Тогда же Александр Сергеевич ответил в Москву поэту гомосексуалу Ивану Ивановичу Дмитриеву на вопрос о положении дел в академии: «...явился вице-президентом Дондуков-Корсаков. Уваров фокусник, а Дондуков-Корсаков его паяс. Кто-то сказал, что куда один, туда и другой: один кувыркается на канате, а другой под ним на полу».
У Пушкина, действительно, были основания ненавидеть эту академическую пару. Уваров, в чьем ведении при Николае I находился цензурный комитет, добился того, что мог цензурировать уже изданные произведения Пушкина, тогда как ранее поэт пользовался привилегиями личной цензуры императора.
Когда в связи с «Историей пугачевского бунта» давление цензуры на Пушкина усилилось, он записал в дневнике, отмечая особые «педагогические» наклонности министра: «Уваров большой подлец <...> Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим цензурным комитетом <...> это большой негодяй и шарлатан. Разврат его известен <...> Об нем сказали, что он начал тем, что был блядью, потом нянькой и попал в президенты Академии наук, как княжна Дашкова в президенты Российской Академии».
А ведь десять лет назад все было иначе: Уваров (один из основателей «Арзамаса», предоставлял для его собраний свою квартиру) сидел недалеко от Пушкина на заседаниях арзамасцев, где они и познакомились. Между ними была даже небольшая переписка, Уваров перевел пушкинские «Клеветникам России» на французский, перевод поэту понравился. А доставил его ему именно близкий друг Уварова князь Дондуков. К Дондукову же поэт сам ездил в цензурный комитет и возвращался вполне довольным.
Вслед за эпиграммой на Дондукова разошлась в списках и сатира против Уварова – «На выздоровление Лукулла» (1835).
Теперь уж у вельмож
Не стану нянчить ребятишек;
Я сам вельможа буду тож;
В подвалах благо есть излишек.
Теперь мне честность – трын-трава!
Жену обсчитывать не буду
И воровать уже забуду
Казенные дрова!»
Под Лукуллом Пушкин имеет в виду графа Дмитрия Николаевича Шереметева, неожиданно поправившегося после болезни. Уваров должен был наследовать имущество бездетного Шереметева по жене. После этого стихотворения отношения Пушкина и Уварова окончательно расстроились. Впрочем, остался один человек – Жуковский (его сближали с министром все те же особые сексуальные интересы), через которого Пушкин неоднократно и «устраивал» с ним отношения. Пушкин же вскоре раскаялся в резкости своих суждений об Уварове и просил издателей не печатать «...пьесу, написанную в минуту дурного расположения духа».
Но эпиграмма широко разошлась в обществе, а ее адресат затаил на автора обиду. Хотя принципиальных разногласий у Уварова и Пушкина не было.
Тем не менее, действия Дондукова и Уварова после гибели Пушкина выглядели местью. Дондуков запретил отпуска студентам в день отпевания Пушкина. Потом от «академической пары» прозвучал выговор Краевскому за публикацию некролога в «Литературных прибавлениях...», где Одоевский назвал Пушкина «Солнцем русской поэзии». Впрочем, во всем этом выражалась, прежде всего, официальная линия…
Сам Сергей Семенович Уваров в день отпевания Пушкина пришел в церковь совершенно бледный, в молчании и одиночестве простоял весь обряд. В обществе уже распространился слух, что автором анонимных писем, послуживших катализатором дуэли, был именно Уваров. Впоследствии мнение это множество раз опровергалось, и главным претендентом на авторство «диплома» рогоносца, доставленного Пушкину незадолго до дуэли, стал князь Долгоруков, один из фаворитов барона Геккерена.
В последующие годы Уваров и Дондуков-Корсаков превратились в прекрасный чиновничий тандем. Уваров опирался на Дондукова во многих начинаниях. Например, в разработке цензурных уставов – в 1838 году Дондуков стал присутствующим в главном управлении цензуры и закончил свою карьеру в должности тайного советника в 1842-м.
Сергей Семенович Уваров в 1846 году был возведен в графское достоинство, а 9 октября 1849 года оставил пост министра.
В советский период николаевскую эпоху, которая началась в 1825 году, характеризовали как время реакции. Героями эпохи, с точки зрения коммунистической идеологии, являлись Герцен, Белинский и Бакунин. Уварову был навешен ярлык реакционера. В сотворении мифа о карьеристе и губителе Пушкина сыграла определенную роль и знаменитая эпиграмма о «жопе» Дондукова. Впрочем, в советских источниках это слово долгое время либо вообще пропускали, либо – в академических собраниях – позволяли употребить одну букву «ж».
