— Ещё шире шаг! Ещё шире!
И, подавая личный пример, затопал энергичней, широко выбрасывая в сторону ноги и уже не вытирая пота со лба. Подумал: «Сбить бы этих мотоциклистов, расчистить путь — и рвануть на всех парусах в Н.! Да, рвануть, иначе германцы опять поймают в мешок. Темпы, темпы — вот что определит успех. Но сперва прорваться на гравиику, рассеять чертовых трескунов в марсианских очках… А если, кроме трескунов, там ещё есть германские подразделения? Не приведи господь…»
Шум боя на северо-востоке то нарастал, то слабел и в общем-то, кажется, отдалялся. Следовательно, авангард продвигается, продвигается и весь полк. И уверенность в благоприятном для него исходе начала подниматься с донышка сознания, и Дмитрий Дмитриевич не давал ей опуститься, напротив — твердил мысленно: «Все идет по плану, все идет как надо». Не сглазить бы? Не сглазит! И уверенность поднялась ещё выше, до нормальной почти отметки.
Идти было муторно: и грузноват, и сердце не привыкло, и ноги натирает, потому что они, черт возьми, толстоваты для мужчины. Невольно вспомнились жалобы жены, что на чулках можно разориться — перетираются так быстро, что не успеваешь покупать. Ах, жена! Её с дочерями отправил с эшелоном эвакуированных, уже с дороги жена прислала письмо: едем прилично, о нас не беспокойся. Надо же: письмишко доставили в тот день, когда полк покидал казармы и уходил на запад, — уходил на запад, а в итоге пошёл на восток, всё перемешалось.
А, дьявольщина: растирает кожу так, что на карачках впору поползти. И полковник приказал:
— Коня!
Коновод подвёл косившего янтарным горячечным оком Друга, пособил взобраться в седло. Ф-фу, саднит, но не так, как при ходьбе. И что предпринять, чем лечить? Заикнуться о своей незадаче полковому эскулапу вообще неудобно. Стерпим. Раненые вон какую боль несут в себе — и ни слова жалобы.
Просека была узкая, унавоженная усохшими конскими яблоками, на довольно высоких ветках смерек то тут, то там висели клочки старого сена. Понятно: когда-то проезжал высокий воз с сеном, цеплялся за еловые ветви. Друг то и дело тянулся мордой к этим клочкам по обе стороны просеки, но полковник дергал удила, не позволял баловать: не голодный, овса получил полторбы, иди как должно.
И здесь откуда-то из кустарника группу Ружнева обстреляли. С отвратным чмоканьем пули стали клеймить стволы деревьев, срезать ветки.
— Ложись! — скомандовал полковник и сполз с коня, бросил поводья коноводу, а сам плюхнулся на подстилку из прошлогодней прелой хвои. — Огонь, огонь! Левее бей! Видишь, вон кусты шевелятся, бей туда!
Кто их обстрелял — осталось невыясненным. Националисты, которых и здесь хватает? Немцы, из тех, из самокатчиков, отколовшиеся от своих? Как бы там ни было, группа Ружнева своим огнём подавила нападавших, заставила их замолчать. То ли перебили, то ли они отошли в чащобу. Разбираться было недосуг и хоронить сержанта из личной охраны, которого пуля заклеймила наповал, было недосуг. Возбуждённый, не переставая ощущать, что жив-здоров, только головой подергивает, Дмитрий Дмитриевич приказал оттащить погибшего в кустарник, быстренько забросать ветками и камнями, — две бороздки оставались в слежавшейся хвое, когда тело оттаскивали с просеки. Разумеется, предварительно у погибшего выгребли документы — чтобы германцы, если что, не установили, из какой он части; документы Дмитрий Дмитриевич сунул в свою полевую сумку — чтоб потом в нормальной, благоприятной обстановке сообщить родственникам сержанта о его гибели.
Да, многовато скопилось и у командира полка, и у начальника штаба подобных документов. А сколько личного состава погибло при обстоятельствах, когда и красноармейская книжка, и другие документы погибали? Человек вычеркнут из списков, снят с довольствия — и как камень в воду. А точнее сказать: как камень на шею полковнику Ружневу. Многовато этих камней висит на нём, многовато. Да что ж попишешь, коль война страшная, истребительная. Все так, но ему от этого не легче…
— Коня! — сказал полковник.
Надо было спешить, не отставать от полковой колонны. Правда, был риск, и немалый, что группу опять обстреляют из засады. Ну да на войне как без риска? Вперёд, вперёд, и так время потеряли.
