Было у Батюшкова стихотворение «Любовь в челноке». В челноке этом сидел прекрасный мальчик. Но разбился челнок, малютка улетел, а путник очнулся на голом морском камне и бродил в горести, вспоминая об исчезнувшем мальчике. Так и вся жизнь русского поэта Батюшкова...
Император не отвечал на неоднократные просьбы Батюшкова отправить его в отставку, но в конце концов дал ему бессрочный отпуск.
В начале 1820-х годов Батюшкова обуревают мысли о скорой смерти. Рассудок возвращается к нему лишь весной, остальное время он преимущественно пребывает в состоянии астении и беспамятства. Весной 1823 года на курорте в Симферополе он пишет завещание, сжигает свою библиотеку, дневники, рукописи, выбирает место для своей могилы, отдает последние распоряжения, готовый переместиться в мир иной. Трижды пытается покончить жизнь самоубийством, наконец, придумывает вызвать на дуэль некоего А. Потапова, оскорбившего его «за женщину». Этот жест врачи сочли очередным проявлением болезни мозга и насильно перевезли Батюшкова в столицу.
Весной 1824 года он обращается к Императору с повторной просьбой разрешить немедленно удалиться в монастырь. Государь не отвечает. Вскоре от его имени Батюшкову предлагается полечиться на немецких курортах. Его привозят в Зонненштейн, где он оказывается в фактическом заточении вместе со своей сестрой. Впрочем, как это ни удивительно, в это же время предпринимается еще одна попытка женить Батюшкова и тем вернуть его к жизни. Пару ему нашли в семье близкого Батюшкову поэта-острослова и актера Алексея Михайловича Пушкина (1769-1825). Но если в марте сам Батюшков твердо уверен, что дочь Пушкиных будет его женой, то в мае императорскому послу в Германии он гневно пишет: «Устав от преследований Его Величества, Императора Александра, я даю подписку, я связываю себя клятвой в том, что никогда не уйду в монастырь. В том, что отказываюсь от брака с подданной Его Величества и что никогда не вернусь в Россию».
В августе 1828 года Батюшкова под присмотром перевозят в Москву, через год, не выдерживая душевного напряжения от долгого пребывания с братом, лишается рассудка и попадает в психиатрическую лечебницу сестра Батюшкова, Александра Николаевна. В марте 1830-го к Батюшкову приезжает А. С. Пушкин, разговаривает с ним, но тот не признает его.
С 1833 года Батюшков жил в заточении у родственников в Вологде, несколько раз его отправляли в деревню Авдотьино, откуда он неоднократно пытался бежать. Сознание поэта тревожили картины далекого прошлого, его отношения с Петиным. Он пытался выехать за границу, к могиле близкого друга, чтобы выполнить свое обещание и перезахоронить его на родине.
Умер Батюшков 19 июля 1855 года в пять часов после обеда от тифозной горячки, пережив многих своих друзей, современников и любовников, давно уже лежавших в могилах.
Когда-то майским днем 1811 года двадцатичетырехлетний невысокий с маловыразительной серой внешностью юноша бродил между построек Донского монастыря и на монастырской стене наткнулся на одну надпись, особенно тронувшую его: «Не умре, спит девица».
Он остановился и неожиданно заплакал...
«Эти слова взяты, конечно, из Евангелия и весьма кстати приложены к девице, которая завяла на утре жизни своей, et rose elle a vecu ce que vivent ies roses l'espace d'un matin...», – записал он чуть позже в своем дневнике. Записал как будто и о себе, о всей своей еще только начинавшейся и уже закончившейся жизни, вспомнив печальную цитату из грустных «Стансов...» Франсуа Малерба: «...роза, она прожила столько, сколько предназначено утренним розам...»
«…Всегда мудрец, а иногда мечтатель». Петр Чаадаев (27 мая 1794 – 14 апреля 1856)
…Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.
Такой портрет своего приятеля Петра Яковлевича Чаадаева дает в первой главе «Евгения Онегина» Александр Сергеевич Пушкин. Не приходится удивляться, что прозвище Богиня тут же привязалось к Чаадаеву и не оставляло его до конца жизни. Когда из покосившегося обветшалого флигеля дома на Новой Басманной в Москве он по-прежнему выезжал настоящим франтом, чтобы блистать в свете…
И этот человек, «имевший огромные связи и бесчисленные дружеские знакомства с женщинами», так и остался холостяком, и никто никогда не слышал, вспоминал приятель и биограф Чаадаева Михаил Жихарев (1820-1883), чтобы он стал любовником хотя одной из своих поклонниц.
