Аше Гарридо
Аудьярта, беренгьера, дианора
События, описанные в этой истории, произошли лет пятнадцать спустя после первого нашествия мавров, которое, как известно, было отбито, а неверные — изгнаны из пределов Хеоли, но в Андалусии они оставались, и лишь долгое время спустя королям Кастильским удалось их выгнать восвояси.
А тот проход в горах, через который только и могло пройти вражеское войско, был перегорожен крепостью, прозванной “Не-дальше”, а ущелье стало называться Запертой дверью.
Замок герцога Барасса находился в двух неделях пути от Запертого ущелья. Стоял конец апреля, время помолвок и свадеб. И в замке со дня на день ожидали прибытия жениха.
В благородной семье Барасс выросли две дочери: Аудьярта и Беренгьера. В один и тот же день им обеим исполнилось по семнадцать лет, и считанные дни оставались до венчания одной из них и отъезда в монастырь другой. Как бы не перепутать, венчаться должна была Аудьярта, а идти в монастырь — Беренгьера. А перепутать так легко! Если поставить благородных девиц рядом, волей-неволей будешь переводить взгляд с одной на другую, пока не закружится голова. Раньше можно было легко различить барышень: одна, кажется, Аудьярта, молчаливая, с мечтательным, отрешенным взглядом, погруженная в себя — или во что-то большее себя; другая, видимо, Беренгьера, с зелеными искрами в глазах, с невинной и обольстительной улыбкой, рассыпающая золотой смех…
Теперь же, после того, как накануне вечером бросились в ноги дому Уго Барассу, своему отцу, и умоляли его переменить решение, но получили строгий отказ, стали девицы одна другой удрученнее и молчаливее. Трудно сказать, кто из них бледнее и печальнее: Аудьярта, которой не позволили идти в монастырь вместо Беренгьеры, или Беренгьера, которой не позволили вместо Аудьярты выйти замуж за светлого рыцаря по имени Гвидо, носившего одну из благороднейших в Хеоли фамилию Гоасс.
Накануне свадьбы печальные сестры сидели у окна в покоях Аудьярты. Перед Аудьяртой стояли большие пяльца, проворная игла поблескивала в ее пальцах. Беренгьера, облокотясь на подоконник, глядела вниз, нервно крутя белый веер, сделанный в виде флажка, дорогой, привозной — венецианский. Духота и в самом деле стояла необычайная.
За ее спиной Аудьярта, не отрываясь от работы, пожала плечами.
— Ну Аудьярта же… — внезапно оттолкнувшись от подоконника, обернулась младшая к старшей. — Ну сестрица… Это же так просто!
— Нет, — грустно, но непреклонно отвечала сестра, не остановив ни на мгновенье мелькания иглы над пяльцами.
— Почему же нет?! Аудьярта! Никто и не заметит!
— Нет.
— Посмотри на себя. Чем ты занята? Да если б завтра моя свадьба — разве я колола бы пальцы иглой? Да я бы пела! Я бы плакала! Я… что угодно, но только не так, не так как ты! Зачем тебе Гвидо? Ты его не любишь и он тебя не любит.
— А разве тебя он любит? — рассеянно спросила Аудьярта, не замедляя стежков.
— Зато я его люблю! — пылко воскликнула Беренгьера. — И он полюбит, он полюбит меня, если станет моим мужем. Разве можно меня не любить? Разве сможет мой муж не любить меня? Аудьярта! Знаешь ли ты, как я его люблю? Если ты не согласишься сделать, как я говорю, если ты пойдешь под венец с Гвидо — я убью тебя!
И рыдая Беренгьера уронила голову на подоконник. Веер выскользнул из ее руки и, кувыркаясь, полетел вниз. Аудьярта отложила вышивку, встала и подошла к сестре, нежно обняла ее за плечи.
— Ты дура, — сказала Беренгьера, не поднимая головы, но уже не рыдая. — Ты ни себе, ни мне не дашь обрести счастье. Дура.
Тут она стремительно поднялась с кресла и быстрым шагом пошла прочь. У двери Беренгьера обернулась и твердо сказала, глядя сестре прямо в глаза: — Запомни: женой Гвидо буду только я.
Аудьярта проводила сестру растерянным взглядом.
