«Лопасти, - сознание отстучало это словно телеграфным ключом – на телеграмме, лишенной получателя, - Пропеллер в спине. Толстяк. Сын Карла. Неужели он летает?»
- Вот ваши, - директор театра любезно указал толстяку, сыну Карла, на лежащие тела, - Честно говоря, вы немного припозднились. Мне пришлось развлекать эту парочку беседами. Неаккуратно с вашей стороны, сын Карла.
Ганзель думал, что толстяк опять исторгнет из себя мешанину звуков и слюны, но тот вдруг неожиданно четко произнес, немного гнусавым и низким голосом:
- Сохраняйте спокойствие. Дело обыденное.
Он подхватил безвольное тело Греттель так, точно оно весило не больше носового платка, и закинул на свое плечо, прямо на измазанный смазкой и жиром комбинезон. Потом повернулся и протянул свои лоснящиеся пальцы к Ганзелю.
Ганзель, хоть и знал, что не почувствует этого прикосновения, понадеялся, что сознание покинет его прежде, чем он окажется уложенным, подобно заплечному мешку.
Ему повезло – впервые за последние три дня. Но удовлетворения от этого он ощутить уже не успел.
* * *
Очнулся он от того, что по лицу хлестал ветер. В иной ситуации это было бы даже приятно: в Вальтербург редко забредали ветра, оттого воздух в нем всегда был душным, липким, как на чадящей фабрике. Но нынешний ветер не освежал, напротив, заставлял задыхаться. Ганзель открыл глаза, еще не понимая, что его окружает. И бьющий в лицо ветер задавил крик, не позволил ему вырваться из горла.
Под ним неслись городские крыши, целые россыпи расчерченных черепичных и соломенных прямоугольников с короткими и кривыми, как мандибулы, выступами печных труб. Ганзель видел Вальтербург во многих видах, иногда достаточно неприятных, но с такой стороны наблюдать за городом ему еще не приходилось. Словно кто-то превратил привычный город в головоломку из ломанных, незнакомых фигур. И теперь этот город летел под ним.
«Нет, - мгновенно понял Ганзель, задохнувшись от неожиданности, - Это я лечу…»
Руки сами впились в то, что оказалось ближе всего, обычный человеческий рефлекс. И нащупали что-то вроде плотного бурдюка, обтянутого грубой тканью. Это было плечо сына Карла, на котором висел сам Ганзель, небрежно перекинутый подобно мешку. От сына Карла отвратительно разило, возможно, именно из-за этого нестерпимого запаха Ганзель и пришел в себя.
Кажется, это было сочетание пота и машинной смазки, но сочетание столь разительное, что у Ганзеля, несмотря на постоянный приток свежего воздуха, помутилось в голове. Так могла бы пахнуть головка сыра, спрятанная заботливой мышью под половицу и пролежавшая там полгода. Однако Ганзель благоразумно не сделал ни малейшей попытки отпрянуть от плеча сына Карла. Прямо над его ухом зло стрекотали лопасти несущего винта, которые он не видел, но которые, без сомнения, легко превратили бы его в мелкую стружку, рассеянную над городом, стоило только оказаться в радиусе их работы.
Сперва Ганзель решил, что к спине толстяка приторочен авиационный двигатель с винтом, но быстро убедился, что это не так. Ось винта уходила прямо между лопаток сына Карла, точно копье, вбитое глубоко в тело сильнейшим ударом. Это настолько удивило Ганзеля, что он на несколько минут даже не смотрел на проносящиеся под ними крыши.
Ни внешнего двигателя, ни емкостей для топлива. Выходит, этот сын Карла по своей сути мехос, человек с механической начинкой? Но даже если так, откуда он берет топлива? Ганзель не сомневался в том, что для подъема такой исполинской массы в воздух и полета требовалась бы уйма топлива в том или ином виде. Но у толстяка, несущего Ганзеля и Греттель, не было ни баллонов, ни цистерн, ни иных емкостей. Значило ли это, что винт вращается за счет энергии, вырабатываемой самим телом? Это звучало абсурдно даже для того, кто знаком с геномагией исключительно понаслышке.
Ни одно тело, даже самого последнего мула, не может вырабатывать столько калорий, а значит…
Сына Карла тряхнуло в воздушной яме. Ганзель едва не вскрикнул, ощутив, как проваливается тело под ним. Но сын Карла не падал. Он легко набрал прежнюю высоту и уверенно двигался вперед. Куда?.. Этот вопрос показался Ганзелю более значительным, чем вопрос о том, где тот берет энергию для полета. И более насущным.
Летающего толстяка с винтом немного покачивало в полете. Летел он тяжело и грузно, совсем не с птичьей грацией. Иногда даже казалось, что запаса высоты не хватит, чтоб миновать очередной флюгер, кривым ржавым штыком выпирающий из крыши, но сын Карла всегда с необычайной ловкостью обходил препятствие. Возможно, он был уродлив. Возможно, от него необычайно разило, но Ганзель не мог не согласиться с тем, что со своим винтом этот толстяк управляется необычайно умело, выказывая солидный опыт. Удивительно, что он сам прежде ни разу не встречал в небе Вальтербурга подобное существо. Впрочем, так ли часто он в последние годы задирал голову, чтоб посмотреть на небо?..
