Но вернемся к нашей Ветхости.
Итак, стоим мы в переулке и слушаем чтение Диджо. Нескончаемое предложение близится к кульминации. В тот самый момент, когда паук и гусеница осознают никчемность битвы, подлетел воробей и склевал их обоих. Оказывается, это была притча. Кто знает, сколько насекомых было принесено в жертву, чтобы из-под пера Диджо вылились эти страницы? Повесив головы, мы бормотали:
— Да, великая вещь, Диджо. Отлично, парень, отлично. Без дерьма. Валяй дальше, выскочит в бестселлеры.
Диджо сложил листки, засунул в задний карман штанов и ушел, не обронив ни слова.
Впоследствии, если кто-то заговаривал о его романе «Ветхость» и бесподобном первом предложении, Диджо неизменно отвечал: «Да, но дальше все под горку и под горку».
Так как было непохоже, что Диджо воспользуется названием своего романа в обозримом будущем, мы решили приспособить его для нашей рок-группы. Обсудили несколько вариантов — «Парни из квартала «Ветхость», «Ветхость», «Ветхости — нет», «Ветхая бригада». Хотели даже «Перец и парни из «Ветхости», но Перец наотрез отказался. И тогда решили — просто «Обветшалые». Куда эффектнее, чем «Безымянные». Сначала нам, конечно, нравилось быть «Безымянными», но потом стало казаться, будто мы во всеуслышание признаемся в кризисе личности. И потом, слишком уж названием своим походили мы на бейсбольную команду ребят, вернувшихся из Кореи. Когда мы были мальчишками, парни эти представлялись нам героями, легендарными личностями. Лихо гоняли по кварталу на «Индианах» и «Харлеях». Теперь же болтались в угловых барах, отращивая на пиве животы и пару раз в неделю играли в бейсбол, сбиваясь в команды без названия и формы.
Вечерами мы ходили к парку Лаундейл, где обычно проходили бейсбольные матчи. И каждый раз какая-нибудь команда, называвшая себя, скажем, «Дамон Демонами» или «Латинскими кобрами», в черной с золотом форме громила их вдребезги.
Казалось, существует неуловимая связь между безымянностью и проигрышем. Я часто наблюдал за нашими бейсболистами после матчей: они толпились под неоновыми вывесками баров, накачиваясь пивом и играя мячом, и у меня возникало чувство, что анонимность и неизбежность поражения выбраны ими добровольно. Корея лишь подтвердила этот выбор, но обезличенность сидела в них еще до мобилизации. Помню, как-то организовали они клуб мотоциклистов, который так и назвали — «Клуб мотоциклистов». Единственная безымянная команда мотоциклистов, известная мне.
Многие из этих парней выросли в том же квартале, что Перец и Зигги: унылые ряды безликих домов с общими боковыми стенами, известные просто как «строения». Поколение за поколением безымянные компании слонялись между «строениями» и исчезали, оставляя после себя нелепые надписи на стенах: предупреждения без подписи, угрозы, не подкрепленные авторитетом имени группы.
Лишь став «Обветшалыми», начали мы осознавать безликость окружающего. Другие кварталы как-то именовались. К примеру, «Задворки», «Маркет парк», «Греческий город», «Логан сквер». Некоторые назывались в честь знаменитых перекрестков «Халстед» или «Тейлор». Мэр по-прежнему жил в Бриджпорте, квартале, где родился. Наш район именовали раньше «Зона 8», по почтовому коду, но это не прижилось. Никто не говорил: «Назад, в Зону 8». Некоторое время, правда, Диджо примерял «Зону 8» как возможное название для своего романа, но в конце концов отверг — очень уж похоже на научную фантастику.
Разгуливая по улицам, мы вдруг обнаружили, что не знаем, как называются деревья, рядом с которыми выросли, или цветы, которыми любовались с детства. Даже улицы в нашем квартале назывались номерами, чего я, наверное, ни за что бы Не заметил, если бы не Дебби Вайс.
Дебби тоже играла на саксофоне в оркестре своей девчоночьей школы. Познакомился я с ней в нотном отделе музыкального магазина «Лайон и Хили». Мы просматривали сборники Литтл Ричарда. В его песнях — потрясающие вариации для сакса, такие играешь вдохновенно, забывая обо всем.