Веер, выпавший из руки Беренгьеры, упал прямо к ногам Фаусто. Фаусто был стремянным Гвидо Барасса. Он вместе с рыцарем провел два года в крепости “Не-дальше”, и Гвидо отличал его среди слуг и не раз думал о том, что, родись Фаусто рыцарем, о лучшем товарище нельзя было бы и мечтать. А сколько раз они друг другу были обязаны жизнью, господин и слуга не считали.
Фаусто стоял под окном, так, что барышням сверху его не было видно. Он давно так стоял.
Он был влюблен в младшую, но даже если бы не был назначен ей постриг, Фаусто ни словом, ни взглядом не решился бы выдать себя. Кто был он? Всего лишь слуга своего господина, придерживающий стремя его коня. А кто она? Благородная барышня, сестра невесты его господина.
Но кто запретит любоваться дерзкими зелеными глазами и алым смеющимся ртом? И черными кудрями, тугими и блестящими, подпрыгивающими по сторонам лица при каждом шаге, стремительном, летящем? И гибким станом, стянутым вышитым поясом? Ах, если бы он смел мечтать, он придумал бы, что увезет Беренгьеру далеко-далеко… Был в Хеоли (и до сих пор сохранился) такой обычай, приводивший в бешенство отцов, но свято соблюдавшийся (при молчаливом попустительстве матерей): если отвергнутый родителями жених увозит невесту и в течение месяца успешно скрывается от розысков и погони, то спустя месяц, вернувшись с девицей в дом ее родителей, получает благословение вести ее к венцу. Это было все, что осталось со временем от старинного права хеолийских женщин самим выбирать себе мужей. Воспользоваться этим остатком права могла любая девица — хоть бы и наследная принцесса. Вся штука заключалась в том, что на поиски беглецов поднималась вся Хеоли. Тот, кто проходил испытание успешно, признавался достойным породниться с любой самой знатной семьей. Фаусто был уверен, что смог бы.
Но…
Но все это могло произойти только с согласия девицы. Разве Беренгьера согласилась бы?
Беренгьера была надменна той естественной, непринужденной надменностью высокородной барышни, которую и надменностью-то не назовешь. Это скорее — неспособность заметить того, кто не принадлежит к ее миру. Если бы Фаусто и решился открыть ей свою любовь, Беренгьеру это удивило бы безмерно. Ведь рыбы не влюбляются в птиц, так и они с Фаусто принадлежали к разным видам. С ее точки зрения, конечно.
А Фаусто, как сказали бы в прежние дни, чьим бы ни был сыном, Бог дал ему наружность красивую и приятную, а сердце благородное, от какого всякое благородство и происходит. Но он поступил некрасиво: вместо того, чтобы вернуть дорогой привозной шитый серебром и жемчугом веер барышне или хотя бы отдать его барышниной служанке Лойзе, Фаусто повертел его в руках, повертел, да и сунул за пазуху. И решил, что будет носить его там всегда.
Не говоря уже о ее любви к Гоассу, нельзя было представить инокиню менее подходящую к своему месту и предназначению, чем Беренгьера. А Гвидо она любила всегда. Их семьи были в родстве, которое старательно поддерживали из поколения в поколение, и владения их граничили между собой. Барышни Барасс и наследник Гоассов с детства проводили друг с другом немало времени, вместе участвуя во всех увеселениях, приличных молодежи их положения: в зимних охотах, пирах и танцах на Святки, весеннем празднике цветов, летних прогулках и соколиной охоте. Когда молодой Гоасс стал ездить на рыцарские состязания, Беренгьера как по волшебству становилась молитвенницей прилежней сестры — за его успех. И никогда так усердно не молилась Беренгьера, как в те два года, которые Гвидо Гоасс провел в Запертом ущелье, в крепости “Не – дальше”…
Видно, хранили Гвидо ее молитвы, да сердца его не уберегли. Вернулся он, хоть живой и здоровый, тот да не тот. Раньше, к неудовольствию старших, без устали напоминавших, что это Аудьярта предназначена ему в супруги, он все время проводил с Беренгьерой. Как старшие догадывались об этом, если сестры так похожи? — спросите вы. И догадываться нечего. Зайдите в часовню, подойдите к молящейся, спросите: “Кто ты, дитя?” — и услышите в ответ: “Аудьярта”. Значит, гуляет по саду рука об руку с сестриным женихом никто иная как Беренгьера. И сколько раз младшая просила старшую: “Что тебе стоит? Не хочешь лгать, так хоть смолчи. Притворись, что за молитвой не слышишь…” Все напрасно.