Зато Чаадаев «был первый из юношей, которые (по словам язвительного Филиппа Вигеля) полезли в гении». Известна неприязнь Филиппа Филипповича, поспешившего донести митрополиту Серафиму на первое «Философическое письмо», – к Петру Яковлевичу. Всю жизнь они, почти не встречавшись (так, обменялись парой злоречивых писем), были врагами друг другу. Точнее, Вигель был врагом. Голубые, как сейчас, так и в стародавние времена, редко поддерживают друг друга. Напротив, главный неприятель гея – другой гей. Здесь замешана и какая-то «бабья ревность», и попытка отмежеваться: попробуй-ка, назови меня педерастом, ежели я уже сказал, что ты сам – таковой.
Не иначе как «Нарциссом, смертельно влюбленным в самого себя», называл Вигель Петра Яковлевича…
Отец Чаадаева, Яков Петрович, умер том же, году, когда родился его сын, а матушка Петра, Наталья Михайловна, дочь историка князя Щербатова, скончалась, когда Петеньке исполнилось всего три годика. Двух малышей, у Чаадаева был братик, старше его года на полтора, взяла на воспитание тетка, сестра матери, Анна Михайловна Щербатова. Была она «старой девой». Замуж так и не вышла, а потому все силы свои отдала воспитанию племянников. Женщине в те времена было трудно дать детям основательные познания, поэтому в вопросах образования мальчиков Анна Михайловна опиралась на назначенного опекуном Чаадаевых брата своего Дмитрия Михайловича Щербатова, вельможу екатерининской поры. Щербатов очень беспокоился о «повреждении нравов в России» и души не чаял в меньшом из Чаадаевых.
Так, уже в шестнадцать лет, по словам современников, Петр Чаадаев стал «одним из самых блестящих молодых людей московского большого света и одним из лучших танцоров». По окончании университетского курса молодые Чаадаевы по обычаю того времени оказались на воинской службе – в мае 1812 года были зачислены прапорщиками лейб-гвардии в Семеновский полк.
Весной 1816-го, когда Ахтырский гусарский полк, в который Чаадаев перешел в 1813 году, стоял в Царском Селе, Петр Яковлевич познакомился с Александром Пушкиным. Очень красив – вот первое впечатление современников при встрече с Чаадаевым: «белый, с нежными румянцем, стройный, тонкий, изящный». Он, словно какая-то светская девица, даже заслужил среди товарищей прозвание «le beau Tchadaеf». Таким он запомнился и Александру Сергеевичу. В кабинет к Чаадаеву, «всегда мудрецу, а иногда мечтателю», частенько заглядывал будущий поэт.
В 1817 году Петр Чаадаев был назначен адъютантом к командиру гвардейского корпуса генерал-адьютанту Васильчикову и четыре года до выхода в отставку провел в Петербурге.
Свои кабинетные беседы с Чаадаевым юный Пушкин назвал «пророческими спорами» и адресовал ему два стихотворения: «В минуту гибели над бездной потаенной // Ты поддержал меня недремлющей рукой…» и, пожалуй, наиболее известное (хотя, что у Пушкина неизвестно?) – «любви, надежды, гордой славы // Недолго тешил нас обман…»
…Чаадаев не был борцом, не потому ли, не желая держать в руках оружия, так неожиданно вышел в отставку в 1820 году? Причиной отставки, а Петр некоторое время был на хорошем счету у Александра I, послужили некоторые дамские черты характера Чаадаева. «Гусар и доктор философии в отношении к наряду был вместе с тем и совершенная кокетка: по часам просиживал за туалетом, чистил рот, ногти, протирался, мылся, холился, прыскался духами» (Вигель). Предавался этому ежедневно и однажды опоздал с каким-то важным донесением к Императору.
Выйдя в отставку, Чаадаев отправляется в европейское путешествие, в котором ведет дневник. Эти тетради до сих пор «пугают» его немногочисленных биографов. В них «духовное так тесно переплетено с патологическим, что мудрено решить, кто имеет больше прав на него: психиатр или историк-психолог». Самые интимные части дневника, пересыпанные загадочными знаками, словами и буквами на разных языках, инициалами, так и остались нерасшифрованными.
За границей Чаадаев провел около четырех лет и в июне 1826 года наконец отправился домой, чувствуя вину за тревогу тетки и брата.
Заграничное «лечение» не принесло Чаадаеву никакой пользы. У него открылся ревматизм, болезнь желудка. К тому же после въезда в Россию его немедленно задержали, и ему пришлось отвечать на допросе о связях с декабристами – ведь со многими из которых он переписывался, находясь за границей.
Некоторое время по возвращении из-за границы Чаадаев жил в Москве нелюдимо, ни с кем не встречался, а во время прогулок по бульварам демонстративно надвигал на брови шляпу и ретировался при виде знакомых. Это были четыре года мрачного затворничества (1826-1830), в конце которого в припадках сумасшествия он написал первое «Философическое письмо», посягая на свою жизнь … А более на историю России и ее действительность, которые казались ему полными мрака, несправедливости и будничной грязи.
