое счастье.
У нее таких вспышек не было, и этого уже ничем не поправить.
Она даже не вздрогнула, когда Егор обнял ее за плечи, но лишь прильнула к нему с такой нежностью, какой никогда еще в себе не ощущала: рабы земли, обреченные безостановочному распаду, должны дорожить каждым мгновением, ибо в следующий или следующий за следующим миг они будут отняты друг у друга.
— Не знаешь, что за праздник сегодня? — тихо спросила она Егора, когда последние огненные реки стекли в море, а последние жар-птицы угасли.
— День согласия и примирения, — необыкновенно ласково ответил Егор, и она поняла, что он говорит про них.
Понимал, значит, все-таки что-то, дорогой ее орангутанчик…
Она и в аэропорту смотрела на пассажиров с такой нежностью и болью, словно они были безнадежно больными детишками, — ну что из того, что толстые, некрасивые, неприветливые, бестолковые, — засорится какая-то трубочка в двигателе, перетрется проводок — и от них останется один фарш, перемолотый вместе с костями и требухой...
Нетнетенететнет, не надо никакой красоты, только бы все оставались живы и не мучились! И дома в постели она Егора не столько ласкала, сколько проверяла, все ли у него на месте, все ли в порядке, — слава богу, все было на месте, все работало. А утром, чего с нею не случалось лет сто, застилая их огромную кровать, которую приходилось обегать со стороны ног, она про себя жизнерадостно напевала: «Хоть тучи разогнать нам трудно над землей, но можем мы любить друг друга сильней». Однако Егор что-то расслышал и спросил с ласковым смешком:
— Это ты пищишь?
— Я, — смущенно ответила она.
— Как будто гордая мышь, — он смотрел на нее даже не как отец на дочку, но как дедушка на внучку.
Он и правда уже начинал смахивать на дедушку в своем бухарском халате: и животик вполне приличный обозначился, и седины в утренней щетине и в поредевшей щеточке на голове уже под половину… Вот и хорошо, пусть лучше будет дедушкой, может, станет не до потаскушек. Главное, самой не сделаться бабушкой.
И она твердо решила записаться в фитнес-центр.
Какого еще нужно счастья, когда наконец можно всем вместе посидеть не торопясь за утренним кофе! Когда страшные звери, неотступно сопровождающие человека на его жизненном пути, хоть на полчаса спрятали свои клыки. Правильно бабы ее корили, что она зажралась: вот и муж непьющий и заботливый, и сын умный и порядочный…
Спортивный. Красивым она его назвать все-таки не решалась, предпочитала думать, что он обаятельный.
И хоть с милым рай и в шалаше, совсем не помешает, что и кухня такая просторная, и обставлена настоящей антикварной мебелью, а в доме как-то по-особенному тепло, оттого что на улице идет редкий, но крупный дождь, круги от капель разбегаются по асфальту живой кольчугой…
И тут сынуля преподнес новый сюрприз:
— Мама, поздравляю, ты скоро будешь бабушкой.
И вдруг это милое домашнее слово отозвалось в ней таким отчаянием, что она поняла: мечту о красоте никаким ужасам убить все-таки не удалось. Она просто съежилась и затаилась, но тут же восстала во весь рост, когда увидела, что ее собираются хоронить живьем: ведь в жизни бабушек уже ничего красивого случиться не может.
Сначала проводник ей очень понравился — рослый, хотя и полноватый, но — в замшевой куртке с бахромой и мокасинах, обшитых вампумом, настоящий Кожаный Чулок. И длинный карабин у него на плече был самый настоящий Оленебой.
Но чем дальше они забирались в темнеющие ущелья, тем чаще он прикладывался к фляжке и становился все развязнее и развязнее. Айра уже давно пожалела, что пошла с ним в горы, но возвращаться было поздно: спускалась ночь, а она была не уверена, что нашла бы дорогу обратно даже при свете дня. И на привале у обжигающего лицо костра случилось именно то, чего она страшилась: пьяный мужлан приложил к ее щеке сверкающий десантный нож и приказал ей лучше раздеться самой, если она хочет сохранить в целости свое хорошенькое личико. Она пыталась угрожать, говорила, что она доктор антропологии, что она дружит с губернатором штата, но негодяя это только забавляло:
— Давно хотел посмотреть, как эта штука у докторов устроена, а то все официантки да официантки! Так что, мне помочь?!.
Свободной рукой он рванул рубашку на ее груди, оторвав сразу несколько пуговиц.
— Помогите! — безнадежно закричала она, зная, что тот, на чьи поиски она отправилась, выбрал эти горные лабиринты именно потому, что в них не решаются углубляться даже альпинисты.
Насильник в ярости обрушился на нее всей своей тяжестью, и она уже была готова начать отчаянную безнадежную борьбу, как с изумлением поняла, что он лежит неподвижно. Айра попыталась высвободиться, но и это оказалось нелегко. Но внезапно чья-то сильная рука перевернула неподвижное тело, и Айра вновь вскрикнула от ужаса: над нею нависал мужчина с длинной бородой и темным водопадом волос.
Сильной рукой он властно поднял ее с земли.
— Мы должны уйти. Он сейчас очнется, и мне придется его убить. А мне больше не хочется никого убивать.
Она со страхом оглянулась на распростертое тело, и ее спаситель успокоил ее приятным мягким баритоном:
— Не беспокойтесь, я его только оглушил.