Но именно на 1830-40-е годы в России приходится золотой век университетского образования. Безусловный рост уровня просвещения на всех ступенях, начиная с приходских школ и заканчивая гимназиями и реальными училищами… Да, существовала жестокая цензура, но именно в это время произошел грандиозный скачок в издании книг и периодики, родились востоковедение, славистика, разразился бум археологии. Такая объективная точка зрения на деятельность Уварова предложена пока в единственной его биографии, написанной в 1984 году профессором Индианского университета Цинтией Х. Виттекер. Но в ней почти ни слова о гомосексуальности графа Сергея Семеновича Уварова.
Последние годы жизни Уваров провел в своем имении Поречье неподалеку от Москвы. Дондуков-Корсаков долгое время жил там безвыездно. Он пережил Уварова на 14 лет…
«Не умре, спит девица...». Константин Батюшков (29 мая 1787 – 19 июля 1855)
"Кто не знал кроткого, скромного, застенчивого Батюшкова, тот не может составить себе правильного о нем понятия по его произведениям; так, читая его подражания Парни, подумаешь, что он загрубелый сластолюбец, тогда как он отличался девическою, можно сказать, стыдливостью и вел жизнь возможно чистую...», – писал в 1854 году один из биографов «первого поэта России», «учителя Пушкина в поэзии» его современник Н. В. Сушков. Писал, словно о покойнике...
Тем временем Константин Николаевич Батюшков третий десяток лет в полном забвении и одиночестве томился в Вологде, в заточении, по причине своего «безумия». А Сушков писал, не замечая того, что еще в первом томе своих знаменитых «Опытов в стихах и прозе», едва ли не первом русском поэтическом бестселлере с мгновенно разошедшимся тиражом, Батюшков провозгласил лозунгом своей жизни – Talis hominibus fuit oratio, qualis vita (лат.), что значит «Речь людей такова, какой была их жизнь». «Иначе все отголоски лиры твоей будут фальшивы. ...Стихотворцу надо все испытать». Последующие сто пятьдесят лет противоречие в изображении бытового и литературного обликов поэта стало общим и обязательным местом его биографий, которых, впрочем, было не так много.
Константин Николаевич Батюшков родился 29 мая 1787 года в Вологде в старинной дворянской семье. Мать Батюшкова умерла в страшных мучениях, когда мальчику не было и семи лет, от наследственной душевной болезни. О характере этой болезни, постигшей в 33-летнем возрасте и самого поэта, ходит до сих пор много легенд и домыслов. За давностью лет никто ничего связного не может сказать о происхождении «ревматических головных болей». Впрочем, в начале нынешнего века, когда русские литературные критики с медицинским образованием обратили свое внимание на здоровье классиков отечественной литературы, кто-то предположил, что поэт страдал от медленно развивавшейся опухоли головного мозга.
О другой более существенной причине душевных мук поэта – его гомосексуальности – говорить было не принято. Да и сама эпоха, в целом равнодушная к подобным увлечениям, не способствовала заострению особого внимания на столь интимных подробностях человеческой жизни. Хотя романтизм в определенной степени приветствовал интимные отношения между мужчинами.
Из любовников Батюшкова прежде всего нужно отметить поэта-дилетанта и офицера Ивана Александровича Петина (1789-1813), убитого под Лейпцигом. Впервые Батюшков встретился с ним в походе в Восточную Пруссию 1807 года. «Души наши были сродны. Одни пристрастия, одни наклонности, та же пылкость и та же беспечность, которые составляли мой характер в первом периоде молодости, пленяли меня в моем товарище. Привычка быть вместе, переносить труды и беспокойства воинские, разделять опасности и удовольствия теснили наш союз. ...Тысячи прелестных качеств составляли сию прекрасную душу...», – писал он, вспоминая друга.
С детства Батюшков чувствовал некоторое психологическое неудобство в общении с женщинами. Глубоко в душу юноши запали предсмертные страдания матери, а позднее он сильно переживал появление у отца другой женщины и семьи, в которой оказался на правах пасынка. К 25 годам Батюшков окончательно определяется в своем неприятии женщин: «...у них в сердце лед, а в головах дым... Я не влюблен.
Я клялся боле не любить
И клятвы, верно, не нарушу:
Велишь мне правду говорить?
