Я задел пуговицами за край двери, раздался резкий щелчок. Мы оба застыли. Потом Таня умоляюще взглянула на меня, и — сначала я, затем она — мы вошли в темную прихожую. Дверь в ее комнату была приоткрыта, там горел какой-то маленький свет. Глазами Таня показала мне: «Быстрее! Ну?» — и я, не помню как, оказался в комнате.
Настольная лампа, прикрытая шерстяным платком... на столе, у телевизора, раскрытые книги, тетради.
Таня вошла так тихо, что я угадал ее присутствие лишь по движению воздуха. Прикрыв дверь, она прислонилась к ней спиной и закрыла глаза.
Что? — спросил я шепотом, подойдя. Покачала головой.
Дверь закрыла?
Кивнула.
Я положил ей руку на плечо, притянул к себе. Безвольно, боком она подалась ко мне, прислонилась щекой к воротнику пальто. Так мы долго стояли молча, потом она подняла лицо: бледное, с нахмуренными бровями.
— Быстро зайди за занавеску, — зашептала она,— и постой.
Стук двери. В коридоре послышались легкие шаги. «Белая мыша». Она сбегала зачем-то на кухню, вернулась. Лязгнула задвижка.
Я вышел из-за занавески, снял пальто, положил его на холодильник у двери. Сердце бухало тяжело, со всхлипом, как мокрый футбольный мяч.
Все, — неожиданно громко сказала Таня и улыбнулась. Уголок рта ее горько наморщился, но я уже знал: она спокойна. Она не умела искусственно улыбаться.
Ты думаешь обо мне плохо, я знаю, — сказала она и, протянув ко мне тонкие руки, положила их мне на плечи. — Дело твое. Но я сразу поняла, что ты — это навсегда. А если так — кому надо, чтобы ты сего-
дня ушел? Мне не надо. Я боюсь, что ты уйдешь совсем. Тебе? Видишь, тоже нет. А кому еще? Никого больше это не касается.
Я старательно слушал что-то очень знакомое — вдруг понял: она говорит мои слова, говорит для себя.
Ты собиралась заниматься?
Нет, — сказала она. — Я всех обманула. Я сказала, что буду готовиться в институт, а сама не буду. Я уже давно так сказала, потому что знала, что будешь ты. Я умная.
А что мы будем делать? — спросил я.
Разговаривать, — серьезно сказала она. — Уйдешь без четверти шесть. А вообще я не хочу, чтобы ты уходил. Знаешь, как я боялась сегодня весь день. Уйдешь — и будешь смеяться...
Надолго уехал Аркадий?
На две недели, — сказала она и испуганно посмотрела мне в лицо. — Но не загадывай. Может быть, только сегодня. Может быть, я не смогу две недели так бояться.
Все будет так, как хочешь ты.
Она отстранилась от меня и пошла за занавеску.
—Мы будем здесь, — оглянувшись, сказала она совсем спокойно.
Я молча кивнул и, отвернувшись, попытался закурить. Пальцы мои прыгали, сигарета упала на пол. Я не стал ее поднимать. Наверно, с глазами моими что-то случилось: в тусклом свете настольной лампы я видел все предметы так ярко и отчетливо, как будто они испускали свой собственный свет. Черным блеском светилась непокрытая поверхность стола. Белая салфетка плавала в этом блеске, как тонкая льдинка. Спинка дивана источала глухое красное свечение, как остывающая чугунная плита. Черное окно с отражением лампы смотрело грустным и завистливым взглядом. Я все видел словно впервые. И слышал тоже: из-за спины моей доносился тихий шелест, тонкое скользящее пение шелка. Стук деревянных колец, на которых держалась занавеска... Короткий вздох... никогда еще я не слышал в одном вздохе столько: сожаление, холод, страх.
—Иди, — громко шепнула Таня.
Отодвинув занавеску, я вошел. Таня сидела на постели, поставив подушку, почти забив ее в угол, и, подняв одеяло чуть ли не до подбородка, смотрела на меня.
Я присел около нее на жесткую прЪстыню.
Боишься меня? — спросил я.
Нет. Я думаю.
Ну думай.
Я помолчал. Наконец она коротко вздохнула и, высвободив из-под одеяла руки, обняла меня. На ней была ночная рубашка с рукавчиками, широкими у плеч.
Все, — сказала она.
Придумала?
Придумала.
Что же, если не секрет?
— Не знаю.
—Плодотворные размышления. А я знаю. Ты думала: не прогнать ли тебе меня, пока не поздно? И решила не прогонять.
—Почему? — Губами она тронула мою щеку. Губы ее шевелились от улыбки.
Потому что еще не поздно...
Поздно уже, — сказала она невнятно (губам ее мешала моя щека. — Поздно уже, милый, милый... Ты думаешь, после этого можно что-нибудь изменить?
После чего? — спросил я, повернулся к ней, и губы мои натолкнулись на ее уже шевельнувшиеся для ответа губы.
Нагнувшись к ней, я целовал ее приоткрытый рот, а она тихо стонала и все сползала со своей забитой в угол подушки. Когда я наконец оставил ее, она, закрыв глаза, долго лежала с раскинутыми руками, потом тихо сказала:
—Но ты не тронешь меня... сегодня?
Я молча кивнул: она доверилась мне, я видел ее такою, целовал ее такою, какой ее не видел и не целовал никто. Должен же я был хоть чем-то платить за доверие...