Отчего же, по-своему он жалеет. Категорически отказавшись задержаться, он вдруг заметил огорчение Максима Максимыча. «Благодарю, что не забыли...— прибавил он, взяв его за руку».
На большую сердечность он, видимо, неспособен. Но старик не принимает этой душевной милостыни. «Он был печален и сердит, хотя старался скрыть это». «Забыть! — проворчал он,— я-то не забыл ничего...»
В этом «я-то» — скрытый упрек: вы забыли, а не я... Опять Печорин пытается как-то сгладить свою холодность: «Ну полно, полно!» — говорит он Максиму Максимычу, «обняв его дружески». Слова его приветливы. Но, «говоря это, он уже сидел в коляске, и ямщик уже начал подбирать вожжи». Если раньше торопился Максим Максимыч навстречу Печорину, то теперь торопится Печорин — от старика, от воспоминаний. Дважды повторенное «уже» показывает, как быстр он теперь — сесть в коляску, отдать приказание ямщику успел за какие-то секунды...
«— Постой, постой! — закричал вдруг Максим Максимыч, ухватясь за дверцы коляски, — совсем было забыл... У меня остались ваши бумаги... Что мне с ними делать?..
Что хотите! — отвечал Печорин,— Прощайте...»
И снова странен нам этот человек. Оттолкнув,- может—быть, единственного любящего, преданного ему чр.гтвека, пч ПТТЯЛКИ- вает и себя, свое прошлое — ведь оно в тех бумагах, от которых он отрекается-Чтожстшу дорого на свете? Неужели — ничто?
225
Максим Максимыч еще кричал вслед, но «коляска была уже далеко»; в ответ на последний вопрос штабс-капитана: «а когда вернетесь?..» — Печорин «сделал знак рукой, который можно было перевести следующим образом: вряд ли! да и зачем?..»
8 Прочитаем «Оногина» вместо
Рассматривая то, что произошло, с позиции Максима Максимыча, мы осудим Псчорипа, он покажется нам холодным, равнодушным эгоистом.
Но если взглянуть на происшедшее сего позиции? Одинокий, тоскующий, озлобленный несчастьями, которые он приносил людям, Печорин одного только хочет: чтобы его оставили в покое, не терзали воспоминаниями, надеждами,— и в этот самый миг встречает человека, который от чистого сердца, из самых лучших побуждений, непременно будет терзать его... В таком случае, если даже мы не сможем оправдать Печорина, то, по крайней мере, поймем его поведение.
А Максим Максимыч оскорблен — и это естественно.
«— Да,— сказал он наконец, стараясь принять равнодушный вид, хотя слеза досады по временам сверкала на его ресницах,— конечно, мы были приятели,— ну, да что приятели в нынешнем веке!..» (курсив мой.— Н. Д.).
Обида Максима Максимыча привычно выливается в стариковское ворчанье на новый век. Он не может понять истинных причин поведения Печорина и взамен придумывает те, которые ему понятны: «Что ему во мне? Я не богат, не чиновен, да и по летам совсем ему не пара... Вишь, каким он франтом сделался, как побывал опять в Пстербургр... Что за коляска!., сколько поклажи!.. и лакей такой гордый!..— Эти слова были произнесены с иронической улыбкой...»
Мы сочувствуем Максиму Максимычу и в то же время понимаем его трагическую ошибку: в данном-то случае он но прав. Не потому Печорин пренебрег им, что он «не богат, не чиновен». Но как ему понять странного молодого человека, который и сам себя не понимает?
Обида Максима Максимыча тем больнее, чем она непонятнее: за что? Разве он хоть чем-нибудь виноват перед Печориным? Любил, помнил, возил за собой его бумаги...
Автор тоже помнит о бумагах,— разумеется, они его заинте^ ресовалн. Максим Максимыч, хранивший их столько лот, теперь, под влиянием обиды, готов «наделать патронов» из записок Печорина, отдать их случайному спутнику: «...вот он вынул одну тетрадку и бросил ее с презренном на землю; потом другая, третья и десятая имели ту же участь: в ого досаде было что-то детское...»