И я уже немного трушу!..
Я влюблен сам в себя. Я сделался или хочу сделаться совершенным Янькою, то есть эгоистом». «Женщины меня бесят, – признавался Батюшков в записных книжках самому себе. – ...У них нет Mezzo termine. Любить или ненавидеть! – им надобна беспрестанная пища для чувств, они не видят пороков в своих идолах. Потому что их обожают; а оттого они не способны к дружбе, ибо дружба едва ли ослепляется!». Такую дружбу дала Батюшкову его сестра, Александра Николаевна, которая не покидала брата до того мгновения, пока рассудок не покинул ее в 1829 году.
Для женского пола он находил лишь одно место в своей жизни, откровенно рассуждая по этому поводу в дневниковых записях: «Но где она [женщина] привлекательнее? – За арфой, за книгою, за пяльцами, за молитвою или в кадрили? – Нет совсем! – а за столом, когда она делает салад». Впрочем, и Батюшков в молодости, с друзьями за компанию, пользовался услугами петербургских проституток, ходил с рублем к Каменному мосту, а потом направо... Но ничего серьезного с женщинами не было, разве только один короткий роман – «лучше как-нибудь вкушать блаженство, нежели никак» – с воспитанницей покровителя Батюшкова президента Академии художеств Алексея Николаевича Оленина (1763-1843) – «преузорочной чухонкой» – Анной Федоровной Фурман (1791-1850). Уже и дата венчания была назначена на лето 1815 года, когда Батюшков вдруг неожиданно сбежал из столицы в свое именье в Каменец-Подольске. Оправдывался тем, что будто бы не стоит ее, не сможет сделать ее счастливой со своим характером и маленьким состоянием. А потом в письме «единственной женщине на свете», с которой «...чистосердечен», Екатерине Федоровне Муравьевой (1771-1848) в отчаянье сознавался в истинных причинах своей слабости: «...вы сами знаете, что не иметь отвращения и любить – большая разница».
И хотя общество догадывалось о странностях Батюшкова, в его тайну полностью были посвящены немногие. Среди них следует в первую очередь назвать поэта, издателя Батюшкова Николая Ивановича Гнедича (1784-1833) и поэта Василия Андреевича Жуковского (1783-1852). Последний, кстати, особенно выделялся подчеркнутой манерностью и женственностью, за что в узком кругу своих друзей был с прозрачным для семейных жаргонов смыслом прозван «девицей». Страдал Жуковский и болезнью, широко распространенной среди пассивных гомосексуалов, излишне ненасытных в своей похоти.
Интересно, что Константин Батюшков был одним из первых протеже Румянцева. В одном из своих писем, в котором просил новых поручений в Европе, он назвал Румянцева «покровителем наук, другом добра и человечества».
С 1818 года Батюшков служит в неаполитанской миссии в Италии. С перерывами живет в Риме, среди его друзей многие русские художники: Орест Адамович Кипренский (1782-1836), Сильвестр Федорович Щедрин (1791-1830), Федор Михайлович Матвеев (1758-1826)... Русская колония художников в Риме отличалась вольностью нравов. Маститые художники были окружены десятком юных воспитанников из России, преимущественно несчастными сиротами, получавшими образование стараниями Алексея Николаевича Оленина. В отличие от французской академии, здесь ученик жил в одной комнате со своим наставником. Так и Батюшков поселился в Риме на одной квартире с художником Щедриным, который был младше его на четыре года, он пристально следил за юными воспитанниками, «ласкал их» в свое удовольствие сколько угодно, в чем с радостью сознавался в одном из писем Оленину. С Щедриным Батюшков прожил около года, до того момента, когда уже не мог бороться со своей болезнью. В это время он увлечен культурой античности. В «идеальной эпохе» виделось избавление от условностей современной жизни. Из стихов, написанных в это время, сохранилось очень мало – большая часть уничтожена автором. Но то, что осталось, положило начало целому направлению «антологической лирики» в отечественной поэзии.
В жизни Батюшкова встречалось много знаков и символов, он с трепетом прислушивался к ним, а иногда сам придумывал. Таков и последний тринадцатый фрагмент его «Из греческой антологии», написанный на последнем дыхании покидавшего его рассудка.
С отвагой на челе и с пламенем в крови
Я плыл, но с бурей вдруг предстала смерть ужасна.
О юный плаватель, сколь жизнь твоя прекрасна!
Вверяйся челноку! плыви!