— Тенор или альт? — поинтересовалась девочка, не отрываясь от нот.
Я оглянулся и, убедившись, что она обращается ко мне, ответил:
— Тенор.
Дебби мурлыкала «Тутти Фрутти».
— Вот, что мне хотелось бы на день рождения. У меня альт. Старый «Мартин». Моего дяди. Знаешь, он играл с самим Чиком Веббом.
— А-а, — уважительно протянул я, хотя понятия не имел, кто такой Чик Вебб. — А как ты догадалась, что я на саксофоне играю? — спросил я, втайне польщенный, что по мне сразу видно, кто я.
— Или сакс или дикий вкус на галстуки. Ты что, всегда таскаешь на шее ремешок?
— Да нет, забыл снять после репетиции, — соврал я.
На самом деле я всегда таскал шейный ремешок, вроде того, как мексиканские парни в нашем квартале носят поверх маек золотые цепочки, с той лишь разницей, что у меня болтался на ремешке крючок для сакса, а не крестик, как у них.
Из магазина мы направились во фруктовый бар. Я взял «Коку Нану», а Дебби — коктейль, понятия не имею, как такой называется, из манго, папайи и плодов страстоцвета.
— А ты что, решил, я по мозолям на больших пальцах догадалась? — заливалась девочка.
Мы сравнили мозоли, образовавшиеся от инструмента. Дебби была премилой чудачкой. Никогда не встречал я девчонки, с которой было бы так легко. Мы болтали о музыке, о язычках саксофонов, о школьных делах. Одно было худо — я безудержно врал. Наболтал, будто играл в оркестре Сисеро, в клубе, где заправляла мафия. Дебби сказала, что в Сисеро никогда не была, но что там творится — конец света. «Конец света» — ее излюбленное выражение. На прощанье Дебби пригласила меня в гости. Написав на салфетке адрес, спросила, знаю ли я, как туда добраться. На что я почему-то ответил:
— Ну само собой.
«На Север, к свободе!» — стучало у меня в голове, когда я ехал к Дебби в первый раз, мучительно пытаясь вспомнить все небылицы, которыми угостил накануне. Добирался целый час, сделал две пересадки, и кончилось тем, что совсем заблудился. Я привык к улицам под номерами, они точно указывают, где вы находитесь и какая улица следующая. «Будто широту знаешь», — сказал я тогда Дебби. Она же доказывала, что их Северный район более аристократичен, поскольку у здешних улиц есть названия.
— В номере отсутствует индивидуальность, пойми, Дэвид. Разве можно питать какие-нибудь чувства к улице, которая называется «Двадцать вторая»? — убеждала девочка.
В Южном районе Дебби не бывала, разок только ездила туда в музей.
Домой я возвращался на поезде «Б» — он как раз останавливается у Дуглас парка — и воображал, что Дебби сидит рядом. Подъезжая к своей остановке, придирчиво разглядывал крытые толем крыши, веранды, переулки и внутренние дворики, втиснутые между фабрик, стараясь представить, как это все видится человеку, впервые попавшему в наш квартал.
Вечерами Двадцать вторая сверкает многоцветьем огней, мерцает неоном витрин и тротуаров. Воздух пропитан ароматами ресторанов — гамбургеры, пицца, блюда из кукурузы, кипящее масло от «такерфас». В барах гремит музыка. А если идет дождь и мокрая мостовая масленисто блестит, а огни расплываются и дробятся, Диджо неизменно принимается насвистывать «Гарлемский ноктюрн».
По наследству от отца мне достался «шеви» 53-го года. Нет отец не умер, просто он рассудил, что лучше отдать машину мне, чем выбросить. Цвета она была — где не поржавела — детской неожиданности, но зато крепкая как танк. И грохотала, кстати, так же. Но зато не буксовала, даже когда я с нейтральной передачи резко бросался вперед.
