нибудь задевал черную крутящуюся пластинку с неподвижным лоснящимся бликом; мачеха
на кухне напевала свое, не замечая кусочка рыжего теста, прилипшего к локтю. И вот уже
прямо по воздуху плыла минувшая мечта, которая от того, что тоже снилась, не утратила той
своей свежести и аромата – летний ночной дождь, под ним – настоящий, почти живой,
автомобиль, трогательно новый, чуть-чуть беззащитный, со сверкающими воронеными, как у
сытой лошади, боками; дождевая вода, попадающая к нему на никелированные ободки,
тотчас обращается в ртуть подвижную и блестящую, от капота поднимается едва заметный
парок, какой обволакивает, сладко душит ребенка... Вот только надо проснуться утром
пораньше, когда дом снаружи омоет дождь и роса, и под окнами будет стоять тот самый
автомобиль, настоящий, почти живой, трогательный новый и чуть-чуть беззащитный...
– Ну конечно, твой, чей же еще, садись на мягкое кожаное кресло, мчись по мокрой
земле, по траве по облакам! – должен был кто-то разрушить последние сомнения.
И снова зеркало, на этот раз с темно-фиолетовым небом, где приклеена желтая
монетка луны (липа спряталась до утра), показывает мечтающего мальчика чуть опьяневшего
и очень усталого, почти засыпающего Обнимку со своей мечтой, измученно поводящий
впалыми боками –никто не разрушает сомнений (о них даже никто не догадывается!), никто
не разбудит утром никто не пообещает медленного ночного дождя. Зато ему говорят: «Может,
ты пойдешь спать, малыш?», а когда он отказывается, гладят его по голове и тотчас забывают,
закуривая новые папиросы, серо-белые и хрустя- е, и перед глазами опять все начинает
плыть, обещая, маня и настораживая.
На этом месте Георгий Николаевич обычно просыпался и запивал увиденное водой, но
во рту все равно было приторно-сладко, словно тот, давным-давно съеденный шоколад выпал
из сна и попал спящему на язык, склеил губы, перепачкал щеки и пальцы. Георгий
Николаевич трогал свое лицо и не успокаивался, ощущая неуверенными пальцами лишь
сухие морщины.
Дальше он мог снова заснуть или не засыпать, в любом случае продолжение юбилея
отца оказывалось на виду: мальчик в матроске из-за упрямства остался сидеть на стуле, все
более жестком и неудобном, продолжая глядеться в зеркало, из-за упрямства продолжал
слушать непонятные и неинтересные тосты и дождался-таки. «Ну, хватит тебя томить,
дорогой ты наш»,– сказали гости отцу, сгрудившись кучкой, будто собирались позировать
фотографу (значительно позже, в Пятигорске, Георгий Николаевич видел такие вот
улыбающиеся группы, первый ряд сидел, второй – стоял, третий – взбирался на скамью; все
дружно улыбались), и откуда- то из глубины себя достали подарок, но отдавать его словно не
торопились – все ходила небольшая бархатная коробочка по рукам, пока наконец не попала к
отцу. Сдержанный обычно отец удивленно задирает брови, мачеха в восхищении подносит
пальцы ко рту...– как же хочется все это, особенно последнее, перевести в измерение
прошедшего, прошлого времени, но не выходит и не выйдет, должно быть, никогда...
Приходится ломать себя, пересиливать, чтобы подальше отстраниться от давнишнего юбилея
отца, чтобы поменьше чувствовать и видеть себя там, и Георгий Николаевич настаивал: отец
удивленно задрал брови, мачеха восхищенно поднесла пальцы ко рту. . Коробочка зевнула в
руках отца, и он достал оттуда тяжелые, тускло-желтые часы, с которых свисала длинная
подвижная цепочка с еще более длинной тенью, быстро пробежавшей по стене и окну.
– Но зачем же так, это ведь страшно дорого,– сказал отец и с виноватой улыбкой
протянул часы своим товарищам, словно говоря – хорошую шутку вы придумали, ребята, я ее