— Ишь ты!.. Ты, значит, сильнее?
Макар окончательно успокоился. Глаза его хвастливо блеснули. Шмыгнув носом, он стал рассказывать отцу:
— Я его как подшвырну!.. Он… он у меня в три перевертышка.
— Молодец!
От отца пахло водкой, и язык его немного заплетался. Он добродушно продолжал:
— А окольницу ты выбил у кержаков?
— Я… я нечаянно… я… я хотел в Саньку, а камень-то сорвался, да прямо в окно.
— Ну, вот… Ха-ха-ха, знай, мол, наших!.. А на рудник со мной поедешь?
— Поеду.
Вошла Полинарья. Сверкнув черными глазами, она укоризненно проговорила:
— Что тебя черти-то не во-время приволокли? Начал опять? Попало в карман-то?
— Ну, а что-ж?.. Ну, попало… Есть, да и знаем, где взять. Макарка, хошь я тебе золото покажу?..
Сопя, Яков достал из кармана увесистый сверток, замотанный в тряпицу, и развернул его:
— Смотри… Видал?.. Полинашка, смотри!
— А ну тебя… видала я. Хоть того больше, все равно пропьешь. Дома муки нету, а ты пируешь!
— Муки? Давно ли мешок крупчатки брали?..
— Брали, да все сожрали!
— Н-но?
Яков размотал кисет и выбросил на пол голубую пятирублевую бумажку.
Полинарья подняла.
— Только-то и есть! Как тебя не разорвало?! Раскошелился!
Макар с любопытством рассматривал золото, пересыпая его рукой.
— Эх, ты! Думаешь мне жаль денег? Есть, да и знаем, где взять!
Яков хвастливо выдернул из пачки кредиток серую двадцатипятирублевую:
— Макарка, видел, как деньги горят?.. Покажу.
— Не выдумывай, — испуганно вскричала Полинарья, подскакивая к Якову.
— Цыц!!! Гнида… Знай свое место у печи. — Он чиркнул спичку и поджег кредитку. — Гляди, как мы царю Лександру бороду подпаливаем.
Макар наблюдал, как царь с эполетами и с широкой бородой исчезает в желтом огне.
— Эх, славно горит, — любуясь сказал Яков. — Я раньше катюшек жег.
Макару жаль было картинку. Полинарья всхлипывала у печи.
— Буде реветь-то. Ставь самовар — чай пить будем. Завтра Макар со мной на рудник поедет.
— Да ему, подь-ка, учиться скоро.
— Успеем учиться… Научимся.
На другой день Макар уехал с отцом на прииск.
Сидя в бричке, он зорко всматривался в лес. Темная чаща, перепутавшая свои сучья, начала кой-где уже золотиться. По лесу носился сухой августовский ветер. Горделивые сосны, темнозеленые шпили елей плавно покачивались, шумели; робко шелестели березы; гдё-то скрипело дерево, — и все это смешивалось в один непрерывный шум, похожий на шум прибоя. По бездонной синеве неба плыли стаи белых облаков.
Дорога вползала на гору. Лошадь шла медленно, устало, и дорога, казалось, тихо расстилалась по склону, протягиваясь к вершине. Спускаясь с горы, она торопливо устремлялась в низину… Споткнувшись в мокрой логовине, в ухабе с размешанной грязью, она снова медленно поднималась на увал. По бокам краснели крупные ягоды шиповника; на маленьких лужайках бледными глазками смотрели цветы. Все было ново, интересно. Сердце пощипывали грусть и радость.
Яков, сидя спиной к сыну, поклевывал. Он думал о прииске. Золото в Кривом логу было разбросано кустами.
«То пусто, то густо, а то нет ничего, — думал Яков, — пожалуй, тянет, а потом в пустяк затянет. Выворотишь карманы и опять… на отаву. Душу выматывает! И не отказывает и не приказывает — как должно быть. Развернуться бы, а то старатель, как шаромыжник».
На прииске их встретил Ваня, пятнадцатилетний мальчик, худенький, с девичьим лицом и открытыми синеватыми глазами. Верхняя вздернутая губа открывала правильный ряд белых зубов. Светлорусые волосы волнистыми рядами раскинулись, прикрывая лоб и розовые мочки ушей. Синяя рубаха свисала с его узеньких плеч. Приисковые сапоги — «ботфорты» — были ему не по росту. Увидев Якова и Макара, он улыбнулся.
— Это кто, тятя? — спросил Макар.
— Работник.
— Работник, а маленький.
— Ну, мало что! Какой он маленький, во какой дылда растет. Ну, что, Ванюшка, делаешь? Никто здесь не был?
— Был щегерь.