Стрельба там, впереди, вроде бы вовсе затихла, зато явственно послышалась там, где были пограничные заслоны. Точней, где был средний заслон во главе с самим начальником заставы. И стрельба эта нарастала. Дмитрий Дмитриевич уже не сомневался: сейчас, именно сейчас полку надлежит решительно отрываться, размашисто уходить на восток. И это как будто получается. А если так, то ему со своей группой надлежит нагнать не просто колонну, а её голову, нагнать начальника штаба с автоматчиками.
Сожалея, что не носил шпор, Ружнев задниками сапог колотил, колол конские бока, понукая Друга к рыси. За ним коновод на своём Аспиде и личная охрана — кто верхом, кто в бричке. Быстрей, быстрей, чёрт побери! Друг спотыкался на неровностях дороги, у него ёкала селезёнка, и Дмитрия Дмитриевича, в принципе не жаловавшего верховую езду, встряхивало, как куль, бросало из стороны в сторону, и он не понимал, отчего так хекает в лошадином чреве. И почему-то беспокоился из-за этого. Рысит, рысит и упадёт? Но с какой стати? Она же не больна, не загнана, сыта. И не ранена, черт побери! Вперёд! Однако будь осторожен, нагибайся, чтоб не задеть ненароком ветку, а то может и сбросить. Был случаи: комдива, заядлого лошадника, на верховой прогулке сучком сбило наземь, ловил ворон, в итоге — вывих руки, сотрясение мозга. До войны было, разумеется. До той ужасной поры, когда все сместилось, смешалось, переплелось в такие узлы, что и не распутать — только рубить.
Просека то взбегала на пригорок, то опускалась во впадину, иногда из-под копыт вылетали камешки, как пули или осколки, селезёнка у коня ёкала, и нет-нет да и екало сердце у Дмитрия Дмитриевича: не отстать бы от собственного полка, нажмут германцы, перережут путь — и попадай в очередное окружение, из которого не выберешься. Не может же везти до бесконечности, фортуна — баба капризная. На войне все решает везение. До сих пор, считай, везло, коль башка на плечах и полк живой. Хоть и потрепанный. Соединиться бы с дивизией, с корпусом! Вот тогда-то как гора с плеч. Пусть комдив, пусть комкор решают и приказывают, а он — что, он — всего-навсего командир полка. Исполнитель, который, однако, дело своё знает. В масштабе полка. Коль большее не доверяют. А возможно, доверят? Вот выведет полк, сохранит знамя, воинскую реликвию…
Он думал обо всем этом, не переставая оставаться настороже: не грянут ли выстрелы из кустов? Таких выстрелов не было, не было как будто выстрелов и впереди, да и сзади, где заслоны, стрельба, похоже, стихла. Что сие значит? Пограничники отбили германцев? Либо германцы разгромили их, движутся сюда? Как бы то ни было — шире шаг! Не упустить своего шанса!
Полковник Ружнев нагнал тылы полка, затем нагнал минометчиков, с которыми был особист — охромевшего, его все-таки уговорили сесть на лошадь. Дмитрий Дмитриевич спросил, не хочет ли он присоединиться к ним и вместе выдвигаться в авангард. Особист отрицательно помотал крупной кудрявой головой, ещё выше приподнял раненое плечо. Ну, не хочет — как хочет. Уговаривать его Ружнев не собирается. Он стукнул задниками в конское брюхо, в бока, и Друг неохотно, лениво зарысил.
Нагнали и стрелков, с которыми ходко вышагивал сухотелый и долговязый комиссар, без конца поправляя сползающий с плеча «шмайссер». И он не пожелал присоединяться к Ружневу, сказал вдогонку:
— Дмитрий Дмитрич, ты двигай, но будь осторожен: кое-где бродят недобитые фашисты, которые побросали свои трещотки и сбежали…
Ружнев обернулся корпусом, поднял руку в знак того, что понял, будет осторожен. Хотя как на войне убережёшься? Пули, снаряды, бомбы. Случай слеп. Он не выбирает, кого убить — командира полка либо рядового бойца. И это, наверное, несправедливо. Ну, неразумно. Да где ж на войне разумность?
И тут на западе опять заваруха: пулеметная, автоматная, ружейная пальба, взрывы — на расстоянии не разобрать, снаряды ли, мины, а вероятней всего, гранаты, уж больно слабое эхо. Однако эта заварушка почему-то крепко встревожила полковника: германцы в той атаке не прорвались, в этой прорвутся? Всё может быть, все может быть. И он, всячески понукая Друга и обгоняя колонну, кричал на скаку:
— Шире шаг! Как можно шире! Ещё шире!