Но когда вернулся Гвидо с войны, все изменилось. По нескольку месяцев не наведывался он в замок Барассов, а если приходилось — избегал оставаться с Беренгьерой наедине. А вскоре и вовсе вернулся в крепость. Между тем назначенный задолго день свадьбы приближался. Стала Беренгьера просить сестру: “Ты пойди в монастырь, а я — под венец с Гвидо”. Но Аудьярта отвечала: “Нельзя. И вам счастья не будет, и мне… Терпи, что родительской волей назначено”.
Но часто, пробравшись ночью в спальню к сестре, Беренгьера заставала ее в слезах, и как будто сестра разговаривала сама с собой.
— С моим возлюбленным.
— Кто он?
Аудьярта обращала к сестре сияющий кротостью и счастьем взгляд, как будто слепой, но скорее — не способный воспринять то, что перед ним, из-за наполненности тем, что из него лучится. Беренгьера, не дождавшись ответа, принималась за уговоры. И под утро уходила ни с чем. Нельзя ведь считать чем-то такой вот ответ:
— Кто — он?
Сияющий взгляд.
Нынче ночью она снова кралась по темному коридору, высокому, пустому и гулкому.
В темноте розовато светилась маленькая ладонь, прикрывающая огонек свечи от сквозняка, вздрагивающий, дышащий свет плясал на хмуром лице, высоко вскидывая тени от ресниц, мерцая в темных зрачках.
За толстыми стенами замка, над горами, в небе кто-то огромный ворочался, погромыхивая, но гроза все не могла собраться. К ночи духота стала невыносимой, а больше всего страдали те, кто и так страдал от бессонницы. Беренгьера, например.
Беренгьера подкралась к двери в сестрину спальню, присела на корточки и прижалась лицом к замку, одним глазом, а после другим. Ничего не разглядев, припала к прорези замка ухом.
Вся эта речь показалась Беренгьере одним кратким выдохом, и наступила тишина. Беренгьера снова попыталась разглядеть что-нибудь в замочную прорезь. Лишь слабый отсвет такой же, как у нее самой, свечи уловил ее округленный глаз. Беренгьера поднялась, взялась за ручку, тихонько потянула дверь.
— Да, я понимаю. Ни за что я не принесу тебе в приданое хитрость, и ложь, и обман. Но ты видишь, что меня разлучают с тобой.
Тишина.
Тут Беренгьера не выдержала. Она рванула дверь и впрыгнула в спальню сестры.
— Ты?!
— Я!
— Ты подслушивала!
— Каков упрек! А ты лишаешь меня жениха и любви. И при этом хочешь прослыть благочестивой и послушной.
— Сестрица, — вздохнув, уже спокойно заговорила Аудьярта. — Но ведь Гвидо — не твой жених. Мой. Что правда то правда, мне он не нужен. Ты пугаешь меня, а не понимаешь: я не боюсь смерти, она милее, чем брак с Гоассом. Я боюсь только того, что ты возьмешь грех на душу…
— А не хочешь этого — уступи мне Гвидо.
— Я бы рада. Что же мы с начала начинаем то, о чем говорим без конца эти дни?
И так — до рассвета.
Прежде чем праздновать в доме жениха, по давнему хеолийскому обычаю справляли свадьбу в доме невесты.
Задумано было на славу: младшая напоследок повеселится и порадуется на свадьбе старшей, а уж после отбудет в монастырь бенедиктинок неподалеку. И исполнено на славу: полы устланы душистыми травами и полевыми цветами, составлен длинный стол, покрыт скатертью из тонкого полотна — не один месяц трудились над ней вышивальщицы; заготовлено вдоволь кур, куропаток, дроф, журавлей, гусей, уток, фазанов, косуль, кроликов, ланей, кабанов, а также лаванды, перца, корицы, смол, гвоздики, имбиря, муската и шафрана. Множество трубадуров и жонглеров, привлеченных известием о свадьбе, собралось в замок, и везде слышны были трели и переборы, настройка струн на разный лад: то рота, то виола, то ребек, то свирель, то мюзета, то мандола или монокорд.