И по-детскн наивно Максим Максимыч отрекается от Печорина: «Какое мне дело?.. Что, я разве друг его какой?., или родственник?..»
Автор «схватил бумаги и поскорее унес их, боясь, чтоб штабс- ь-а питан не раскаялся». Оп правильно понял характер Максима Максимыча: прежняя любовь к Печорину скоро вновь проснется л нем, и он пожалеет, что отдал бумаги; но теперь эта любовь на- псегда отравлена горечью обиды...
В конце повести, перед расставаньем с Максимом Максимы- 1)см, Автор узнает еще одпу деталь: «бедный старик» пе дождался коменданта, «в первый раз отроду, может быть, бросил дела службы для собственной надобности... — и как же он был награжден!»
Муки совести: Максим Максимыч нарушил свой долг — сплетаются с муками уязвленного самолюбия и страданиями обманутой любви. В таких случаях человеку свойственно вымещать свои мученья не па том, кто был их причиной, а на том, кто подвернется. Максим Максимыч так и делает. В ответ на сердечные слова Автора он ворчит:
« — Где нам, необразованным старикам, за вами гоняться!.. Вы молодежь светская, гордая: еще пока здесь, под черкесскими нулями, так вы туда-сюда... а после встретишься, так стыдитесь и руку протянуть нашему брату» (курсив мой.— //. Д.).
Все эти упреки обращены, конечно, к Печорину. Но в обиде своей старик весь мир объединяет с обидчиком, и уж, во всяком случае, всю молодежь. Автору тоже горько от того, что «добрый Максим Максимыч сделался упрямым, сварливым штабс-капитаном». Теперь понятен раздраженный, недовольный топ; которым Автор начал свое повествование. Он недоволен Печориным, недоволен Максимом Максимычем, недоволен и сам собой, хотя он-то ни в чем не виноват.
В «Бэле» Печорин, появившись в крепости, стал причиной смерти Бэлы и ее отца, побега Азамата, злодейства Казбича. Теперь — за какой-то час — он огорчил Максима Максимыча, раздражил его случайного спутника. Что же это за человек, почему он всюду приносит беды и огорчения?
А*
г».. 4
Лермонтов о Печорине
Нет, я не Байрон, я другой, Еще неведомый избранник. Как он, гонимый миром странник, Но только с русскою душой. Я раньше начал, кончу ране, Мой ум не много совершит, В душе моей, как в океане, Надежд разбитых груз лежит. Кто может, океан угрюмый, Твои изведать тайны? Кто Толпе мои расскажет думы? Я — или бог — или никто!
то рассказывает нам «Воину и мир»? Странный вопрос: конечно, Толстой. Так же, как «Даму с собачкой» — Чехов, «Мертвые души» — Гоголь, «Демона» — Лермонтов и «Евгения Онегина» — Пушкин. В «Войне и мире» Толстой ведет повествование сам от себя, от своего лица, иногда вмешиваясь в события, как Пушкин в «Евгении Онегине», не скрывая своих симпатий и антипатий к героям. Он с отвращением рисует светский вечер в салоне Лины Павловны Шерер; не таясь, любуется Наташей; откровенно любит Пьера и преклоняется перед стариком Болконским; презирает офицеров, ведущих себя, как лакеи; ненавидит Наполеона...
Л вот эту сцену кто описывает: «Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» н «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В середине разговора она заметила быстрый, лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед затем к радости своей заметила, что дедушка, сказав что-то длиннополому, осадил его...»
Пишет, конечно, Толстой. Но видит маленькая крестьянская девочка. Толстому важно было, чтобы читатель смотрел на совет в Филях, где, может быть, решилась судьба России, наивным взором ребенка, ничего не понимающего и все-таки чувствующего правоту «дедушки» — Кутузова.
Вот описание Бородинской битвы: «Над Колочею... стоял тот туман, который тает, расплывается н просвечивает при выходе яркого солнца и волшебно окрашивает п очерчивает все виднеющееся
сквозь него. К этому туману присоединялся дым выстрелов... по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались беспрестанно сами собой из ничего пушечные, то одинокие, то гуртовые, то редкие, то частые клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь, сливаясь, виднелись по всему этому пространству. Эти дымы выстрелов и, странно сказать, звуки их производили главную красоту зрелища».