«Сейчас он скинет нас, - подумал Ганзель, изо всех сил цепляясь за ткань на плече сына Карла, - Поднимется еще выше – и скинет. Прямо на мостовую. Отвратительное, должно быть, ощущение… В лепешку, в труху… Интересно, я успею что-то почувствовать?..»
Но сын Карла не собирался бросать свою добычу. По натужному гулу винта Ганзель понял, что толстяк набирает высоту, а минутой позже ему удалось определить и место их назначения, несмотря на то, что мир он видел в перевернутом виде. Они приближались к старой башне – уродливому и древнему сооружению на окраине Вальтербурга. Прежде Ганзель видел его только снизу, и этот вид вполне его устраивал.
Возможно, когда-то это было красивое сооружение из бронзы и стекла, но Ганзель тех времен не застал. К тому моменту, когда они с Греттель впервые увидели город, башня уже была тем, чем виделась сейчас – жутковатым сооружением, напоминающим разлагающуюся неорганическую форму жизни. Ее кожные покровы давно превратились в закрученные лепестки ржавого металла, скелет – балки и перекрытия – в мешанину из бетона. Кое-где в оконных проемах остались стекла, которые казались блестящими посмертными выделениями на мертвой туше.
Несмотря на свое состояние, башня была обитаема. Ее заселило городское отребье, нашедшее в ней укрытие от дождя и солнца. Неужели среди них обитал и толстяк с винтом на спине? Ганзелю трудно было это представить. Тем не менее, сын Карла, сделав над башней несколько коротких кругов и натужно гудя двигателем, стал снижаться на посадку.
Навстречу потянулись вереницы мертвых слепых окон, кое-где опаленных, но все они были явно малы для толстяка с двумя квартеронами на плечах. Ганзель даже беззвучно фыркнул, представив, как эта оплывшая туша пытается протиснуться в распахнутую форточку.
Но сын Карла не стал делать ничего подобного. Он завис над плоской крышей башни и стал снижаться.
Неужели он обитает прямо здесь, на крыше, подобно птице? Ганзелю представилось что-то вроде гнезда плотоядного грифа, усеянного тусклыми осколками костей и клочьями истлевших волос, тем, что осталось от предыдущих гостей сына Карла. Вполне вероятно, что, устроившись тут, он пожирает свою добычу, разрывая ее на части толстыми пальцами…
Лишь за несколько секунд до посадки Ганзель разглядел, что на крыше башни находится еще один дом. Впрочем, называть это домом могло лишь существо вроде сына Карла, для обычного жителя города это выглядело скорее огромной бесформенной полусферой, собранной из всякого хлама и похожее скорее на выпирающую из крыши опухоль. «Вот и гнездо, - подумал Ганзель, разглядывая это сооружение, уродливое даже на фоне покосившейся башни, - Видимо, именно там оно и хранит кости…»
Сел толстяк на удивление мягко, винт на его спине вращался все медленнее, пока совсем не остановился, и только тогда Ганзель вздохнул, ощутив себя в безопасности. Несмотря на то, что их с Греттель судьба все еще виделась отнюдь не в радужном свете, он чувствовал себя спокойнее, находясь на твердой земле и без лопастей огромной мясорубки, вращающихся над ухом.
Судя по тому, как легко сын Карла отворил дверь и вошел внутрь, он и в самом деле обитал тут. В этом у Ганзеля не осталось никаких сомнений, как только он увидел интерьер. Или то, что им служило. Сумрачное, погруженное в вечный полумрак, помещение скорее походило на склад, который кто-то много лет, без всякой системы и смысла, забивал первыми попавшимися вещами. Полуразвалившиеся остатки каких-то станков и механизмов, похожие на выпотрошенные туши механических животных, соседствовали с грудами рваного белья, истлевшими игрушками, давно изгнившей мебелью и осколками стекла. Судя по всему, сюда регулярно стаскивалось то, что хозяин находил на городских свалках, но что не нашло применение в этом неряшливом и во всех смыслах отвратительном обиталище.
Единственным, что не производило впечатления вещи со свалки, был, к удивлению Ганзеля, автоклав, возвышавшийся почти в центре помещения. Его хромированные бока не знали ни ржавчины, ни вмятин, что удивительным образом контрастировало со всем прочим. Автоклав выглядел архаичным и едва ли мог тягаться со своими коллегами из лаборатории Греттель – просто большая металлическая бочка с толстой герметичной крышкой, от которой отходили толстые и тонкие жилы трубопровода неясного предназначения. Все здесь было усеяно многочисленными вентилями, запорными клапанами, насосами и кранами, в целом напоминая необычайно сложный перегонный куб. Судя по его блеску и отсутствию пыли, аппарат не раз использовался, но сейчас Ганзель даже не собирался размышлять, зачем. Его волновали совсем другие вопросы. Кроме того, он заметил клетки.
