Он ей все рассказал ожесточенным голосом, поглядывая на ее позеленевшее от зеленых огоньков на панели лицо. Время от времени он как бы в нерешительности умолкал, точно солдат-отпускник, рассказывающий, как он заработал свои медали, прежде чем описать своим слушателям, как его штык распорол живот врага. Но потом он все равно об этом рассказывает, — они ведь хотят знать! — рассказывает с раздражением и некоторым презрением к изнеженным городским жителям, которым никогда не приходилось вспарывать чей-либо живот. И он рассказал Эллен о капсулах, и о том, что произошло на крыше, и о том, почему ему было необходимо убить Дороти и почему потом сама логика подсказала, что ему надо перевестись в Колдвелл и начать ухаживать за ней, Эллен, о вкусах и пристрастиях которой он знал из рассказов Дороти. Он знал, как изобразить из себя человека, которого она ждала всю жизнь. Завоевание девушки, над которой он имел такое преимущество, не только отвечало требованиям логики, но и доставляло ему какое-то злорадное удовлетворение, как бы компенсируя неудачу с ее сестрой. Какое это было самовосхваление, какое пренебрежение к законам, как одобрительно он похлопывал самого себя по плечу, как презирал эту девушку, в ужасе закрывающую рукой рот. Жизнь преподносила все на серебряном блюдечке; она не знала, каково жить на раскачивающихся мостках, под которыми зияло поражение в жизни, что значило дюйм за дюймом пробираться к твердой почве успеха, до которого было еще так далеко.
Она слушала, ощущая боком дуло его револьвера. Это давление было болезненным только поначалу, а потом вся левая сторона у нее онемела, словно уже умерла, словно смерть от револьвера приходила не быстрой пулей, а онемением, медленно распространяющимся от того места, куда упиралось дуло. Она слушала и плакала; ей было противно и страшно, и она никак иначе не могла выразить эти чувства. Ей сжимало горло, она стонала, как раненое животное: слез почти не было — были стоны и конвульсивная дрожь.
А затем она замолчала и только с отчаянием глядела на свои руки, теребившие носовой платок.
— Я же тебе говорил, что не надо туда ехать, — с какой-то обидой говорил он. — Я умолял тебя остаться в Колдвелле. Разве не так? — Он поглядел на нее, словно ожидая, что она подтвердит его слова. — Так нет же! Тебе надо было разыгрывать из себя ищейку. Теперь ты поняла, что ожидает доморощенных ищеек. — Он посмотрел вперед на шоссе. — Если бы ты только знала, что я пережил начиная с понедельника.
Он заскрипел зубами, вспомнив, как после звонка Эллен утром в понедельник под ним словно разверзлась пропасть. «Дороти не могла покончить с собой. Я еду в Блю-Ривер!» Он вспомнил, как помчался на вокзал, как едва застал ее перед отправкой поезда, как отчаянно и бесполезно умолял никуда не ездить. Но нет, она села в поезд. «Я тебе напишу и все объясню». И он остался стоять на платформе, глядя, как уходит поезд. На лбу у него выступил пот. Его одолевал страх. Ему делалось тошно при одном воспоминании об этом.
Эллен что-то тихо проговорила.
— Что?