Суть «Философических писем» Чаадаева – «Россия, как она есть равна нулю…»
В конце 1833 года Петр Яковлевич переехал на квартиру, где прожил до конца своей жизни. Это был небольшой флигель огромного дома его знакомых Левашовых на Новой Басманной. Жизнь Чаадаева проходила довольно однообразно. Находясь в гостях или Английском клубе, он ровно в четверть одиннадцатого откланивался, чтобы ехать домой. В свете Петр Яковлевич был окружен исключительно женщинами – они внимательно слушали его обзоры публикаций в свежей иностранной прессе, которую он в большом количестве выписывал из-за границы. Из приятелей часто наведывался к «по-старому шутившему» старику Ивану Ивановичу Дмитриеву, собиравшему вокруг себя красивых юношей. Накануне публикации «Философического письма» Петру Яковлевичу было около сорока. Он был холост, не собирался жениться. Лицо его «нежное, бледное, как бы из мрамора, без усов и бороды, с голым черепом, с иронической улыбкой на тонких губах» украшало московские салоны и гостиные аристократических домов.
Известно, что первое письмо адресовано Екатерине Дмитриевне Пановой, Чаадаев познакомился с ней в 1827 году в подмосковном имении тетки. Это был ответ на реальную корреспонденцию Пановой – Чаадаев писал ей довольно долго, но писем отправить так и не решился.
Панова была единственной женщиной, в доме которой он изредка бывал. Приятельница Чаадаева окажется, по мнению властей, «безнравственной женщиной», к тому же с лесбийскими наклонностями – она пыталась избавиться от них, обращаясь к религии. Первое (всего их, вероятно, было восемь) «Философическое письмо» как раз и было попыткой ответа на вопрос Пановой, почему обращение к религии принесло ей не просветление, а грусть и переживания, «почти угрызения совести».
По словам пушкинского приятеля Соболевского, Панова «была гадкая собою, глупая… и страшная блядь»: «Я до сих пор не могу понять, как мог Чаадаев компрометироваться письмом к ней и даже признаваться в знакомстве с нею». В конце 1836 года Губернское правление, проводившее разбирательство по поводу появления «Философического письма» в печати, признает Екатерину Панову ненормальною. Ее поместят в психиатрическую лечебницу по ходатайству мужа, недовольного «бесстыдным» поведением супруги, с которой он прожил в бездетном браке пятнадцать лет.
Скандал, вызванный публикацией «Философического письма», явился для Чаадаева полной неожиданностью. Тем более что ранние фрагменты его другого эпистолярного сочинения об архитектуре появлялись в 11 номере «Телескопа» за 1832 год. Действительно, Чаадаев поначалу пытался опубликовать письма в нескольких изданиях или на французском языке, но потом оставил эту затею. Редактор «Телескопа» Надеждин сообщил Чаадаеву о выходе русского перевода «…письма» в 15 номере «Телескопа» за 1836 года, когда тираж уже был почти отпечатан.
Почин гонений на Чаадаева принадлежал другому гомосексуалу – графу Сергею Уварову. Тот смог отомстить своему сопернику, который в начале 1830-х неожиданно стал порываться возвратиться на государеву службу из-за финансовых затруднений (это же на что можно было пустить миллион золотом, оставленный родителями) – все имения были перезаложены неоднократно и наконец пущены с торгов. Государь предложил Чаадаеву место в министерстве финансов, но он просил другой должности, размышляя о плохом устройстве образования в России.
В итоге на докладной записке о статье «Философические письма» в журнале «Телескоп», поданной министром просвещения Уваровым, на чьи лавры посягал Чаадаев, Император Николай Павлович написал: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной – смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного».
Устроить дела с Чаадаевым было поручено шефу жандармов Александру Бенкендорфу (1783-1844). Бывшего «гусара-философа» официально объявили сумасшедшим. К нему приставили врача, у которого он должен был наблюдаться каждый день. Впрочем, ежедневные визиты врача вскоре перешили в еженедельные. А в сентябре 1837-го они и вовсе прекратились при условии, чтобы Чаадаев «не смел ничего писать…»
Чаадаев перестал писать, но не рассказывать и удивлять свет остротами и сарказмами. До смерти своей он продолжал держаться довольно независимо, демонстрируя недовольство почти всем в России. Некоторые из анекдотов Чаадаева пересказываются российскими интеллигентами, недовольными властью и внутренней политикой России, до сих пор.
Вот один из них, как его передавал полтораста лет назад Герцен.
«В Москве, говаривал Чаадаев, каждого иностранца водят смотреть большую пушку и большой колокол. Пушку, из которой стрелять нельзя и колокол, который свалился прежде, чем звонил. Удивительный город, в котором достопримечательности отличаются нелепостью; или, может быть, этот большой колокол без языка – гиероглиф, выражающий эту огромную немую страну, которую заселяет племя, назвавшее себя славянами, как будто удивляясь, что имеет слово человеческое».