Клеток было много, всех возможных размеров, и занимали они существенную часть площади дома. Судя по всему, сын Карла любил гостей.
«Может, все не так скверно, как мне показалось сперва? – подумал Ганзель, разглядывая ряды ржавых клеток, - Этот сын Карла не похож на кровожадное существо. Примитивное, тупое, но не кровожадное. И он не убил нас, хотя имел все возможности превратить в размазанный по мостовой паштет. Значит, здесь кроется что-то другое. Что ему вообще может понадобиться от нас? Едва ли выкуп – он не похож на человека, знающего цену деньгам, да и вообще едва ли этот отшельник когда-то держал их в руках. Еще меньше он похож на геномага, которому требуются образцы для бесчеловечных опытов. А похож он на хмурого и не отличающегося умом одинокого толстяка, который вынужден ютиться вдали от людей, в своем железном гнезде посреди пустой крыши. На отверженного обществом мула, который часами в одиночестве бороздит небо над городом. На человека, у которого никогда не было ни друзей, ни даже собеседников… Диминуция хроматина, да я, никак, начинаю ему сочувствовать?..»
Сын Карла со своей ношей прошествовал до самого конца ряда клеток, что-то неразборчиво бормоча себе под нос, точно взыскательный эстет оценивающий подходящее место для своего последнего приобретения. Клетка быстро была найдена, и при виде нее Ганзель испытал укол разочарования – сооружение это, достаточного размера для двух человек, выглядело вполне прочным и основательным, к тому же, снабженным запором, который невозможно было отпереть изнутри.
Сын Карла легко швырнул свою ношу в клетку, без злости, но и без пиетета. Ганзель успел перекатиться и смягчить своим телом падение Греттель. Кажется, ему это удалось, Греттель лишь негромко вскрикнула, скорее от испуга, чем от боли. Дверь клетки мгновенно захлопнулась, снаружи щелкнул массивный, примитивного устройства, запор. Который, как с сожалением отметил Ганзель, еще недостаточно был облюбован ржавчиной, чтоб подчиниться грубой физической силе.
- Очень гостеприимно… - пробормотал Ганзель, поднимаясь на ноги. После затяжного полета над крышами его все еще немного мутило, руки и ноги порядком затекли, - Может, начнем с чая?..
Сын Карла даже не взглянул на него. Защелкнув замок, он мгновенно потерял интерес к своим гостям, что, на взгляд Ганзеля, было весьма невежливо. Впрочем, едва ли можно быстро освоить законы гостеприимства, если обитаешь на крыше. А ржавая клетка, если подумать, не самая плохая альтернатива гостевому креслу. Пока они летели над городом, в голову Ганзеля с подавляющей неуклонностью приходили совсем иные альтернативы.
- Эй, ты! – сказал он громко, - Ты – сын Карла, верно?
Толстяк что-то неразборчиво прогудел. Его маленькие глазки, несоразмерные огромной, поросшей рыжим волосом, голове, были тусклы и невыразительны. По крайней мере, в них явно не было того отблеска радости, что свойственен радушному хозяину при виде гостей. Кроме того, в них не было ни ума, ни чувства. В них, кажется, вообще ничего не было – просто маленькие мутные глазки, никуда не ведущие и ничего не отображающие.
- Слушай, нам надо объясниться, - произнес Ганзель наиболее дружелюбным тоном, потирая ушибленное при падании плечо, - Тот человек, что передал нас тебе, он поступил неправильно. Надеюсь, в скором времени мне даже удастся убедить его в этом. Он захватил нас против нашей воли, меня и мою сестру. Я не знаю, зачем он распорядился отдать нас тебе, но уверен, что мы можем обернуть это обстоятельство к всеобщей выгоде…
- Умхмхмхум… - промычал сын Карла равнодушно. С того момента, как был закрыт замок, он потерял к своим гостям всякий интерес, точно они мгновенно сделались из одушевленных существ мебелью или предметами интерьера.
- Мы с сестрой – не последние люди в Вальтербурге, - терпеливо продолжал Ганзель, - Она – известная во всем королевстве геноведьма. Ты ведь знаешь, что это такое? Это значит, у нас есть деньги, а еще множество самых ценных генетических зелий, которые ты не раздобудешь даже за золото. Мы сможем хорошо заплатить, если ты выпустишь нас. Очень хорошо. Возможно, ты сможешь купить себе пристойный дом и жить, как обычные люди, внизу.
Кажется, сын Карла его не понимал. Душа слабоумного ребенка, запертая в теле великана, едва ли улавливала смысл его слов.
- Деньги. Тебе нужны деньги? – воскликнул Ганзель, - Деньги? Еда? Дом?
Сын Карла замотал рыжей головой. Слипшиеся в единое целое волосы напоминали коросту ржавчины. Но Ганзель не собирался так просто от него отставать.
- Что тогда? Зелья? Тебе нужны зелья, сын Карла?