Иногда по вечерам на Двадцать пятой устраивались гонки. Двадцать пятая — это тупик, с заброшенными фабриками и машинами-развалюхами вдоль обочины. Мне тоже не раз намекали, что моему «шеви» пора занять подобающее ему место — рядом с остальным металлоломом. Гонщики выстраивались в ряд, машины их, выполненные по индивидуальному заказу — приземистые, обрубленные, тупорылые — всякие, — сверкали; сверхмощные моторы ревели. Мы торчим поблизости, дожидаемся появления полиции и тогда сбрасываемся на бензин и едем кататься: я — за рулем, Зигги как всегда крутит ручку приемника, настраиваясь на репортаж с участием «Белых Гетр», а остальные вопят, требуя музыку.
У моего «шеви» тоже была деталь, выполненная по «индивидуальному заказу» — деревянный бампер. Его пришлось поставить после того, как я чуть не распростился с жизнью на улице у Канала. Поначалу, когда мне только досталась машина, у меня было лишь разрешение на вождение, и Зигги, уже получивший права, ездил со мной. И вот, практикуясь, огибал я угол улицы, задел бордюр на Канале и загрохотал по тротуару, пока не врезался в знак «НЕ ПАРКОВАТЬ». Тот от удара полетел через перила моста. В ветровое стекло брызнули осколки фар, у Зигги перехватило горло, он задыхался и сипел. Круто развернувшись, я полетел назад, к себе в квартал. Лишь через несколько улиц к Зигги вернулось дыхание. Меня дико трясло, и я зашелся истерическим хохотом. Зиг уставился на меня, точно я спятил и специально заехал на тротуар, чтобы спихнуть табличку «НЕ ПАРКОВАТЬ».
— Боже, Дейв! Ты же мог навсегда расстаться с жизнью! — укорил он. Подобное мог бы сказать мне отец. Но Зиг?! Правда, тем летом Зигги ходил особенно нервный и встревоженный. «Белые Гетры» вдруг возглавили лигу, спровоцировав прежний кошмар впечатлительного болельщика: ему снова стала сниться атомная бомба, сброшенная на город в час победы «Белых Гетр».
Бедный «шеви»! Мало того, что разбились фары, столб от знака оставил глубокую вмятину на бампере. Перца посетила идея намотать в этом месте цепи на бампер, другой конец — прицепить к решетке подвального окна и пустить машину задним ходом: таким образом, цепь должна была разогнуть железяку. Идею эту мы осуществили — бампер благополучно отлетел. Тогда Перец, считавший себя человеком с техническим складом ума, прикрутил к машине толстый деревянный бампер.
Перец бредил «шеви», Я разрешил ему водить машину, и он носился по переулкам, сшибая деревянным бампером мусорные баки, будто равномерно бухая по барабану: бум-м, бум-м, бум-м.
Через некоторое время Перец дошел до того, что вообще не хотел расставаться с рулем. Я понимал почему. Когда ведешь колымагу, которую можешь грохнуть без сожаления, возникает удивительное чувство свободы, кажется, что ты неуязвим. Каждую субботу, раскатывая по кварталу, мы видели парней, которые часами драили свои машины, возились под капотами. Я дудел им из окошка на саксе и орал:
— Эй, эй! Чего гробите такой прекрасный денек под своим драндулетом?
Они поднимали глаза от разводов полировочной пасты и вскидывали большой палец.
— Тьфу, дурилы! — презрительно хмыкал Перец.
Машину он вел одной рукой, а другой — шлепал по крыше в такт музыке, лившейся из приемника. «Шеви» служила ему еще и барабаном. У светофоров он выскакивал и принимался отстукивать мелодию на капоте. Поскольку водил машину всегда он, я стал прихватывать с собой сакс. Затормозим, бывало, на автобусной остановке, где люди, погрузившись в задумчивость, ждут транспорт, Перец лихо отбивает ритм по крылу, а я заливаюсь на саксе припевом из «Хэнд Джайв». Потом вскакиваем обратно в «шеви» и срываемся с места, словно скрываясь от погони.
В конце концов я продал «шеви» Перцу всего за двадцать пять долларов. Он говорил, что отремонтирует ее, но вместо этого стал использовать машину как таран. Гонял на ней по ночам вокруг строительных площадок нового скоростного шоссе, сваливая желтые ограждения с лампочками и щиту «ИЗВИНИТЕ ЗА НЕУДОБСТВА…».
Зигги, у которого после наших катаний появился тик и легкое заикание, наотрез отказался от подобных развлечений.
«Гетры» одерживали победу за победой.