Пастушку увидал в полях
между холмов на берегу
между холмов на берегу
реки, шуршавшей в камышах,
а кто, назвать я не могу,
а кто, назвать я не могу,
но не поэт и не монах,
воскликнул “ах!”.
И к ней направился тотчас,
и чтоб застать ее в врасплох,
и чтоб застать ее в врасплох,
свернул с дороги и увяз,
так густо рос чертополох,
так густо рос чертополох,
и он сказал: “В недобрый час!”,
добавил “ох!”
Так молвил он, судьбу кляня,
но чтоб настичь ее скорей,
но чтоб настичь ее скорей,
в объезд направил он коня,
где путь отложе и ровней,
где путь отложе и ровней,
в жару любовного огня,
и крикнул “эй!
И что еще он ей сказал,
и что ответила она,
и что ответила она,
я б вам немедля рассказал,
но эта песня так длинна
но эта песня так длинна,
кто что нашел, кто потерял,
и чья вина…
Невеста и ее сестра (обе казались особенно бледными и удрученными оттого, что надеты на них лучшие наряды и украшения, и от этого еще более похожие, чем всегда) стояли перед матерью, мадонной Эрменхильдой. Беренгьера жаловалась на сестру, и мать ласково и печально смотрела на них и как будто между ними, словно стремясь увидеть кого-то третьего.
И мадонна Эрменхильда поцеловала дочь и перекрестила ее.
— Я не плачу, — шмыгнула Беренгьера, низко опустив лоб и косясь на сестру.
— Сестра выбрала за тебя, но за нее — судьба. Тебе дана не худшая участь. Если бы ты смогла ее полюбить…
— Я люблю только Гвидо Гоасса!
— Не знаю, почему ваш отец настаивает на своем. По мне, если бы вы поменялись, хуже не было бы. Мы никогда не говорили вам, почему одна из вас была еще в колыбели посвящена Богу. Я скажу сейчас. У тебя нежное сердце, Беренгьера, может быть, ты сумеешь принять свою участь, если поймешь, в чем ее смысл.
По выражению лица Беренгьеры трудно было бы сказать, что она согласна с мнением матери о себе и своем сердце, но она промолчала.
— Откуда ему знать, что меня? — воскликнула Беренгьера. — Разве не могли нас перепутать в колыбели, если до сих про только честность Аудьярты позволяет отличить нас одну от другой?
— Отец уверен, и не тебе, дитя, оспаривать его слова.
— Простите, матушка, — Беренгьера скромно потупила глазки. — Но разве не лучше?…
— Не лучше, когда ты так упряма. Ступай в часовню, дитя мое, — сказала мадонна Эрменхильда старшей дочери. — Отец Эусебио примет твою исповедь. А ты, дорогая, помоги мне присмотреть за приготовлениями. И надо распорядиться, чтобы накормили музыкантов. Пойдем. Слышишь, что за прелестный голосок? Ручаюсь, среди жонглеров есть девушка. Пойдем же!
Но Беренгьера стояла, не отрывая упорного, хмурого взгляда от сестры. И та, как околдованная ее взглядом, не могла шагу ступить. Они смотрели друг другу в глаза, обе готовые сразиться за свою любовь. Наконец, мать взяла Беренгьеру за руку и увела ее.
Не надо жалости, мой друг.
Кто обошелся без разлук?
Кто счастья не терял из рук?
Кто прожил жизнь без горьких мук?
А я чем лучше?
Не надо жалости, прошу.
Пусть ожерелий не ношу,
парчовых платьев, и сушу
в пути одежду, и спешу
на зов небрежный.
Не надо жалости, пока
на струнах не дрожит рука,
и жму лады наверняка,
и не страшнее сквозняка
пока что старость.
Часовня находилась в стороне от жилых и хозяйственных построек, и Аудьярта спешила по дорожке через сад. Там поджидал ее Гвидо.
— Сеньо Гоасс… — Аудьярта, потупившись, присела в поклоне.
— Мне важно поговорить с вами, сенья Аудьярта.
— Я тороплюсь. Отец Эусебио ждет меня.
— Он молится за нас. Я предупредил, что задержу вас… ненадолго. Я должен сделать вам признание, и сделать его до вашей исповеди, чтобы, если вы испытаете ко мне неприязнь или более злое чувство, чтобы оно не лежало на вашей душе пятном или грузом, когда мы встанем перед алтарем.