— Что ты, Паша?..
— Пей, Лушка!..
— Да что ты, Паша, ты бы…
— Пей, Лушка… пей говорю!..
— Ты же знаешь — я не пью…
— Ах, не пьешь, сука?.. Выпить со мной не хочешь, а со студентами…
— Какими студентами?
— Знаю, знаю, все знаю… У… стерва, гадость этакая!..
— И он единым духом сшиб со стола все бутылки, а потом застучал кулачищами, стал грозить, и вдруг на диване увидел Арину Сергеевну:
— Ты што здесь?
Старушка промолчала, перепуганная, не знала что отвечать…
— А, мать? Знаю мать… Ну, здравствуй, мамаша, поди поцелуй меня…
— Павел Павлыч, вы бы спать…
— Ага, — заревел он, — и ты не хочешь?.. Поцеловать меня не хочешь?.. Так… Э-эх, сукины дети, — ударил он кулаком по залитому вином столу, усеянному осколками разбитых стаканов.
Руку распорол в кровь и, глянув на нее, распоротую, окровавленную, вдруг утих.
Луша сейчас же стала ему завязывать тряпкой, а Грошев все целовал, целовал ее в голову, пока не подвели его к дивану. Ткнулся одетый, быстро уснул, мерзко-пьяно расхрапелся.
— Что это, Лушенька? — с тревогой спросила Арина Сергеевна дочь, указывая на Пал Палыча…
— А это, мама, на именинах он… случайно… Это ничего… Вы не обижайтесь; когда трезвый, — он хороший.
Всю ночь не спала — проплакала Арина Сергеевна, плакала и Луша. Но не разговаривали больше. Обе молчали.
В другой раз как-то зашла Арина Сергеевна, а он ночью снова пьяный.
— Сашка, Сашка! — кричит девчонку-прислугу, — что у тебя, подлая, лампадка не зажжена?
Девчушка, было, за лампадку, а он стук ей по затылку. Выхватил лампадку от иконы, да плесь ей в лицо остатками масла.
— Живо, дрянь поганая!
И когда девочка налила, зажгла:
— Сашка, молись! — скомандовал он.
Девочка робко зашевелила пальцами по лбу, по плечам, по животу.
— Да не так, со слезой, гадина!
Девчушка растерялась окончательно, и смешно, так жалостно, зашмыгала носом…
— На колени! — ревел Грошев.
Девчушка кувырнулась на колени.
— В поклоны! Да крепче лбом по полу стучи, сука!
— Оставь, Павлуша, оставь! — подошла, было, Луша и взяла его за руку…
— Прочь, Лушка, прочь!.. А ну сама молиться! С Сашкой…
— Павлуша, подумай…
— Молиться! сейчас же! — бросился он на нее с кулаками.
Оробевшая бледная Луша задрожала вся, зашептала:
— Господи Исусе, господи Исусе…
Арина Сергеевна спряталась за шкаф, не показывалась, пока не уснул Грошев, растянувшись прямо на полу.
— Лушенька, что ты с таким зверем жить остаешься? Уйди от него, уйди! Загубит в конец он тебя, окаянный, — шептала мать рыдающей Луше… Уйди, что ты!..
— Как я, мама, уйду… Не могу я… Завтра вот встанет, заласкает меня, и все то, все прощу я ему. Привыкла уж, привязалась…
— Какой привыкла, слезы одни…
Это сейчас слезы, мама… А завтра я не буду… Он и прощенья во всем попросит. — Не буду, — говорит, — Луша, больше никогда, прости ты меня! — и сам заплачет. — Обидел я тебя…
— Ну и забуду все, прощу… И отец-то… куда я пойду… разве он примет теперь меня такую?
— Примет, Луша, примет, — плакала и Арина Сергеевна, — я поговорю с ним, примет.