— Тебя поймают…
Помолчав, он сказал:
— А ты знаешь, сколько преступлений остаются нераскрытыми? Больше пятидесяти процентов! А может, и еще больше. — Помолчав еще несколько мгновений, он продолжал: — Как меня поймают? Отпечатков пальцев я не оставил. Свидетелей не было. Мотив — они о нем не подозревают. Обо мне даже не вспомнят. Револьвер? По пути в Колдвелл я буду пересекать Миссисипи и брошу туда револьвер. Автомобиль? Часа в два или три ночи я припаркую его недалеко от того места, где взял. Полиция решит, что его украли подростки, которым вздумалось покататься. — Он улыбнулся. — Я и вчера вечером сделал то же самое. Я сидел в кино позади тебя и Пауэлла и был за углом, когда он поцеловал тебя на ночь. — Он глянул на нее — как она на это отреагирует? Но Эллен не отреагировала никак. Он опять стал смотреть на дорогу и опять нахмурился. — Твое письмо… Сколько я пережил, пока получил его. Начав его читать, я подумал, что мне ничто не грозит: ты искала какого-то парня, с которым она осенью в одной группе занималась английским. Я же познакомился с ней только в январе — на семинаре по философии. Но потом я понял, кого ты подозреваешь, — того парня, которому она вязала носки, моего предшественника. Мы были с ним в одном семинаре по математике, и он видел меня с Дорри. Я подумал, что ему, наверно, известно мое имя. Я знал, что, если он тебя убедит в своей непричастности… если он упомянет мое имя…
Он вдруг резко нажал ногой на педаль тормоза, и машина со скрином остановилась. Изогнувшись, он левой рукой включил задний ход, затем снова нажал на акселератор, и машина медленно покатилась назад. Справа появились темные очертания приземистого дома позади большой пустой парковки. Фары машины выхватили из темноты вывеску на краю шоссе: «Лилли и Доун — потрясающие бифштексы». Внизу висела вывеска поменьше: «Открывается 15 апреля».
Он включил первую скорость, крутанул руль вправо и нажал на газ. Проехав поперек парковки, он остановился сбоку от приземистого здания, но мотор не выключил. Нажал сигнал — громкий звук прокатился в ночи. Подождал минуту, потом опять нажал сигнал. Ничего не произошло. Нигде не открыли окно, не включили свет.
— Похоже, никого нет дома, — сказал он и выключил фары.
— Пожалуйста… — сказала она, — пожалуйста…
Он в темноте проехал вперед, завернул налево, где асфальт парковки сливался с другой, меньшей площадкой. Широко развернувшись, он почти съехал с асфальта на землю поля, которое простиралось перед ними. Он завершил разворот, пока машина не оказалась повернутой в том направлении, откуда они приехали.
Не выключив мотора, он поставил машину на ручной тормоз.
— Пожалуйста… — прошептала Эллен.
Он посмотрел на нее:
— Думаешь, мне хочется это делать? Думаешь, мне это нравится? Мы ведь практически были помолвлены. — Он открыл левую дверцу. — Но тебе понадобилось умничать… — Он вышел на асфальт, по-прежнему держа под прицелом ее сжавшуюся фигурку. — Выходи, — сказал он. — Выходи с этой стороны.
— Пожалуйста…
— А что мне с тобой делать, Эллен? Не могу же я тебя отпустить. Я ведь просил тебя поехать со мной в Колдвелл, не вызывая полицию. — Он раздраженно дернул револьвером: — Выходи.
Она проползла по сиденью налево, сжимая в руках сумочку. Потом вышла на асфальт. Он показал ей револьвером, куда идти. Она оказалась спиной к полю, а между ней и машиной был револьвер.
— Пожалуйста… — сказала она, беспомощно прикрываясь сумочкой, — пожалуйста…
«Кларион леджер», Блю-Ривер,
четверг, 15 марта 1951 года
В течение двух часов неизвестный человек, вооруженный револьвером, совершил два зверских убийства. Его жертвами стали Эллен Кингшип, возраст — двадцать один год, место проживания — Нью-Йорк, и Дуайт Пауэлл, двадцати трех лет, студент Стоддардского университета. Пауэлла убили в 23.10 в доме миссис Элизабет Хёниг, 1520, Западная Тридцать пятая улица, где Пауэлл снимал комнату. Согласно предположениям полиции, Пауэлл вошел в дом в 21.50 в сопровождении мисс Кингшип, поднялся на второй этаж и наткнулся там на вооруженного грабителя, который ранее пробрался в дом, взломав заднюю дверь…
…Судебный эксперт установил, что мисс Кингшип умерла около полуночи. Но ее тело нашли лишь в 7.20 утра, когда Уиллард Херн, одиннадцати лет, живущий в деревне Рандалия, проходил через поле, лежащее позади ресторана. От мистера Гордона Ганта, диктора КБРИ и друга мисс Кингшип, полиция узнала, что последняя — сестра Дороти Кингшип, которая в апреле прошлого года совершила самоубийство, бросившись с крыши здания муниципалитета.
Отец убитой девушки, Лео Кингшип, президент корпорации „Кингшип коппер“, должен прибыть в Блю-Ривер сегодня днем в обществе дочери Марион Кингшип».