Кто это пишет? Толстой. Значит, он так видит поле сражения? Ои — военный человек, участник Крымской войны, севастопольский офицер, полагает, что «клубы дымов» (то есть выстрелы) зарождаются «сами собой из ничего»?
Вот еще одно описание Бородинской битвы: «Он прислушивался усталым слухом все к тем же звукам, различая сви- стенье полетов от гула выстрелов... и ждал. «Вот она... эта опять к нам!» — думал он, прислушиваясь к приближавшемуся свисту чего-то из закрытой области дыма. «Одна, другая! Еще! Попало...» Он остановился и поглядел на ряды. «Нет, перенесло. А вот это попало».— ...Свист и удар! В пяти шагах от него взрыло сухую землю и скрылось ядро. Невольный холод пробежал по его спине» (курсив мой. — Н. Д.). И это пишет Толстой. Оба описания сделаны Толстым, но в первом случае он хотел, чтобы читатель увидел сражение глазами штатского человека Пьера, которому все непонятно, для которого все ново, и торжественно, и красиво на поле боя. А во втором случае Толстой заставляет нас смотреть на ту же битву глазами профессионального военного, офицера Андрея Болконского, умеющего различить «сви- стенье полетов» и «гул выстрелов».
«Войну и мир» рассказывает Толстой. Но время от времени он отступает в тень и передает наблюдательный пост своему герою. Картина, нарисованная им, становится от этого объемней, глубже. Есть целые книги, написанные от лица героя. Эго вовсе не значит, что от лица героя писать лучше или правильнее, или легче, или, наоборот, труднее. Выбор точки зрения зависит от задачи, которую писатель ставит перед собой.
Пушкин написал «Арапа Петра Великого», «Дубровского» и «Пиковую даму» от себя, от своего лица, а «Капитанскую дочку» — от лица Гринева, главного героя повести и главного участника всех событий. В этой повести задача Пушкина — уйти в тень, спрятать от читателя себя, свою исключительную личность, заменить себя личностью героя, познакомить нас сего поступками и мыслями, сего восприятием событий. Но иногда Пушкин не выдерживает до конца своей роли отсут- ствующсго автора — в сценах с Пугачевым, например, он явно руководит героем, минутами становится на его место, чтобы показать нам наружность Пугачева или колоритные фигуры его товарищей. С помощью Пушкина Гринев замечает, видит и слышит то, чего на самом деле не мог бы заметить, увидеть и услышать неопытный и ограниченный молодой человек конца XVIII века. Поэтому, читая «Капитанскую дочку о, мы то и дело сбиваемся: едет по степи Гринев, рассказывает о путешествии Гринев, встречает Вожатого и отдает ему заячий тулупчик Гринев, а вот знаменитый буран в степи кто описывает? Неужели тоже Грннев? Что-то не верится... Пушкин за Гринева!
Еще более сложные взаимоотношения автора и рассказчика мы видим в «Герое нашего времени». Читая «Бэлу», мы условились называть того, кто ехал на перекладных из Тифлиса, Автором. Теперь настала пора разобраться, кто же Автор «Бэлы».
Литературоведы по-разному судят о нем. Есть и такая точка зрения, что молодой офицер, встретивший на Военно-Грузин- ской дороге штабс-капитана,— просто сам Лермонтов. На это указывают путевые записки о Грузин в его чемодане, и пейзажи, явно увиденные глазами Лермонтова, и мысли об изгнании...
Но в то же время нельзя не заметить, что рассказчик «Бэлы» наивнее, неопытнее Лермонтова. Его суждения бывают примитивны, поступки — несерьезны. Автор «Бэлы», как мне кажется, молодой офицер, во многом похожий на Лермонтова и все-таки но совсем такой, как он. По временам Лермонтов наделяет его своим зрением, слухом, своими мыслями.