Скоробогатов наклонился к жене. Полинарья, выдернув сухие, смуглые руки из-под одеяла, сшитого из треугольных разноцветных лоскутков, обняла шею мужа, шепча:
— Я думала… смертынька пришла… И тебя нету…
Яков бережно снял руки жены со своей шеи, наставительно сказал:
— Ну, ты не беспокой себя.
Он присел на край кровати, смотря на родильницу. Ему казалось, что перед ним лежала не его Полинарья, а какая-то другая женщина. Лицо ее, повязанное белым платком, было маленькое, почти детское, а глаза блестели радостным чувством. Она улыбнулась, вздохнула и тихо заговорила:
— Счастья бог дал нам с тобой, отец… Сынок родился в сорочке и в рубашке.
— Штой-то, мать? — обрадовался он.
Вон, посмотри там, Семеновна на божницу положила сушить. Наверно, уж подсохла… Ты поди-ка, отец, в баню-то сходи, да посмотри там, как бы она его не запарила… Боюсь я, уж больно она его жарит…
Яков подбежал к божнице, нашарил небольшой комок ссохшегося детородного пузыря и долго с мечтательной улыбкой рассматривал «счастье». Потом бережно положил комок на божницу, перекрестился, размеренно останавливая руку на лбу, на животе и на плечах.
Приближаясь к бане, он услышал надсадный крик ребенка и тихий басистый голос повитухи:
— Ну, господь с тобой, богородица-мать, заступница… А господи исусе христе… Ну, ну… Родименький мой.
Каждый возглас сопровождался шелестящим хлестким ударом веника.
«Изжарит парня у меня, ведьма», — подумал Скоробогатов и быстро распахнул дверь. Лицо обдало горячим паром и запахом веника. Повитуха в одной рубахе, вспотевшая, ворочалась в тесной закопченной бане. Подняв на ладони красное тельце ребенка к потолку, она хлестала его веником по спине. Увидев Скоробогатова в дверях, испуганно крикнула:
— Ах, чтоб те околеть! Куда тебя черти-то несут, к чужой бабе в баню? Ладно я станушку-то еще не сняла…
Она стыдливо одернув рубаху, присела на лавку.
— Ну, что ты, Семеновна, бог с тобой. Не съем ведь я тебя, — виновато улыбаясь, проговорил Яков.
— Знаю, что не съешь… Ладно, что я уж старуха, а то чего-нибудь, пожалуй, бы придумал.
— Ну что ты, Семеновна!
— Знаю я вас, мужиков. Варнак на варнаке.
— Ты, Семеновна, того… шибко-то не жарь парнишку, а то неровен час — что случится.
— Знаю без вас я… Двадцать годов повиваю… Испуг у ребенка. Бабу надо какую-нибудь позвать… — Потом Семеновна, подумав, сказала: — Ну, да ладно, с тобой можно изладить. Ступай, тащи мочалку да топор!
Яков поспешно вышел. Во дворе он выдернул мочалку из гнилой рогожи и, захватив топор, возвратился в баню. Кирсаниха сидела на полке. Положив ребенка в колени, она расправляла ему руки и ноги.
— Давай сюда мочалину-то!
Скоробогатов подал и стал дожидаться дальнейших приказаний повитухи.
Старуха, шепча что-то, принялась вымеривать мочалиной руки и ноги мальчика. Ребенок вяло бился в подоле повитухи. Свесив голову и разевая беззубый рот, он хрипло кричал. Кирсаниха подала мочалину Якову и приказала:
— Положи мочалину на порог и бери топор.
Яков покорно исполнил.
— Ну, замахивайся топором-то!
— На кого?
— Дурак!.. На мочалину!
Яков замахнулся.
— Чего секешь?..
— Мочало! — ответил Яков.
— Тьфу, ты!.. Говори — испуг!
— Испуг! — ответил Яков, держа над головой топор.
— Секи пуще, чтобы не было!
Яков только сейчас догадался, что нужно делать. Он с остервенением принялся кромсать на пороге мочалину топором, а Семеновна, разглаживая хрупкое тельце ребенка, снова спросила:
— Чего секешь!..
— Испуг! — ответил Яков, обливаясь потом.
— Секи, секи пуще, чтобы не было.
Яков рубил мочало, ребенок, захлебываясь удушливым жаром, пищал. — Повитуха не обращала внимания ни на плач ребенка, ни на Якова. Строго глядя на бьющееся тельце новорожденного, она размеренно продолжала:
— А, господи исусе христе… Чего секешь?..
— Испуг! — уже нетерпеливо, с сердцем крикнул Яков.
— Секи, секи пуще, чтобы не было, — спокойно отозвалась повитуха.