«Кларион леджер», Блю-Ривер,
четверг, 19 апреля 1951 года
Дирекция КБРИ приняла решение уволить Гордона Ганта (смотри репортаж на 5-й стр.) за то, что, несмотря на многочисленные предупреждения, он упорно использовал микрофоны КБРИ для злопыхательских выпадов, порой клеветнического свойства, в адрес полицейского управления. Речь идет об убийстве два месяца тому назад Эллен Кингшип и Дуайта Пауэлла. Его критика полиции по радио была по меньшей мере опрометчива. Но, учитывая, что до сих пор нет намека на решение этого дела, приходится признать справедливость критики мистера Ганта, если и не формы, в которой она выражалась».
В конце учебного года он вернулся в Менассет и большей частью сидел дома, погруженный в глубокую депрессию. Мать сначала пыталась бороться с его дурным настроением, потом сама им заразилась. Между ними начались ссоры, доходившие до яростных перепалок. Чтобы не сидеть дома и немного отвлечься от своих проблем, он опять пошел на работу в галантерейный магазин. С девяти до половины шестого обслуживал посетителей, стараясь не смотреть на красноватый отблеск медной отделки прилавка.
Однажды в июле он вынул из кладовки свой небольшой сейф, поставил его на стол, отпер и вынул газетные вырезки, касавшиеся убийства Дороти. Он порвал их на мелкие клочки и спустил в уборную. То же самое он сделал с вырезками об Эллен и Пауэлле. Потом вынул рекламные проспекты «Кингшип коппер»: он опять обратился туда с просьбой прислать ему проспекты после того, как начал ухаживать за Эллен. Он уже собрался порвать и проспекты и вдруг горестно улыбнулся: Дороти, Эллен…
И вдруг у него в сознании возникли слова: «Вера, надежда…» Это перечисление обычно кончается словом «любовь». Дороти, Эллен… Марион.
Он усмехнулся сам над собой и опять взялся за проспекты.
Но ему не удалось порвать плотную бумагу. Тогда он медленно положил проспекты на стол и стал машинально разглаживать складки, которые образовались от его усилий.
Он подвинул сейф и проспекты на край стола. Сел, взял лист бумаги, написал сверху «Марион» и вертикальной чертой разделил лист на две половины. Одну колонку озаглавил «за», другую — «против».
Для колонки «за» у него было много материала, который он почерпнул из разговоров с Дороти и Эллен. И та и другая часто упоминали Марион: что она любит, чего не любит, каковы ее мнения по тому или иному вопросу, как сложилась ее жизнь. Он чувствовал, что знает о ней все, хотя ни разу с ней не встречался: одинока, исполнена горечи, живет одна… Лучше и не придумаешь.
Сторона «за» вызывала в нем положительные эмоции. Еще один шанс. Если все удастся, о двух прошлых неудачах можно будет забыть. Три — счастливое число… Во всех детских сказках удача сопутствует третьей попытке, третьему желанию, третьему жениху…
В графе «против» он не смог написать ничего.
В ту ночь он порвал листок с колонками «за» и «против» и начал новый список: качеств, мнений, симпатий и антипатий Марион Кингшип. Он записал несколько пунктов и в дальнейшем регулярно дополнял этот список. В свободные минуты он заставлял себя вспоминать разговоры с Дороти и Эллен, разговоры в кафетериях, на переменах, на прогулках, на танцах, извлекая из омута памяти все новые и новые обрывки фраз.
Иногда он проводил целый вечер, лежа на диване и вспоминая. Он как бы сделал из одной части мозга орудие для раскапывания другой, подсознательной его части, используя его как счетчик Гейгера, который начинал тикать при упоминании Марион.
Список разрастался, его настроение улучшалось. Иногда он вынимал из сейфа бумаги, даже когда ему нечего было добавить в список, — просто чтобы еще раз насладиться своей целеустремленностью, изобретательностью, логическим мышлением. Это было почти так же приятно, как читать вырезки о смерти Дороти и Эллен.
— Ты чокнутый, — сказал он себе однажды вслух, глядя на свой список, и ласково добавил: — Полоумный.