— Да будь же ты проклят! Окаянный! Навязался на мою шею. Что я только стану с тобой делать?
Увидев Якова, она выскочила и загородила ему дорогу.
— Ты что это, Яков Елизарыч, за что прогнал моего-то?
— Не гнал я, сам ушел.
— И деньги, поди, все забрал вперед?
— Нет. Хоша и взял, да не все.
— Ради ты христа не отдавай ему, окаянному. Хлеба маковой росинки дома нет, а он пирует. — Она заголосила — Полюбуйся-ко, пальтишко-то… он ведь пропил! И сама я не знаю, куда он его ухайдака-а-л!.. Наплевать на пальтишко, некорыстно, да там ведь выползок зашит был! Да что же я теперь стану делать-то-о-о?!
Окошки соседних домов раскрылись, высунулись головы баб и мужиков — посмотреть на бесплатное зрелище.
— Ну, так ты меня-то хоть пропусти, — сказал Яков. — Придешь завтра — додам.
Никита, не обращая внимания на крики жены, спокойно сидел на завалинке, сплевывал на землю, стараясь попасть в одно мест Когда Дарья прошла мимо него, сердито раздувая юбки, он спокойно сказал:
— Дарька, я тебе сколькой раз говорю, дай квасу!
— Не заробил… Гори, кобель. Да чтоб тебя это зелье прокляненное спалило… Не дам.
— Ну, чорт с тобой…
Яков ему не сказал о своей находке, о которой Никита и не предполагал. Суриков был уверен, что в Кривом логу нет богатой породы, а только один «пустяк». От этого он и заскучал. Никита любил работать там, где можно было каждый день получать плоды своих трудов в виде бутылки с водкой.
Он выклянчил у Якова на сороковку и ушел.
Вскоре в избе Скоробогатова кое-что изменилось: на окнах появились тюлевые занавески, на полу — пестрые, новые домотканные половики. Избу оклеили обоями, на которых были изображены странные животные, похожие на людей, но с кошачьими лапами. Животные с человеческими косматыми головами стреляли из лука. Эти «воеводы» покрывали стены сплошь. На дворе под навесом стоял новый экипаж с плетеным коробком. Полинарья стала чище, круглее и как будто даже побелела. Яков выпрямился. В глазах его заиграла самодовольная улыбка.
Каждый понедельник Скоробогатов, перекрестясь, выезжал на чалом степняке из ворот и отправлялся на рудник.
Соседи, с завистью поглядывая на него, говорили:
— Должно быть, фартнуло: опять зачал «пыхать».
Другие, пряча в бороду улыбку, отвечали:
— Как пришло, так и уйдет. Пролетит, не в первый раз!
Макар рос крепким парнишкой. Приезжая с рудника, Яков любовно, с улыбкой глядел на сына:
— Ну, чего сегодня делал?
— Горох ел, в огороде полудницу видел.
— Полудницу?
— Полудницу! Лохматая, большая!
— А что она — полудница-то?
— В борозде лежала. А я убежал.
— Вот то-то и есть! Не будешь в огород ходить, бобы да горох воровать!
— А я не воровал, я так рвал.
— Все равно. Раз полудница в огороде, значит, горох есть нельзя.
Полинарья по утрам умывала Макара из рукомойки, которая казалась мальчику похожей на гуся. Она качалась, точно хотела клюнуть его, как недавно ущипнул сашкин гусь.
После умыванья мать ставила сынишку перед иконами и говорила:
— Клади начал!
Шмыгая носом, Макар поглядывал то на иконы, то на окошко, в которое доносились голоса ребят:
— Макарка, выходи в клюшки играть!
Клюшки были интереснее начала, но мальчик покорно стоял, крестясь и повторяя за матерью слова молитвы.
Мать уходила за перегородку и, возясь у печки, подсказывала сыну.
Молиться Макар не любил. Оглянувшись и увидев, что матери нет, он убегал. Полинарья, не подозревая, что сын «смылся», поучительно продолжала:
— Ну, чего молчишь? Ну!.. «Врача родшая, уврачуй души моя»…
Но повторения не было. Выглянув из кухни, Полинарья удивленно вскрикивала:
— Вот как! Ах ты, варнак ты этакий!.. Ужо, погоди, вострошарый!
Она отыскивала молельщика и водворяла его на прежнее место.
— Ты чего это выдумал? Ишь ты! Подорожник ты этакий! Вставай! Ну, молись!