И колонна, увлекаемая этой командой, поддавала ходу. Но странно: чем быстрей скакал сам полковник, чем быстрее продвигалась колонна, тем большая тревога овладевала им. Тревога — он осознавал это, — переходящая в испуг, в страх. Не поддаваться им и шибче уходить на восток! Шибче, шибче, шибче! Это значит — мы уйдём от плена, от смерти!
Полковая колонна где растянулась, где сбилась плотно, кучей, в общем-то больше походила на толпу, и полковник обгонял её не только слева, как положено, но и справа, а подчас пробирался и сквозь неё. И не уставал бросать налево и направо:
— Шире шаг! Выше темп! Ещё выше!
Он перестал кричать это, лишь увидав перед собой автоматчиков, возглавляемых начальником штаба, — почувствовал, что мокр от пота, как мышь, а голос совершенно сорвал. Прокашливаясь — горло саднило, как потёртости между ногами, — он подъехал к начальнику штаба. Тот козырнул, доложил:
— Мотоциклистов рассеяли. Заданный маршрут выдерживаем.
— Темп надо выдержать, — сипло сказал Дмитрий Дмитриевич. — Высочайший темп!
— Выдержим, товарищ полковник. Народ понимает: в этом спасение.
— Правильно, майор, правильно… Со знаменем как?
— ПНШ-1 тяжело ранен, везём его в повозке…
— Я спрашиваю: со знаменем как?
— Передали ПНШ-2, товарищ полковник.
— Ладно. Вперёд!
И опять странность: то, что полковое знамя в целости-сохранности, как-то встревожило. Да почему, чёрт возьми? Дмитрий Дмитриевич не мог понять, спрашивал себя: «Может, потому, что ПНШ-1 ранен? Но знамя-то цело. Так чего ж ты психуешь? Зажмись — и вперёд! Иначе, если будешь топтаться, не вырвешься, вот тогда-то и знамя можно потерять. Вместе со своей головой. Вперёд! Вперёд!»
Огонь пограничников заставил немцев кое-где залечь, кое-где чуток отползти — и те и другие не переставали, однако ж, обстреливать высотку: из ячейки, из траншеи носа не высунешь, немецкий огонь насыщенный, много ручных пулемётов. Не говоря уже про автоматы: у каждого стрелка автомат, винтовок — ни у кого. Чешут здорово. Но это мы переживем, не полезли б только на штурм. Стреляя время от времени по видимой цели, лейтенант Трофименко раздумывал: «А что следующим номером нашей программы, как изволили шутить до войны? Что предпримут гитлеры? Долго разлеживать так вот они навряд ли настроены. Хуже нет ждать и догонять… А что, если мне не ждать пассивно, что, если захватить инициативу в свои руки?»
Он вздохнул. Как взять инициативу? Пойти в контратаку? Перещелкают как орехи. Зайти им с фланга по оврагу? Недурно, но силенок у него — пшик. Так что же? Вспышки автоматных и пулеметных выстрелов во ржи подсказали: подожги эту рожь, выкури гитлеров!
И он знал, как это сделать. Схватил ракетницу и выстрелил — не вверх, а по наклонной, прямо в рожь, где были немцы. Осветительная ракета, ударившись в землю, рассыпала огненные брызги. Задымило, зачадило, полыхнули язычки пламени. Немцы засуетились, чтобы сбить, погасить пламя. Но таких шустрых пограничники брали на мушку, и пожар разгорался. Иван подумал: «Своё же, народное добро губим, а что поделаешь?» Раздуваемое ветром пламя кидалось из стороны в сторону, расползалось по полю клиньями, как бы вгрызаясь в посевы. Немцы опять засуетились, начали отползать и отбегать назад. Что и требовалось доказать, как говорили опять же до войны. Жарко, гады, подпалили вам хвосты? Сжечь бы вас всех заживо, фашисты… такие-сякие… Стоп! Мат — отставить!
Конечно, этой инициативой многого не добьёшься. Добьёшься отсрочки, оттяжки новой немецкой атаки. И то хорошо. Для нас это существенно — выиграть время, чтобы полк ушёл подальше. Кстати, нет ли ракет? Их не было, ни одной из трёх ракет красного дыма. Красный дым гулял по ржаному полю…
— Гречаников, ты не видал ракет?
— Красных, товарищ лейтенант?
— Да, красного дыма. Условных.