Аламнэй быстро села, сбросив руку отца.
— Решила меня бросить?!
Солнечный эльф почувстовал, как сжалось его горло. Он сглотнул, пытаясь
пропихнуть этот застрявший комок.
— Нет, решила тебя спасти, мое перышко, — произнес он, с грустью глядя
в ее огромные, с широким пролетом, глаза; его голос был тихим, но на
удивление уверенным и спокойным. — Она должна была отдать свою
жизнь, чтобы мы все могли жить дальше в мире.
Некоторое время Аламнэй задумчиво молчала, ее губы чуть заметно
шевелились, точно проговаривая что-то про себя. Жрец солнца нежно-
внимательно смотрел на нее. Внезапно в ее синих глазах сверкнул
странный огонек; она резко поднялась и вскинула голову с каким-то
неожиданным выражением гордости.
— Я тоже когда-нибудь так сделаю! — Я ведь тоже буду старшей велларой!
— Что сделаешь?!
— Отдам свою жизнь, чтобы мир мог жить в мире... нет, чтобы мир мог
жить дальше! — она сосредоточенно сдвинула изогнутые, точь-в-точь, как
у отца, брови. — Чтобы все могли жить! — и тут же уточнила: — дальше...
Несмотря на то, что ее слова были лишь заявлением мечтательного
ребенка, сердце Кравоя на миг сбилось с ритма. Он поспешно положил
руку обратно на тельце эльфы; точно размягченная его прикосновением,
Аламнэй улеглась на место.
— Ты сделаешь так, как сочтешь нужным, мое перышко, — быстро
проговорил он. — Старшие веллары сами распоряжаются своими силами —
но для этого тебе надо сначала стать старшей велларой.
— А когда я стану ею? — оживилась эльфина.
— Ну... когда вырастешь.
Взволнованная разговором, она снова подскочила.
— И у меня будет виденье и грудь?!
Жрец солнца не смог сдержать смеха.
— Это все, что нужно для счастья моей дочери?
Аламнэй весело кивнула.
— Значит, будет... Обязательно будет!
Говоря это, Кравой усмехнулся, однако в следующий же миг его лицо стало
серьезным, почти озабоченным. Слова дочери рассмешили его, но в то же
время подняли затаенную печаль — пока, увы, безысходную, ибо даже
слепая отцовская любовь не могла заслонить странного, необъяснимого и
удручающего факта. Заключался он в том, что, несмотря на
принадлежность к древнему дому, у Аламнэй не было виденья…
Этот неожиданный изъян стал ясен, как только она вышла из
младенческого возраста. Изо дня в день наблюдая за дочерью, за ее
играми, за тем, как она познает мир, Кравой все больше утверждался в
печальном предположении. Сперва он не хотел верить, однако поверить
все же пришлось: ничего кроме того, что можно увидеть глазами,